...набросок -- лист, карандаш, наскоро, вполовину, в треть, в четверть
листа, только местами, только -- уловить суть -- муть, серый фон, фонарь,
в воздухе гарь; резкий штрих -- напрямик -- забор: цвет -- чуть ли не запах
сырости, потёки перетекают в лужи... чуть выше -- покатость крыши, линялый
тополь, ворона: смотрит чуть вниз и вбок -- придирчиво, заменяя полицейский
свисток, кричит -- внизу, у забора какой-то хам (беглость наброска -- пальто,
папироска, в квадрат затылка вписана кепка) разбивает бутылку об угол:
взрыв, чёрная сажа земли, осколки, муть стекла, хлам; вороне не нравится
хам... вдруг -- блеснул изумрудом колким осколок воровке в глаз: зрачок
напрягся, погас (солнце зашло за тучу) и тут же -- в зеркале лужи -- двойник
возбуждённой птицы метнулся как кур со спицы... набросок: весна в столице
ВЕСНА
я ждал весны…
в стеклянной банке
мешал, расплескивая, краски
и рисовал на память сны,
срывая числа, как повязки.
я выздоравливал…
я пел: «к чертям простуженное горло»,
подолгу в форточку глядел
и тело выбросить хотел,
но лед не тверд и снег не бел…
я жил и выжил, мне поперло…
весна… и мел для канарейки
суют сквозь клеточки-окошки,
душа дрожит, ища лазейки,
а ей кидают сверху крошки…
я жил, я выжил, мне поперло.
цветное небо первых луж,
проросшие плевки проталин --
вот пища божьих птиц… и душ,
вертящих жизни вечной сальто
над черной пропастью асфальта…
весна… я сбросил тяжкий камень
СЮРРЕАЛИЗМ
Дом с торца -- как плоская стена,
Дом без окон -- мир без перспективы…
Небо пахнет псиной, и луна:
«Где моя вторая сторона?»
Дом с торца. Я в поисках подъезда
Долго… нескончаемо… иду…
Я навис над бездной бесполезной
И причину следствия блюду, --
Пьяный тополь лепит лабуду.
Дом с торца… откуда не зайди…
На ребро упавшая монета.
Небо -- лужа, свет в конце пути --
Отраженье. Отраженье света.
ПОСВЯЩЕНИЕ ОБЭРИУ
1.
Шел однажды человечек
По высоким кручам,
По лесам… сосновым,
Шел да и упал.
Он поднялся, отряхнулся,
Тут же снова нае*нулся,
Обиделся на всех и умер.
2.
Вот однажды Улыбакин,
Очень-очень добрый
И совсем не страшный
Укусил за правый локоть
Встречную гражданку.
А потом схватил за жопу
И сказал сурово
Так, не улыбаясь:
«я хотя и Улыбакин,
но могу порою
быть жестоким, как ворона,
или даже хуже».
3.
Вот однажды Петр Петрович,
Человек почтенный,
Только одинокий,
В ресторан пошел.
День рождения отметить,
Или девушку, там, встретить,
Или просто так.
За свободный сел он столик --
Алкоголик хренов
Смотрит не моргая
На его лицо.
Улыбнулся Петр Петрович --
Мол, пошел отсюда,
Ну а тот, иуда,
Взял и обблевал Петра Петровича
С ног до головы.
Этюд №1
Облака -- как вата, которой обкладывают новогодние игрушки, убирая
их в ящик на антресоли до следующей елки. Они укрывают мир, как рождественский
домик, оставляя его спать под своими снегами.
«… все дело в долготе дня: утром уже светло, когда идешь на работу,
днем сквозь мутное стекло виден кусок недокрашенного голубым неба и дрожание
обнадеженной березки, вечером все еще светло, когда возвращаешься домой»
-- так говорят в трясущемся ночном троллейбусе. Улицы пусты, и он летит,
вспарывая разливанные лужи и «высекая трескучие звезды из бесстрастных
стальных проводов».
