Рано утром, когда общественный транспорт только-только появляется на
улицах больших городов, под забором одного из московских рынков две женщины
-- пожилая и молодуха -- воевали за место под солнцем -- за два квадратных
метра прилегающей к рынку территории.
-- Зачем так делать? -- разорялась молодая. -- Здесь мешок лежал, это
наше место, мы всегда здесь торгуем. Зачем его передвинули?
-- Не было здесь мешка.
-- Как это не было?! Мой ещё с ночи его постелил.
-- Вон там, наверно, и постелил, -- отвечала пожилая, не позволяя выдернуть
из-под ноги свой мешок.
Тогда молодая принялась раскладывать свой столик прямо над не своим
мешком, пожилая стала препятствовать, столик захлопнулся, и моложавая начала
пихать соперницу столиком, наваливаясь на него всем телом -- быстро и энергично,
как стахановка. Обе матерились на чём свет стоит, угрожая друг другу --
одна своими детьми, другая своим мужем. В конце концов победила молодость.
Она расставила свой столик, где хотела, и, почесав раскрасневшуюся щёку,
скромно потупилась -- ей было всё-таки стыдно перед людьми, хотя она и
была права стопроцентно. А пожилая передвинулась на другое место и как
ни в чём не бывало уже болтала с другими на совершенно постороннюю тему.
Раньше она работала воспитателем в интернате для глухонемых детей, вышла
на пенсию, а тут её собственные взрослые отпрыски стали торговать разной
бакалеей, она -- помогать. Молодуха же торговала с мужем всякой копчёной
рыбой -- и дорогой, и дешёвой, -- и долгое время они по очереди оказывались
поближе к воротам, но в последнее время молодые регулярно стали занимать
это место с ночи, и вот пожилая пыталась их обхитрить...
Вадим наблюдал за этой сценой от нечего делать, он всегда становился
на свободное под забором место и рядом занимал ещё на Сергея Николаевича.
Конечно, торговля здесь была запрещена, время от времени всех разгоняли
-- даже милиция, но продавцы -- это как саранча, точнее -- как тараканы
(кажется, из Евтушенко: «пробрались тараканы и тараканища в дом высотный
-- в социализм»), поэтому с них брали как за место на базаре. Вадим ставил
пару коробок с яблоками, на них весы чашечкой; каждое яблочко протирал
тряпочкой до блеска и выкладывал на весах полтора-два килограмма так, чтобы
снаружи красовались отборные, как с выставки, а внутри хоронились невзрачные
и даже с червоточинами.
-- В какую цену? -- спрашивал покупатель.
-- По двадцать пять.
-- Здесь два?
-- Два.
-- Берём, -- подставлял сумку, а Вадим быстро переворачивал в неё чашечку:
-- Пожалуйста.
Вообще-то он занимался литературоведением -- писал книгу о рассказах
Бориса Екимова -- того самого, который ещё в начале восьмидесятых годов
прославился на весь Союз, опубликовав в журнале «Наш современник» рассказ
«Холюшино подворье». Вадим также вёл в качестве почасовика спецкурс «Стихотворения
Высоцкого» в одном из высших учебных заведений. Однако на жизнь не хватало,
и приходилось спекулировать, как он сам выражался в отношении своей торговли
яблоками. В самом деле, нужно же видеть разницу, считал Вадим, между той
торговлей, которую ведёт сам производитель продукта -- ведь он не раздаёт
его даром, а тоже продаёт, реализует, -- и такой перепродажей: купил на
рупь, продал на два. Не может так быть -- объективно не может быть, --
что и то и другое -- торговля; если первое -- торговля, то второе -- спекуляция.
Конечно, термин «спекуляция» со времён так называемой Советской власти
носит в российском обществе оттенок незаконности, преступности, по крайней
мере -- обмана, и поэтому его заменили теперь термином «коммерция». Заменить-то
заменили, рассуждал Вадим, но суть-то осталась та же -- разве это не обман:
покупать на базе и продавать на базаре в два дорога? Так любой сможет.
И если у нас коммерсанты заявляют, что не любой, то это означает только
одно: как низко пала наша нация, как сильно сократилось число человеческих
способностей, если даже к такой примитивнейшей из них -- купить в одном
месте, а продать в другом -- относятся как к исключительной, как к таланту,
-- это означает только одно: обломовщина (иждивенчество) настолько овладела
народом, что заняться перепродажей -- это уже подвиг для человека. Не пойти
работать продавцом, а заняться перепродажей самостоятельно, разумеется.
