В простуженном насмерть городе стояла глухая ночь. Туман был похож
на насквозь промокший грязно-серый носовой платок: висел себе над тротуаром,
затрудняя видимость. С неба капало нечто неудобопроизносимое.
Только не спрашивайте меня, что именно я делала в два часа ночи да
на Владимирской горке; во-первых, это не важно, во-вторых, по прошествии
времени причин я и сама не помню. Помню только следствия... Ну, короче,
шагала себе, устало покачиваясь, мечтая добраться до дома, оглушительно
сморкаясь и протирая слезящиеся глаза.
Пока не споткнулась обо что-то мягкое.
-- Осторожнее, -- проговорил едкий скрипучий голосок. -- Валит громадина
такая напролом, и под ноги не глядит. Одно слово -- человек!
«Человек» прозвучало как ругательство.
Я ошарашенно огляделась по сторонам. Не было никого рядом, хоть тресни.
Возможности существования говорящей кошки я не допускала; и зря -- лучше
бы я увидела кошку, которая решила со мной поболтать. Но, переведя взгляд
вниз, я обнаружила человечка, ростом чуть выше моего колена. Глаза у него
были огромные, как грецкие орехи, черные и блестящие, насколько я могла
рассмотреть в том освещении. А освещения было всего-то два умиравших естественной
смертью фонаря да хилая ущербная луна.
Еще помню, что человечек был отчаянно бородат и одет в какой-то неописуемый
кафтанчик ярких расцветок и колпачок. Словом, его просто не могло быть.
Потому что это был гном.
Если вы встретили ночью, в центре города бородатого гнома в колпачке
с помпончиком -- это плохая примета: видимо, что-то не в порядке с вашей
психикой. Сделав этот неутешительный вывод, я приняла неотложные меры,
то есть чувствительно ущипнула себя за меховой отворот куртки. Куртка на
щипок никак не отреагировала, в глазах у меня не прояснилось, соответсвенно,
и гном не исчез. Пришлось мобилизовать всю свою волю и приняться издавать
членораздельные звуки.
Признаюсь, что, выпучив глаза, я не придумала ничего лучше, кроме как
ахнуть в изумлении:
-- Господи! Кто Вы?
-- Гномские мы, -- ответил он с огромным достоинством. -- Звать нас
Пфуффий. И неча ахать, будто гномей не видела...
-- Не видела, -- подтвердила я слабым голосом. -- А вы... кхм, простите,
настоящий?
-- Еще бы не настоящий! -- так и взвился Пфуффий. -- Подлинные мы;
высшей, можно сказать, пробы.
Он еще что-то бурчал в темноте и слякоти, а я хваталась за слабую надежду,
что это либо розыгрыш, либо галюцинация -- но все лучше, чем вторгшийся
в нашу реальность гном из сказочного, невероятного мира. Это было прекрасно,
но совершенно меня не устраивало по многим причинам... Галюцинация однако
оказалась разговорчивой:
-- Путешествуем мы, -- доверительно сообщил Пфуффий. -- О вашем городе
у нас на Брокене рассказывают великое множество сказочных историй. И всякий
порядочный существ с детства мечтает сюда попасть. А нам повезло, -- похвастался
он, -- мы путевку в лотерею выиграли; добрались вот и осматриваемся.
Только теперь я поняла, что гном упорно именовал себя на вы и во множественном
числе; просто какой-то монарх в изгнании.
Надеюсь, никто меня не осудит за то, что я плюхнулась прямо на мокрый
бордюр и отчаянно потерла лоб, делая последнюю попытку привести себя в
чувство. Пфуффий с жалостью наблюдал за моими манипуляциями, склонив голову
набок. Борода его торчала разлапистым веником.
-- Ты, главное, не переживай так сильно. Это бывает, бывает. Иной человек
нас как увидит, так умом и повреждается маленько. А потом ничего, потом
выдюживает. Человек, он сильный. Он все вынесет -- и гнома, и привидения
какого, и нежить всякую. А женский пол, тот супротив мужеского вообще крепок
рассудком, все соображает. Тебя, примером, как звать-то?
-- Ликой, Гликерией то есть.
-- Ишь ты, -- восхитился Пфуффий, -- Гликерией. Не, Гликерья тебе не
идет, а вот Лика в самый раз. Ты мне вот что скажи лучше, как же твой домовой
тебя в такую стынь да темь из дому выпустил?