«…ишь ты, обрадовались, все расхристанные ходют… еще такого наметет…
еще марток -- семеро порток, еще апрель -- весне не верь…», - так говорят
старые наседки, отражающиеся со своими табуретками в уютном перевернутом
мирке предподъездной лужи… И так там все кстати, так надежно, красиво и
просто, в этом зыбком темноватом мирке растаявшего снега… Желтый скупой
свет забранного в железную решетку фонаря, прочная зеленоватая стена, тень
от дерева, три человеческие фигуры на грубо сколоченных табуретах и свернувшийся
комком кот… в черной раме асфальта…как на картинах классических голландцев…
недвижимо, почти вечно… почти… темная гладь вздрагивает, легкий всплеск,
сердитое шипение, и белый, со следами губной помады, бычок, беспомощно
озираясь, вертится в холодном северном море…
Я так люблю эту первозданную сырость и голость, она так напоена ожиданием,
предощущением нового, что того гляди провалюсь, как кисейная барышня, в
этот одуряющий озоновый обморок, подставляя воспаленное горло промозглому
простудному ветру грядущей весны.
«…нагой, черный асфальт… такой черный, каким не бывает никогда -- ни
зимой, испачканный серо-коричневой солевой слякотью, ни летом, отягченный
тягучей серостью собственного горячего дыхания, ни осенью, умытый глянцем
обретаемой мудрости… новорожденный, голый, шершавый и чистый… вызывающе
осязаемый, твердый и черный на фоне грязноватых, со вспоротым белоснежным
нутром, сугробов…», - так записываю я в блокноте, остановившись под ближайшим
фонарем.
ЗАЛ ЛЕТО
ТВОРЧЕСТВО
Вчера был дождь.
Курортный городок
Едва не смыло в море непогодой.
Ты отдыхающий --
ты, шаркая, идешь
вдоль берега по кромке жизнесвода:
Ты так традиционен, что тошнит
от знания ближайшей перспективы,
примерно так:
Ты морем вдохновленный,
присел на кем-то брошенный лежак,
бумага, карандаш -- и ты пролился,
в привычных оборотах и размерах
транслируя неведомый сигнал…
Откинулся… взъерошил… закурил,
затягиваясь жадно, точно травкой…
косые взгляды… хмыканье… смешки…
А ты… ты счастлив
глупой тихой сапой.
Вчера был дождь.
Убогий твой шалаш
едва не смыло в море непогодой.
Ты робинзоном спасшимся сидишь
и смотришь в море долго и упорно.
Ты -- дикоотдыхающий поэт,
ты нетрадиционен до икоты,
и все что умиляет пошлый свет
в тебе рождает только приступ рвоты.
Ты бросил все, бежав на край земли,
и вот поймал за жабры вдохновенье:
ты что-то чертишь, вмиг вооружась --
искать… искать… бутылочным осколком! -
мурлычешь про себя какой-то джаз,
и вдруг, весь ощетинясь, смотришь волком;
ты что-то ищешь в воздухе вокруг,
ты носишься неистовый и страшный,
то, вдруг напрягшись, ловишь каждый звук --
(и слышно, как мурашки под рубашкой)…
скелет, каркас … осколком на песке…
обрывки рифм намеки пульсы ритма…
вскочил в восторге, плюхнулся в тоске…
то чинно, нараспев, то бегло, слитно…
ты весь дрожишь, того гляди взлетишь,
ревешь белугой, ухаешь совою,
ты с богом напрямую говоришь,
а с боку -- так поехал головою!
Ты -- волны, ветер, тучи, плечи круч,
безумец, разгадавший тайну мира,
к поэзии небес нашедший ключ!..
понять который сам с утра не в силах…
Но ты -- ты счастлив
глупой тихой сапой.