Вадим торговал без всякого разрешения на индивидуальную предпринимательскую
деятельность, без какой бы то ни было уплаты налогов -- всю выручку клал
себе в карман. Потому что проверять его бесполезно -- может, он продаёт
яблоки, выращенные на собственной даче. На таком положении находятся все
продавцы овощей и фруктов, и кто из них ничем другим больше не занимается,
а сидит на базаре все дни напролёт, наживают приличные состояния. Аж завидно,
аж завидно, -- думал Вадим и злился на себя из-за этой своей страсти к
литературе, хотя и ей он уделял отнюдь не всё время своей жизни и, кстати,
сам не сомневался -- всё из-за той же обломовщины, из-за созерцательности
и сибаритства, из-за лени, которую особо трудно преодолевать в делах, представляющихся
тебе сложными или проблематичными. Не просто, нет, не просто -- ох, как
не просто -- заставить себя приняться за работу, не будучи уверенным в
успешном завершении её. Вадима всегда занимал вопрос: это какого надо быть
мнения о себе, чтобы, как Достоевский, например, взять и написать роман
«Братья Карамазовы»? Это на сколько ж надо считать себя умнее других? Вопрос
этот всегда занимал его, но не на столько, чтобы искать на него ответ,
-- он занимал его чисто риторически, эмоционально: он знал, что никогда
не будет читать дневник жены Достоевского в поисках ответа, да и вообще
не будет читать, как не читал, например, и книги Марины Влади «Владимир,
или прерванный полёт», хотя и преподавал «стихотворения Высоцкого». Когда
студенты интересовались чем-либо, относящимся к биографии поэта, к перипетиям
его судьбы, он отсылал их к подобным источникам, ничуть не смущаясь от
своего незнания, попутно стараясь внушить своим ученикам, что больше внимания
следует уделять изучению самих этих картинок жизни: «В королевстве, где
всё тихо и славно...», «куда ни плюнь -- в доцента попадёшь», «Я Гамлет,
я насилье презирал» -- это стихотворение «Мой Гамлет» он считал верхом
поэтически-философского и психологического изящества : «Не нравился мне
век, и люди в нём не нравились, и я зарылся в книги. Мой мозг, до знаний
жадный как паук...» -- и концовка: «А мы всё ставим каверзный ответ и не
находим нужного вопроса» -- изображение заковыристости пути рода человеческого.
Какая диалектика в выражении! Ничем не уступающая самой противоречивой
действительности!
-- Ну, я тебе говорю! Что я, слепая, что ли? Вот так стояли, как с
тобой. И лицо всё в оспинах, как в газетах писали. И китель его знаменитый,
и сапоги, надраенные до блеска. «Узнаёте меня, товарищ? -- меня спрашивает.
Я говорю: «Узнаю», -- а сама смеюсь, ну, невозможно ведь, двойник какой-то
нарядился. А он: «Не видели Горбачёва?» -- «Нет.» -- «Меня информировали,
сегодня он будет здесь. Я специально пришёл собственноручно уничтожить
его как собаку. Смерть предателям!», -- и пошёл по базару. -- На полном
серьёзе рассказывала одна из торговок той молодухе, муж которой занимал
место с ночи. Молодуха отмахивалась от неё:
-- Да ну тебя...
-- Я тебе говорю! Вылитый Сталин... Как вы считаете, молодой человек,
может такое быть, чтоб Сталин вернулся с того света? Говорит, пришёл с
Горбачёвым рассчитаться как с предателем...
-- Ну разве ж только в переносном смысле, -- ответил Вадим. -- Как
предзнаменование того, что рыночную экономику прикроют...
2.
Михаил Сергеевич Горбачёв энергичными шагами подходил к широко распахнутым
«кремлёвским воротам» самого внушительного в России базара. Ворота были
решётчато-сварными, арочного типа, крашенные кузбасс-лаком, т.е. чёрные,
как смоль, или вороные, говоря лошадиным языком. Ох, вы, кони мои расписные!