Я открыла было рот, чтобы просветить его на предмет того, что домовых
у нас нет, но вовремя одумалась. Еще полчаса тому я и гномов считала сказочными
персонажами. Поэтому в свой ответ внесла некоторые коррективы:
-- Нет у меня домового.
Гном взглянул на меня горестно:
-- Сиротинушка, выходит. И давно?
-- Да сколько себя помню.
-- Что ж это деется, -- посочувствовал Пфуффий. -- И никто тебя не
подобрал. Показились все в городах, не иначе: людей на произвол судьбы
бросают.
-- А в какую лотерею вы выиграли? -- поспешила я переменить тему.
-- Правильно угадал шесть ящериц из шести. Их в мешок заклыдвают, а
потом вытягивают одну за другой. И нужно определить, какая под руку попадется.
Редко угадать можно, ежели без ворожбы. А ворожба-то и запрещена, потому
все телевизира насмотрелись и хотят взаправдашнюю игру играть. А нам возьми
и повези... Целая ночь в запредельности -- в людском городе загадочных
славянских душ.
Он шагнул в сторону, и я увидела у самых ног гнома крохотный, кажущийся
игрушечным чемоданчик. Теперь мне кажется, именно вид нехитрого его имущества
и навел меня на безумную мысль (с другой стороны, это видение было самым
интересным и завлекательным за всю мою жизнь, и было бы преступлением против
любимой себя -- не прожить его до конца).
-- А хотите, я вам Киев покажу? -- спросила я в каком-то невероятном
азарте. Меня так и подмывало высунуть язык и осведомиться у рациональной
части меня: «Слабо?»
-- Правда?! -- глаза гнома загорелись. -- Взаправдашний, всамделишный
человечий город? И лавки, и рынки, и зверинец?
-- Нет, зверинец закрыт ночью. Магазины тоже, но это ведь не самое
главное. Мы что-нибудь придумаем.
-- Вот радостно, вот хорошо-то, -- обрадовался гном, вцепившись в мой
указательный палец. -- Пошли. Коли ты с нами дружбу водить будешь, зови
нас Фуффи, и как одного, то ись -- на «ты».
Мы двинулись темным парком в сторону Андреевской церкви. Гном семенил,
поспешая изо всех сил, но все равно мне пришлось практически подолгу стоять
на месте. Сперва я не сообразила, что это связано с его ростом -- простые
вещи редко приходят в голову первыми -- и осведомилась у спутника:
-- Вам... тебе к церкви подходить можно?
-- Темнота! -- рассердился гном. -- Вот ужо чудаки вы, люди. Удумали,
видишь ли, что вы -- венец творения. И распоряжаетесь всем по своему усмотрению:
и тварью живой, и тварью молчащей; и за Всевышнего уже взялись. Для Него
мы все -- дети. Он нас не обидит. А люди нас к нечистой силе приписали,
и это как нельзя более обидно.
-- Ну, извини, -- я и раньше чувствовала вину за весь род человеческий,
а теперь и подавно.
-- Да ладно, -- неожиданно мягко молвил Фуффи. -- Забыто... А вот куда
ты меня ведешь?
-- К дому Булгакова, -- сорвалось у меня с языка. И тут же подумалось:
«Что я плету? Откуда гномам знать о Булгакове?»
-- Ой! -- завопил Пфуффий на весь парк. -- Это тот самый сказитель,
который сложил повесть о Самом? -- И он выразительно ткнул пальцем вниз.
-- Он самый, -- поведала я.
-- И о Нем?
-- Именно так.
-- Волшебно, -- закатил глаза гном. -- О такой экскурсии я мечтал последние
лет четыреста...
Киев ночью неописуемо хорош. Он и днем хорош, но любой город ночью
приобретает какие-то ирреальные, размытые черты, словно переходит границу
между явью и сном. У меня складывалось впечатление, что мы с Фуффи идем
по ничейной полосе между двумя мирами: его и моим. На этом крохотном участке
пространства быстро обретаешь друзей. Никогда бы не подумала, что смогу
изливать душу гному. Но как-то так вышло, что уже спустя час он знал обо
мне больше, чем самые близкие, самые родные люди.
Приблудившийся гном-турист оказался настоящим кладезем всякой премудрости.