Этюд №2
…пенные гребни то тут, то там рвались к берегу стремительными ныряющими
прыжками, как свора свирепых лохматых псов, окутанных солеными брызгами,
взбитыми в невесомую снежную пыль…
…стая, неудержимая, натравленная, как армия неистовых камикадзе, брошенная
на штурм отупевшей, разомлевшей на солнце суши…
…яростная пена бешено оскаленных пастей…
…с глухой исступленной периодичностью рассыпают они накопленную далеко
в чернеющей мути древнего моря неукротимую горделивую мощь…
…часть волн достигает своей цели и бесстрашно разбивается вдребезги,
с грохотом обрушиваясь на стонущий берег, взрывая пляжное нутро и слизывая
жадным шершавым языком русалочью кожу галечной полосы, другие же захлебываются,
так и не коснувшись заветной черты, во встречном движении…
…парящие черные птицы падают с неба безвольно, как траурные осенние
листья или хлопья бумажного пепла…
… когда более плотная и вязкая пена застывает на мгновение, прильнув
взмыленной белизной к закрепившейся на секунду гальке, а потом стремительно
схлынывает по пологому склону, перекатывая с глухим шумом ошпаренные голыши,
ее остатки вьются между камнями змейками сизоватого дыма, как по поверхности
раскаленного металла или горящего изнутри торфяника…
Я смотрел на свою правую ладонь. Сначала меня заинтересовало пересечение
линий -- на правой руке линия судьбы (так, кажется, она называется) ушла
высоко вверх, почти до мизинца, пересекая поперечную линию (жизни?)… На
левой же руке они не касались.
Все более отстраняясь, я увидел ладонь, словно чужую -- перестав быть
моей, она превращалась в какое-то пугающее тело: красноватая, в пигментных
пятнышках, черточках, в островках желтоватых мозолей и жилках, просвечивающихся
сквозь кожу, странно выпуклая на фоне неподвижной белой стены.
В своей неожиданной многоцветности и видимой, ощущаемой плотности,
она так не соответствовала образу, который возникал в сознании при слове
«ладонь», что поначалу просто испугала. Сравнить ее было не с чем, так
как любому здравомыслящему человеку, на мой взгляд, показалась бы совершенно
нелепой и необоснованно вычурной попытка ввести, например, такой элементарный
объект, как «стул» не прямым его называнием с помощью слова, уже имеющегося
в языке, а путем сопоставлений и ассоциаций с другими, более сложными по
своей структуре, объектами.
Живой кусок чужой плоти висел в метре от моих глаз, торча чем-то неведомым
из понятного и простого черного рукава рубашки.
Она была немного неприятна и завораживающа, эта плоть. Как какая-то,
неожиданно укрупненная тщательностью прорисовки и несоответствием ожидаемому
цвету, деталь на картине Шагала. Как разъятый, копошащийся на солнце труп
-- мертвое, неожиданно увиденное живым.
И еще, конечно, поражало, что это -- мое! Я! А я ничего об этом не
знаю! Вижу, ощущаю, понимаю впервые в жизни! Я ничего о себе не знаю!
Знаю о других, о другом, о чем угодно, но не о себе! Как же можно быть
собой, соответствовать себе, воспринимать себя, как единое целое, как неделимый
объект, как некую сущность, в которой «как в храме, растет служенье духа
и ума», если я о себе ничего не знаю!
Кто же хозяин тела, если сам его хозяин в нем гость?
ПОРТРЕТ АКТЕРА
Я жизнь по-прежнему люблю.
Я той же женщиной болею,
Я те же помыслы лелею,
Со старым другом водку пью,
И после бани так же млею…
Все то же в жизни я люблю.
Все той же формой околдован
И содержанием согрет,
Я чту заветы прошлых лет
И верен сказанному слову.
Вот его роль.
Но дали свет,
Буфет, банкет…
И вновь, и снова:
Все та же женщина не любит,
Все те же люди далеки,
Им возвращаться не с руки,
Вестей от них не жди, не будет,
И осознав ушедший миг,
Он усмехается: «старик…»
Все то же… те же тараканы --
Работа, женщины, семья,
На утро грязные стаканы
Стоят рядком как истуканы…
И та же мысль: а жил ли я?
И если да, то… для чего?