-- У Горбачёва всегда по утрам настроение было задорным, как у комсомольца,
проснувшегося в теплушке, направляющейся по «железке» на казахстанскую
целину. Впрочем, почему «лошадиным», подумалось Михаилу Сергеевичу, лошади
не говорят и никакого такого языка не существует. Правильнее было сказать
не «лошадиным языком», а -- на языке лошадников, что ли... Сверху ворота
были украшены кокетливыми жёлтыми маковками, а ещё выше, над ними, красовалась
также сваренная из железа корона -- даже не корона, а скорее шапка Мономаха,
такой же формы, только без камней. Со всех сторон базар был обнесён, как
стадион -- чтобы никто не перепрыгнул?! -- таким же высоким ограждением.
Его не было лишь в тех местах, где с ролью забора успешно справлялось нагромождение
контейнеров-складов, магазинов, закусочных и пунктов бытового обслуживания
населения... Его величество базар! Ристалище спроса и предложения, арена
борьбы преуспевающих перекупщиков и существующего от получки до получки
разнокалиберного люда -- состоятельных владельцев товара и бедствующих
неимущих. Сопротивление бесполезно: деньги идут к деньгам. Рядами и колоннами.
Было ваше -- стало наше. И это правильно, подумал Горбачёв, потому что
только в этом случае деньги находятся в безопасности, при деле. Большевистский
вопрос «Кто кого?», который пытались решить волюнтаристским путём, разрешился
сам собой в пользу «кого», т.е. кулака, мелкого буржуа, лавочника, по-русски
сказать -- мелкого собственника. И поделом, и поделом... Истину не обманешь.
Коммунизм не построишь на том основании, что «каждому хочется малость погреться»
-- на основании того, что всякий стремится получше устроиться, повысить
своё личное благосостояние, что всякий работает для того, чтобы получить
квартиру, купить машину... Может быть, коммунизм и возможно построить,
но, наверное, на каких-то других основаниях...
Фонд Горбачёва -- это такая фирма, такое предприятие, производящее
экономические и социальные прогнозы, -- вконец обанкротился; лекции Михаила
Сергеевича о перестройке -- о том, как это было -- перестали пользоваться
спросом в американских университетах, да и к самой личности его интерес
западных шоу-бизнесменов окончательно иссяк -- пересох родничок лёгких
баксов. Какое-то время наш герой ещё упорно ковырялся в тайниках своей
памяти, выискивая материалы для новой книги, но тут ему зарубежные издатели
сообщили, что и старые-то уже не так идут, как прежде. Да, скоротечна ты,
манна небесная, подумалось Горбачёву. Любого из нас подобные обстоятельства
-- резкое сокращение доходов -- вывели бы из себя, но Михаила Сергеевича
они не смущали... В сущности, он никогда не работал, он всегда служил,
тянул лямку -- если не считать тех юных лет жизни, когда вынужден был сесть
за рычаги комбайна. О, эта трясущаяся и тарахтящая целый день железная
развалина! Эта сухость, степная пыль и жара-жарища! Эти потрескавшиеся
губы -- и песок на зубах! Этот солёный пот... Кто-кто, а уж сельские механизаторы
вряд ли доживают до восьмидесяти и девяноста, как Молотовы и Кагановичи.
Пою тебе осанну, страда деревенская! -- промелькнуло в голове Михаила Сергеевича.
Из той далёкой страды пятидесятых годов он вынес только один-единственный
урок: надо учиться, учиться и учиться, как завещал великий Ленин, выходить
в люди, на хорошую должность... Он не знал, что у Ленина речь шла об учении
коммунизму, именно коммунизму, а не юриспруденции, например, -- как-то
не обратил на это внимания. Да и кто тогда мог обратить внимание -- ну,
может, Эвальд Васильевич Ильенков, ну, может, Михаил Михайлович Лифшиц,
блистательный учитель Ильенкова; так потому у них, наверное, с карьерой-то
и не сложилось, что они уже тогда обратили на это внимание, потому они
до сих пор никому и не известны, не смотря на то, что чертовски талантливы,
что оставили каждый свой след и в науке, и в литературе. Михаил Сергеевич
Горбачёв так никогда и не узнал, что такое этот самый коммунизм, которому
призывал учиться Ленин, для службы это было не обязательно, а теперь жизнь
пошла таким путём, что отдавать себе отчёт об этом предмете, сознавать
его не то чтобы ни к чему, а даже как бы и не прилично -- чтобы не сказать:
просто глупо. И это правильно, подумал Горбачёв, достаточно наша нация
потаскалась на задворках человеческого прогресса. Ведь, если почитать Хемингуэя,
как далеко ушли от нас американцы в духовном плане! Сравнить психологические
проблемы нашего Достоевского с теми, что воспроизводит Хемингуэй -- веретено
и прялка! Вот кто даёт знание о современном человеке, вот художник ХХ века!