Особенно много и хорошо говорил он о первой, а также о второй, третьей
и прочих любовях; сообщив мне, между прочим, трогательную повесть о гноме
Ромио и эльфийской княжне Юлитте, которые не смогли преодолеть разногласия
между своими семьями и добровольно ушли из жизни. Правда, гномы и эльфы
-- практически бессмертны, и покончить с собой им было довольно сложно.
Но! Терпение и труд все перетрут: Юлитта пала бездыханной на теплое еще
тело не менее бездыханного Ромио, а гномы и эльфы сложили о них поэму,
многажды подчеркнув, что захочешь -- и бессмертного угробишь. Кстати, чуть
войну не начали из-за нескольких строф... Жалко было его разочаровывать,
но пришлось, и я упомянула о Шекспире. Негромко так, чтобы была возможность
дать задний ход, если вдруг выяснится, что Пфуффию уж очень неприятно слушать
об этом плагиате (Замечу в скобках, что плагиаторами я полагала все же
гномов).
-- А, Вилли! -- обрадовался наличию общих знакомых гномский гость.
-- Знаешь, я ему рассказывал эту историйку. Так он написал-таки свою пьесу?
Никогда бы не подумал, что у парня выйдет. Видишь, даже нам свойственно
ошибаться. Рад, искренне рад за него. А ты не знаешь, издавать будут?
Я заверила Пфуффия, что уже издали не один раз и, вероятно, будут еще.
-- Интерес к гномам у вашего народа велик, -- подняв палец, сообщил
Пфуффий тоном знатока загадочных человеческих душ. А, может, так оно и
было?
Чуть ниже Андреевской мы столкнулись лоб в лоб с чем-то или кем-то
голубым и полупрозрачным. Днем раньше я бы просто потеряла сознание, теперь
же радостно изумилась при виде привидения.
-- Пфуффий! Дружище! -- взревело оно, раскрывая холодные объятия. Объятия
на саван похожи не были, скорее уж на кольчугу.
-- Ася! -- обрадовался гном и полез целоваться.
Лобызались они долго и со вкусом, но всему хорошему приходит конец;
и внимание призрака обратилось на мою персону. Оторвавшись от Пфуффия,
привидение осмотрело меня льдинками глаз и озорно кивнуло приятелю:
-- А ты, старый ловеллас, все никак не уймешься! Где ж ты такую княгиню
раздобыл?
-- Это она меня раздобыла, -- напыжился Фуффи от гордости. -- Давай
я тебя представлю, не зыркай. Ты, Лика, знакомься. Это Аскольд. Странно,
что вы раньше не встречались.
Имя привидения вызвало у меня смутные подозрения.
-- Простите, Вы случайно не князь Аскольд? -- спросила я, немея от
собственной догадки (нет, утром надо выпить бутылочку-другую валерьянки,
и месяц никаких газет и телевизора. А то ведь свихнусь, и вся недолга).
-- К Вашим услугам, -- расплылось по ветру прозрачное сияние.
Видимо, за многие сотни лет Аскольд приобрел светские манеры.
-- На концерт идете? -- не спросил, а скорее, утвердил, призрачный
князь. -- Сегодня все уважающие себя киевляне стремятся попасть на концерт.
-- Кто выступает? -- деловито осведомился Пфуффий. -- У меня, понимаешь,
времени немного. А успеть надо -- у-у-у.
-- Лист приедет с супругой, -- сказал Аскольд. -- У вас с собой для
сугреву ничего не найдется? Стоял, понимаешь, за билетами, замерз окончательно.
Могилу не отапливают... Безобразие кругом.
-- Для тебя -- всегда! -- с готовностью молвил гном, извлекая из чемоданчика
объемистую бутыль зеленоватого стекла. Судя по ее размерам, в чемоданчике
больше ничего и не было. -- А что Лист здесь потерял в такую погоду?
-- Ну, ты даешь, -- привидение вроде слегка обиделось. -- Он супругу
где себе раздобыл, смекаешь?
Эта история была весьма популярной в свое время: великий музыкант концертировал
в Киеве, здесь влюбился и здесь же женился. Даже здание, в котором он выступал,
снести еще не успели. Просто поражаюсь неоперативности наших градостроителей.
Не знаю, читал ли Аскольд мои мысли, или там и читать было нечего, но он
подтвердил сии догадки легким кивком.