ПОДРАЖАНИЕ ХОККУ
я, изможденный служащий офиса,
выхожу из и, специально медля,
чтобы почувствовать осень, иду по
озираюсь, останавливаюсь под
меня принимают за
конечно, я не смогу простоять так вечно
иду дальше, не находя слов
это невозможно описать
да и зачем
какой-нибудь искушенный поэт
создал бы из этого месива чувств
филигранное хокку
что-то вроде:
«осень
среди листьев
оставляю свой галстук»,
только гораздо лучше
я же, безликий служащий,
постоял подо и пошел по
а другой я остался
и услышал, как падает лист,
и ослабил свой галстук,
и пустил его пестрой змеей --
шелк по замше -- в листву,
и пошел себе по
с каждым шагом все более над
ПРОРИСОВКА
Шаг Первый
туманный утренник…
не пробужденье -- смена сна,
как сон во сне, не знаешь, что проснулся,
но тра-ля не видна, и тишина
висит (встает) (дрожит) биеньем пульса…
и явь ли это, сон… все, как в тумане…
и только тополь -- жилистый старик,
он топчется под окнами с утра,
(торчит под окнами, чуть утро, в рваном пледе)
настаивает -- это явь… хотя…
…из ниоткуда появляется ворона,
не постепенно (долго) вырастая
из безобидной точки -- целиком!
(вся сразу) вдруг, в каких-то (близких) метрах
от наших глаз (от лиц) -- мы на балконе
(мы вышли на балкон) -- как будто выпав
(прорвавшись, выпав) из другого сна
(влетев из параллельного пространства)…
туман рассыплется (рассеется, растает)
пятнистый плед ля с тополя спадет
и чуть намеченные контуры проступят,
но все еще неявно… (акварель)…
хотя на ближнем плане (справа) -- яркий клен…
(он словно не…) он будто вне тумана…
убрать его? оставить? да, так лучше,
пускай он сам и видит этот сон,
туманный утренник, когда едва проснувшись…
Шаг Второй
Туман -- как смена эпизодов сна,
Когда приснилось, что во сне проснулся,
И каждая деталь вдруг так важна,
И тишина встает биеньем пульса
И только тополь -- кряжистый старик
(Он каждый день с утра в дырявом пледе
Торчит под окнами (мы смотрим из окна)) --
Напоминает: «это явь», хотя…
…вдруг, словно сквозь, врывается ворона,
из ниоткуда, сразу, целиком,
не постепенно, как обычно, вырастая,
из безобидной точки -- сразу вся!
в каких-то метрах (мы глядим с балкона)
от наших лиц… прорвавшись, выпав… сон…
и кто кому приснился -- непонятно
туман рассыплется, пятнистый плед спадет,
едва намеченное станет просто зримым,
но мир уже неявен… акварель…
хотя на первом плане справа -- яркий клен,
но он и замыкает круг, ему и снится
туманный утренник…
ОСЕНЬ
старики собирают яблоки…
запах прелой листвы,
облака перьевые и прялками
где-то Парки жужжат на ветру…
парк -- вывернутый на изнанку карман,
как мальчуган на его дорожке,
сыплет крошки на корм голубям,
разноцветные крошки…
парк -- опадающий медленным паром
долгий выдох… портрет старика --
шаркуна по дорожкам, что крошит
из кармана на корм голубям…
наизнанку… шурша отрешенно…
омуть взгляда, рискнувшего ввысь
взмыть,
взять от осени сна ожиданье,
и быть жадным до желтых стрекоз,
желудем набивая карманы…
зализывать раны
по берегам ниспадающих ив…
наив-на мудрость,
в доме престарелых
сбирают перезрелые плоды
невинные, как дети, одуваны…
их слез незамутненные стаканы
стоят на подоконниках среди
засушенных цветов и… как в рапиде
из рук ослабших падает клубок,
разматывая паутину пряжи…
ЗАЛ ЗИМА
Этюд №4
С трудом запихнув батон в один из шелестящих на мокром ветру пакетов
и распределив эти прозрачные целлофановые утробы примерно поровну по обеим
рукам, я двинулся к дому, пытаясь не заляпаться в темноте и не влезть чего
доброго в противную лужу. Тщетно…
Конец декабря. Слякоть, сутолока, суета… Суета, суета, су-е-та…
И вдруг из фонаря повалил снег. Точно сноп раскаленных искр, большие
неправильные хлопья быстро сыпали вниз, возникая из ниоткуда, из уставшего
света бездушных светил.
Прямо под фонарем -- быстро вниз, а дальше, на периферии светового
конуса -- постоянно меняя темп, то срываясь в сторону колкими одуванчиками,
то паря в медленном хороводе нарядной новогодней детворой (пап, а мы в
садике будем снежинками и будем танцевать вокруг елочки, а потом нам подарят
подарки) свет превращался в снег… Снег превращался в свет превращался в
снег…
Свет шелестел по моей куртке, таял на лице (одна мохнатая снежинка
даже залепила мне в глаз), на каждой руке у меня висело примерно по десять
килограмм жратвы, на меня натыкались, матюкались… я туповатым Емелей пялился
на снежный фонарь.