-- Дело в том, что Горбачёв в последнее время читал Хемингуэя, и Хемингуэй
произвёл на него незабываемое впечатление, особенно поразителен оказался
роман «Иметь и не иметь», хотя в этом произведении как раз, наверное, труднее
всего обнаружить намёки на более высокий уровень развития внутреннего мира
американцев. Странно... и -- почему бы это?..
Михаил Сергеевич Горбачёв пришёл устраиваться на должность -- ему стало
известно, что хозяином самого великолепного в стране рынка заделался Борис
Николаевич Ельцин. Срок его президентства закончился, эстафету удалось
перекинуть в надёжные руки преемников, так что он смело оформил на себя
лакомый кусок в прошлом ничейной собственности и уже спокойно состригал
купоны. Горбачёв решил устроиться директором данного заведения или по крайней
мере замом. Ему никогда не претило прислуживаться и годы партийной работы
упрочили его во мнении, что службы без прислуживания не бывает.
В конторе ему сказали, что Борис Николаевич отсутствует.
-- В котором часу он будет?
-- Под вечер.
-- Но мы же предварительно созвонились, -- удивился Михаил Сергеевич.
-- Что ж, -- развёл руками начальник охраны, -- непредвиденные обстоятельства.
Сами понимаете.
Конечно, можно было бы погулять по базару, пообщаться с людьми, послушать,
кто чем дышит -- многолетнее пребывание на руководящих постах выработало
у Горбачёва неизбывный интерес к своему народу, стойкий, как любовь к жизни
у вырвавшегося на свободу человека, -- можно было бы погулять, пообщаться,
но не целый же день в конце-то концов! Михаил Сергеевич даже растерялся
отчасти... Он не знал, что между Ельциным и ныне действующим директором
рынка, одним из ближайших сподвижников Бориса Николаевича, накануне произошёл
такой разговор:
-- Придёт Горбачёв, скажи, что меня нету.
-- Уйдёт, потом опять придёт.
-- Пусть ходит. Меня нету.
-- Ты обещал пристроить его.
-- Обещал, не подумав... Но как его ставить над людьми, если он потерял
доверие у народа?!
Как только Горбачёв вышел на воздух, к нему подскочила растрёпанная
пожилая женщина и, прикрывая лицо букетиком сирени, протараторила:
-- Михал Сергеич, вас ищет Сталин, чтобы прикончить, -- и тут же исчезла
из поля зрения.
Горбачёв подумал, что она ненормальная -- знаете, много их сейчас развелось,
а точнее -- развилось из бывших учителей, врачей и журналистов, -- но все
лица из-за прилавков смотрели на него такими глазами, что он шагнул к ближайшему
и спросил:
-- Это правда, товарищи?
-- Да кто ж её... Нет правды на земле. Хотя... С утра только об этом
и говорят.
А сбоку кто-то прогнусавил:
-- А твой товарищ серый брянский волк...
Подумалось, что это сон, и Горбачёв удивился: ведь во снах отражаются
наши дневные заботы и беспокойства, а он уже давно перестал бояться за
свою жизнь, надоело, -- с чего бы такие сны?! Может, страх остался в подсознании?..
Михаил Сергеевич решил, что придёт под вечер, а в течении дня ещё попробует
дозвониться.
3.
-- Чем отличается человек от животного?
-- Тем, что мыслит.
-- А собака не мыслит? Вон хозяин говорит ей: «Гулять» -- она бегает
по газону, говорит: «Ко мне» -- к нему бежит.
-- Нет, я о более сложном, абстрактном мышлении, о способности оперировать
понятиями.
-- Вы так говорите, как будто человек рождается со способностью оперировать
понятиями. Животное рождается без этой способности, а человек -- с нею.
Вот различие между ними.
-- Да, именно так.
-- Чем вы это докажете?
-- А чем вы докажете, что это не так?
-- Видите, у вас нет доказательств. Вы считаете, что различие это очевидно.
Однако если новорождённого человека отдать на воспитание антилопам, то
он вырастит без всякой способности оперировать понятиями -- более того,
он будет пастись, как и всё стадо, на четырёх точках и бегать со скоростью
восемьдесят километров в час. А когда вы протянете ему руку, он бросится
наутёк, даже не заметив, что по внешнему виду вы точно такой же, как он.