-- Вот-вот, супругу сюда тянет, слов нет. И Ференц вынужден, воленс-неволенс,
привозить ее время от времени в стольный град. А чтобы не заскучать, заодно
выступает перед своими поклонниками. Кстати, вы собрались идти или нет?
Я так умоляюще глянула на Пфуффия, что он покатился со смеху:
-- Кто кому обещал город показывать, а? Ну, пойдем, пойдем.
Я набрала в грудь побольше воздуха и обратилась к Аскольду, твердо
решив предполагать самое заманчивое и несбыточное:
-- А Куприн будет?
-- Должен, -- ответило привидение. -- Но гарантий не даю. Он, видите
ли, давеча повздорил с Ольгой, с княгинюшкой нашей. Конечно, тут дело житейское,
с ней не повздорить невозможно, у нее талант особый. Батый днями наведывался,
говорит -- ностальгия замучала. А княгинюшка тряхнула стариной и замордовала
его, болезного. Он теперь кается, что в сторону Киева поглядел. Джихангиру-то
я, признаться, и сам бывало глаз-другой подбивал, потому не лезь на матушку-Русь;
но старушка всем кровь портит. Ей ведь памятничек воздвигли, а он возьми
и не потрафь -- вот бабулька и бушует. Игорь опять же ведет себя не по-джентельменски.
-- Аскольд понизил голос, будто выдавал государственную тайну: -- «Гиннессом»
увлекся и «Хеннеси» чрезмерно потребляет. Ольге с ним несладко...
-- Все одно ведьма, -- флегматично бросил Пфуффий.
-- Возможно, -- согласилось привидение. -- Но нас это не касается;
нас интересует концерт. А еще больше нас занимает содержимое бутылки...
бутылочки... -- После раздалось невнятное бульканье.
Бутылка была оторвана от князя деликатным, но решительным движением,
после чего перешла в полное мое пользование. Вкус был неописуемый, и необходимость
вернуть емкость непосредственному владельцу заставила меня понять, что
чувствовали предки, сдавая Киев татарам...
Питье в пузатой бутылке (между прочим, неисчерпаемой) оказалось крепчайшей
мальвазией урожая Бог весть какого года. И приняв на свою совесть около
полу-литра этого легендарного напитка, я уже ничему не удивлялась. Кентавр?
Ну, пусть его будет кентавр. Кентавр?!!!
Я воззрилась на топотящее по улице создание с таким выражением на лице,
что оно (то есть создание) надо мной смилостивилось.
Хорошо, что тупость моя не простиралась до непроходимости, и я знала,
что китоврасом кентавров называют на матушке-Руси. Другое дело, что мне
всегда казалось: полукони-полулюди не имеют привычки украшать бока шашечками,
как на такси. Пока я размышляла над этими, несомненно важными вопросами,
кентавра приметили и мои собутыльники.
-- Онисимушка! -- рявкнул осчастливленный полбутылью Аскольд. -- Как
дела сердечные?
-- Не спрашивай, -- махнул рукой полуконь. -- Я ей слово -- она мне
десять. И все в отрицательном то есть смысле.
-- Не согласная? -- изумился в свою очередь Пфуффий.
-- Такая вредная бабенка попалась, -- нажаловался китоврас. -- А весу-то
пудов шесть будет; постыдилась бы... Вы на концерт? Я с вами; ну его, этот
извоз -- настроение не то... Ну-ка, дай хлебнуть винца...
-- Глаза твои конячьи, бесстыжие и мерзопакостные, -- заголосило сверху.
Я подумала, что концерт Листа мне ни к чему, потому что такую экспрессию
редко где сыщешь.
На помеле рядом со мной парила полнотелая женщина -- вылитая Солоха
-- и крыла кентавра разными словами. Половину из них я процитировать вслух
никогда бы не решилась. Зато другую половину произнести не побоялась бы,
потому что слыхом не слыхивала.
-- Бегемот недотепистый, петух недоклеванный, чучело нераспотрошенное!
-- визжала эксцентричная дама, -- на кого же это меня судьбинушка вывела;
что же я, горемычная, делать дальше буду? Неужто всю жизнь по концертам
шляться выйдет?!!
Неожиданно она обернулась ко мне:
-- Посудите сами, голубушка -- то Карузо вдруг решил попеть на годовщине
своего неприезда в Киев; то Литольфа в парке исполняют двойным составом
симфонического оркестра; то в Купеческом саду духовые ностальгически тоскуют
по несбыточному. А личная жизнь когда же?! А интим?