Следующий фонарь тоже оказался волшебным, и щедро сыпал в пространство
лохматыми хлопьями… И так вдоль всей дороги -- через равные промежутки
тьмы -- laterna magica… Невидимые небесные сварщики налаживают праздничную
иллюминацию…
Когда я вернулся взглядом к своему фонарю, напротив меня стоял лупоглазый,
пахнущий, как в дедовском гараже, грузовик. Из открытой двери кабины,
явно обращаясь ко мне, жестикулируя, вопрошал о чем-то мужик… «…в больших
рукавицах, в полушубке овчинном»…
Включился звук: «…а, командир?! «Веселая» улица? Глухой, что ли?» Не
мужик, парень. Лет двадцать. На голове кастрюля, тулуп нараспашку, валенки
на босу ногу…
-- «Веселая» это здесь.
-- А дом 33?
-- Это садик.
-- Это я и сам знаю. Ехать-то куда?
-- В другую сторону и налево во двор.
-- Спасибо, Сусанин, -- хмыкнул парень, бабахнул дверью, машина зафыркала,
шумно чихнула и пошла на разворот. Только тут, когда она разворачивалась
ко мне задом, а к лесу передом, я, наконец, заметил, что в кузове, шумно
вздрагивая и медленно оседая на кочках, красовалась большая настоящая елка…
Освежающий запах зимнего леса, беспокойство в ожидании утренника, восторженный
озноб в предвкушении подарков… праздничная суета. Суета, суета, суета…
Я медленно лег на курс. Лужи темными пятнами выделялись на фоне расшитого
снежным кружевом поля асфальта.
РОЖДЕСТВО
…а вдоль обочины
вся разворочена --
земля,
крупно накрошена,
чуть припорошена
ночным снегом,
как салат,
по пьяни сунутый
в морозильник…
будильник
гудит
голова
трещит
электробритва
зубная щетка
чай наскоро…
…скрип выпавшего снега под ногами,
ребенок маме:
какое тихое и красивое утро,
как на картинах брейгеля-старшего…
…а у о-бочины
вся разворочена…
вчера чинили теплотрассу,
да так и бросили,
пидарасы, -
ребенок маме,
фрагмент диптиха,
на горизонте, едва заметен
маячит чаплин, стыкуя смыслы --
над всеми нимбы,
Он вновь родился!
Этюд №5
момент выключения фонарей:
белый, увешанный сосульками дом за оградой, на тополе возле которого
вырастают по утрам черные тушки ворон и галок…
…рвут и дырявят стареющий воздух новый светлеет…
…клекот галок, острые клювы, резкие вскрики, что-то с буквой «ц», клацанье,
цакль… что-то короче, короткие укусы; жалят воздух черными резкими уколами,
быстро и часто, отрывая шелуху отступающей ночи; быстро и часто, по очереди
и вместе, их много, много, много, их без числа, обдирают, склевывают темноту
с полотна рассвета, растянутого на ветках… с тонких покровов;
вороны дерут драпировку… долгий и хриплый, темный, с лохмотьями ниток
и поземкой серой пыли, звук разрываемых ветхих кулис, дряхлый бархат опадающей
ночи…
фонари, как всегда, выключились неожиданно и незаметно -- как бы внимательно
не следил за их тускнеющим взором, миг наступления утра неуловим.
Все, конечно, не так. Не так и не о том орут по утрам вороны и галки,
и как ни вглядывайся, никому и никогда не удастся передать мгновение
во всей его полноте.
Но исключительно благодаря этому пристальному созерцанию и является
на свет самый миг, только оно и способно придать несуществующему
времени ту значимость и ценность, выпестовать ту мучительно неповторимую
суть, фатальная неуловимость которой так угнетала всегда самих соглядатаев.
Именно оно, неутомимое вглядывание, изначально обреченное на неспособность
передать желаемое, именно оно и рождает этот момент, момент выключения
фонарей.