-- Может, Вам бы стоило подыскать себе более подходящего суженого,
-- неуверенно произнесла я.
-- Лучшего нет! -- отрезала Солоха.
После мальвазии мир для меня был слишком хорош, чтобы мне вдруг захотелось
что-то усложнять. Я жаждала любить всех подряд -- даже ведьму на помеле.
Кстати, хвост у нее имелся, все честь по чести; только вот соли на него
сыпать не хотелось: ибо ведьма казалась милой, хоть и какой-то неустроенной.
И было мне ее искренне жаль.
У «Дома Ричарда» шлялся бесхозный кот бегемотского размера, и на вежливые
обращения в ус не дул, не откликался. На примитивное же «кис-кис-кис» отреагировал
как на оскорбление, уставившись на меня зеленым злым глазом, и резко мяукнул.
Не понравилось, видишь ли.
У «Гончаров» прилепились мы еще раз к камням мостовой, и, сидя на них,
совершили обильное возлияние в честь вечной дружбы народов: гномского,
человеческого, китоврасского, ведьминского, привиденческого и всякого прочего,
каковой сыщется и выразит желание примкнуть.
И выразили, и примкнули.
Запах мальвазии распространялся по спящему городу с пугающей быстротой.
Юный демоненок, бегущий в школу, располагающуюся на Лысой горе, завернул
поприветствовать Пфуффия и выхлебнуть пару глоточков. Убредал он на четвереньках,
напоминая маленького козлика. Я глупо захихикала. Несколько варягов примаршировали
побеседовать с Аскольдом, а заодно и со всей компанией, по душам. Мальвазия
пришлась им не по вкусу, напомнив не то духи, не то одеколон. Из-под складок
призрачных плащей и пластин несуществующих уже доспехов они добыли добрый
варяжский эль и приложились к нему от души. Предложили и мне, но Пфуффий
и Аскольд, а также китоврас со своей зазнобой настрого и в один голос запретили
мне мешать божественную мальвазию с адским кислым пойлом. Варяги обиделись
конкретно на Аскольда, который при жизни только эль и пил, даже от меда
отказывался. Это уже позже летописи немного приврали в сторону осветления
его образа.
Пфуффий веселился от души. Он уже утратил надежду как следует осмотреть
Киев; зато искренне радовался возможности повидать старых друзей. У меня
хватило благоразумия не расспрашивать их всех о том, как, где и когда они
познакомились.
-- Лика! -- возгласил он в перерывах между двумя тостами. -- Ты мне
должная одно обещание -- город-то не показала.
-- Выполню, -- произнесла я, больше обеспокоенная четкостью произношения,
нежели смыслом сказанного -- и зря. Но это выяснилось немного позднее.
-- Город ваш знаменит, а путеводителя для нас нету. Нам ведь ваши людские
интересы ни к чему -- ни рестораны, ни кафе, ни метро...
Пфуффий оказался довольно-таки современным господином, и я слушала
его спокойно до тех пор, пока он не заговорил о метрополитене. Почему-то
именно за него стало мне обидно, хотя ничего особенного в киевском метро
нет.
-- Чем оно тебе не угодило, Фуффи? -- спросила я.
Ответил мне кентавр:
-- Так ить их в смысле кобольды таких дырок и нор в земле понаделают,
что наши метростроевцы свихнутся, разбираясь. Чего гном в подземке потерял,
когда она -- просто большая нора?
Я признала справедливость этих слов, и мир был моментально восстановлен,
а также отмечен парой глоточков. Только не говорите никому, что спаивали
меня ведьмы, привидения и гномы -- все равно не поверят. Пусть это лучше
останется великой гномской тайной.
-- Так вот, -- возгласил Фуффи. -- Я требую, чтобы ты, Ликерья, написала
подробный и обстоятельный путеводитель для гномов, кобольдов там всяких;
можешь и для эльфов, коли охота выйдет. Обещаешь?
Наверное, тогда я и подписала себе бессрочный приговор.
-- Обещаю!
-- Герой ты, -- сочувственно-восхищенно отметил какой-то из варягов,
наслаждавшихся нашим обществом. -- Для гномов писать -- это все одно, что
Рим взять приступом.
Я задумалась, но было уже поздно.
На концерт мы, конечно, припозднились. Вывалившись шумной толпой на
Сагайдачного, увидели молоденького милиционера, который никак не мог для
себя решить: снимся мы ему или нет. Неизвестно, что бы ему пришло в голову
на этот счет, и как бы в связи с этим закончилась ночь для меня (я-то была
реальной и уязвимой), но тут пронесся мимо экипаж Фундуклеева, сопровождаемый
двумя вестовыми, и милиционер лихо отдал честь, весь подтянувшись и засияв
в ночи. После он ошалело стал соображать, привиделся ли ему еще и экипаж,
но мы не дожидались результатов -- прошмыгнули себе в сторону Контрактовой
площади.
Великий венгр уже привел публику в восторг и собирался уезжать. Странное
дело, я даже не была слишком расстроена; а варяги -- те откровенно ликовали
за компанию с ведьмой. До музыки они были не слишком охочи. Из Контрактового
дома валила музыкально-удволетворенная толпа разнообразнейших существ.
-- Ты, Пфуффий, пропустил удивительное слышище, -- сказал маленький
мохнатый человечек в золотом пенсне и фетровой шляпке.
-- Здравствовать тебе еще тыщу лет, -- церемонно поклонилось существо,
обозванное Парфенонием. -- Представь даме, невежа.
-- Знакомься, Лика, -- широко повел Фуффи ручкой. -- Это самый страшный
зануда не только в вашем городе, но и на всей планете. Зато он же -- самый
надежный и верный друг, с которым мы пережили волнующие приключения, домовой
Парфеноний!
-- Имею честь увлекаться греческою стариной, -- раскланялся домовичок.
-- Почему именно греческою? -- спросила я с огромным интересом.
-- Случилось около двух сотен лет служить храмовым домовым в обиталище
совоокой Афины, -- пояснил мохнатик. -- Меня тогда звали как-то иначе,
но теперь я и сам не помню, как. С гордостью ношу новое имя Парфеноний...
-- Пошел излагать, -- сказал Аскольд. -- Не остановишь. Но яичницу
делает знатнейшую, особенно, если с ветчиной.
-- Яичница -- это дело, -- радостно согласился китоврас. Пока мы беседовали
с домовым, он целовался со своей ведьмой; она моментально подобрела и смотрела
на него счастливыми, молодыми глазами.
-- Онисимушка, поедем, я тебе завтрак приготовлю, -- пропела она, тая
от нахлынувших чувств.
-- Повременим, радость моя. Скоро рассвет, полюбуемся еще городом...
Я осмотрелась по сторонам.
-- Но ведь этого все равно не может быть? -- кажется голос мой звучал
жалобно и даже просительно: рассудок отчаянно сопротивлялся органам чувств,
пытаясь убедить их в том, что им грезится.
-- Понедельник, -- охотно разъяснил Пфуффий, -- тринадцатое число.
Мы находимся под тринадцатым созвездием загадочного Змееносца; к тому же
повстречались на его территории. Отчего же не может?
Гном говорил абсолютную правду -- Владимирская горка находится в знаке
Змееносца, тринадцатом и исключительном. Вот и не верь после этого в чудеса...
Даже петуха они где-то умудрились раздобыть; для порядка -- как пояснили
мне педантичные варяги. Это было тем более удивительно, что их я всегда
представляла волосатыми разгильдяями, но действительность оказалась иной.
Какой-то из призраков смылся незаметно на время, и вернулся с ослепительно-белым
петухом, замотанным в клочья предутреннего тумана, как в авоську. Птица
вертела головой с любопытством, но без малейших признаков тревоги.
-- Привычный он, -- пояснил Аскольд, -- мы его часто заимствуем на
пирушки там, юбилеи всякие; чтобы не прозевать урочный час.
Петух поглядел мне прямо в глаза и кивнул утвердительно...
-- Ну, -- молвил Пфуффий, -- хорошая вышла поездка. Я постараюсь еще
наведаться, ты жди, Лика; только обязательно жди и не считай меня видением.
И путеводитель пиши, очень тебя прошу.
Мы крепко обнялись, для чего мне пришлось поднять гнома на руки. Я
чмокнула его в курносый нос, и Фуффи заалел щеками.
Аскольд приглашал на могилу -- в гости. Я оставила адрес и телефон,
понимая, что какие-то границы безумия уже перешагнула.
Варяги щедро одарили безделушками, лихо отрывая их от своих призрачных
одеяний. Любопытно, что бронзовые и серебряные колечки и серьги становились
осязаемыми, как только переходили в мои руки.
Китоврас преподнес подкову на счастье, а ведьма шепнула на ухо, что
попозже сама меня сыщет. Я на всякий случай произнесла формулу приглашения.
Домовой о чем-то долго переговаривался с Пфуффием, затем быстро распрощался
со всеми и, сославшись на безмерную занятость, исчез. На меня он почти
не обратил внимания, откланявшись напоследок, и я вдруг отметила, что мне
это не безразлично; и даже, напротив, обидно. Ничего никому говорить не
стала. Однако в груди моментально образовалась крохотная такая пустота;
даже не пустота -- так себе, пустотка. Просто трудно в одну ночь обрести
и снова потерять настоящего, взаправдашнего домового.
Неотвратимо приближался рассвет, отнимая у меня вымечтанную, выстраданную
сказку, не успела я в нее поверить.
Печалиться было неприлично. Все целовались и обнимались до упаду; гном
от меня более не отходил и на самом-самом последнем этапе прощания вручил
мне бутыль из-под мальвазии. С окончанием волшебной ночи она утратила свои
небывалые свойства и обратилась пустой бутылкой, но и так оставалась редкостью
-- темного, густого зеленого цвета, пропыленная, испещренная незнакомыми
рунами (Господи! Будто руны бывают мне знакомы). Я бережно засунула ее
во внутренний карман куртки.
Пфуффий запер свой чемоданчик, звонко защелкнув замочки; помахал мне
рукой. Я стояла, опираясь на широкую спину китовраса, а позади нас, на
помеле, висела в воздухе китоврасья возлюбленная.
И тут заорал петух.
Заорал, сказала бы я, немузыкально. Но зато по существу и конкретно.
Так что все сразу закончилось -- и гном, и призраки, и кентавр. Зато образовался
рассеянный утренний свет, молодой милиционер, осуждающе на меня глядящий
из-под козырька холодной не по сезону фуражки; да независимый петух, который
бодро шагал вверх по улице.
Позади что-то зашаркало и заскребло асфальт. Я обернулась на звук.
Китоврасья ведьма в сером зипунчике отчаянно подметала улицу своим заговоренным
помелом. Лицо ее было свирепо, углы рта опущены, поза называлась «Не подходи
-- убью». Я разглядывала ее несколько секунд, и тут она подняла голову
и озорно мне подмигнула:
-- Ступай домой! Навещу на днях!
Я медленно закрыла оба глаза и так же медленно их открыла. Это обозначало
полную солидарность, а заодно давало мне возможность убедиться, что я не
грежу.
Город стал проявлять первые признаки жизни: зашумел транспорт, заголосили
полусонные птицы, погасли фонари, и, как альтернатива, зажглись окна в
домах. В моей квартире тоже было светло, и это привело меня в состояние
усталого негодования: я с ног валюсь, хочу спать, а тут грабители шастают
в моем собственном обиталище. Варягов на них нет... Взяв, как дубинку,
увесистую бутылку из-под мальвазии, я решительно распахнула двери. Сейчас
я им расскажу все, что знаю про кузькину... Стоп! Из кухни ошеломительно
потянуло аппетитными запахами -- похоже, яичница с ветчиной. Ветчины в
моем холодильнике месяца два как не водилось. И все эти детали наводили
меня на одну невероятную догадку. Я не успела ее сформулировать, я не успела
даже поверить сама себе.
Из кухни вышел мохнатый, круглоухий Парфеноний в голубом фартуке в
мелкий цветочек, с большим ножом в одной лапке и пачкой масла -- в другой.
Золотое пенсне его внушительно поблескивало.
-- Значит так, Гликерья, -- сказал он весомо. -- Садись завтракать;
а за завтраком усваивай вместе с витаминами одну простую истину: это ты
в последний раз без присмотра шаталась ночью в компании с гномом...
...Прошло с тех пор несколько месяцев.
На кухне готовится курица с черносливом. Парфеноний шуршит в кабинете
-- не то вытирает пыль, не то читает энциклопедию. Ждем в гости китовраса
с ведьмой и славного князя. Я работаю.