А доказательством может послужить описание реального случая в журнале «Наука
и жизнь»... Вот Фейербах утверждает, что человек отличается смехом. Вы
видели когда-нибудь, как хохочут животные? Медведи? Или коты?
-- Смехом?.. Смехом...
-- А почему? Потому что человек может смотреть на себя как не на себя
-- как на другого, со стороны. Животное сливается с природой, оно -- сама
природа, не сознающая самоё себя, а человек обладает самосознанием, в лице
человека природа осознаёт самоё себя. Самосознание -- это такая человеческая
способность. Откуда она берётся? От какого «бога»? Как показывает вышеупомянутый
случай, человек с нею не рождается, он приобретает её только в том случае,
если воспитывается среди людей, в обществе, если в процессе своего становления
осваивает специфически человеческие вещи -- ложку, например. Простую обыкновенную
ложку. Не будете же вы утверждать, что способность работать ложкой врождённая?!
-- Ну... если человечество уже тысячи лет пользуется ложкой... уже
генетически передаётся навык...
-- Сергей Николаевич, «генетически» -- это такое же расхожее, пошлое
понятие, которое всякий «грамотей» вставляет к месту и не к месту (но чаще
всего -- не к месту) -- как, чуть что, крестится богобоязненный, -- это
такое же расхожее понятие, как выражение «чё -- по-китайски: жопа». Не
обижайтесь, конечно. Поверьте на слово, как филологу всё-таки: это место
по-китайски называется совсем не так. Генетически передаются только физиологические
свойства -- особенности речевого аппарата, например, которые являются предпосылкой
голосового общения людей. Самосознание же как специфически человеческая
способность возникает у детёныша биологического вида хомосапиенс только
как результат работы ложкой, как результат затраты усилий на то, чтобы
не просто держать её как попало, а так, чтобы содержимое не расплескалось,
чтобы, держа, донести это содержимое до рта и благополучно отправить его
в рот, попасть в него, -- только как результат затраты усилий на то, чтобы
одеться, например, -- это тоже работа: завязать шнурки и застегнуться на
все пуговицы, -- словом, как результат приобщения ко всему этому миру вещей,
явлений и наук, созданному не матушкой-природой, а самим человеком в процессе
своего исторического развития -- от стрелы и колеса до космических станций.
Понимаете? Как результат освоения мира, созданного человеком для человека.
Уже тысячи лет нет того, который сформулировал понятие «колесо», однако
всякому ребёнку придётся приобщиться к этому явлению -- и к колесу и к
понятию колеса, если он хочет стать человеком. Понимаете? Эта способность
-- самосознание -- находится на Земле не в природе, не среди полей и лесов,и
не в сером веществе мозга, а в общественном воспроизводстве. Уже одна эта
жизнь среди вещей, созданных человеком для человека, есть труд. Понимаете,
к чему я клоню?
-- ?
-- Человек отличается от животного трудом, только трудом и ничем больше.
Человек -- это то же животное, только трудящееся, занимающееся не одним
лишь использованием материалов, предоставляемых природой в готовом виде,
а -- преобразованием данных материалов в собственных нуждах, целенаправленным
изменением их, что, собственно, и называется работой. Таков тезис, я предоставлю
вам тысячи доказательств, лелея надежду переубедить вас, Сергей Николаевич,
но для этого мне нужны ваши возражения, потому что эффект доказательства
может состоять только во вскрытии логических противоречий в ваших возражениях.
-- Вадим захохотал. -- Понимаете, почему животные не смеются? Почему человек
смеётся? Потому что труд, которым занялось когда-то давным-давно обезьяноподобное
существо, занялось лишь для того, чтобы выжить физически, со временем одарил
его способностью смотреть на себя как на другого, со стороны, и в другом
видеть себя. Ха-ха-ха-ха... Видеть, что там, где нет труда, процветает
тупость и скотство.
Единственным своим призванием и талантом Вадим считал просветительство
и всегда был готов говорить на обществоведческие темы долго и нудно, всегда
радовался, обретая терпеливого слушателя. Ему доставляло удовольствие слышать
из своих уст то, что он, прочитав в умных книжках, принимал за истину.
Именно истинность рассказываемого им поднимала ему настроение и приводила
его душу в восторг. Как это верно, как это верно! -- так и пело у него
в груди, а он размахивал руками всё сильнее и сильнее, подобно приходящему
в исступление дирижёру. Ему нравилось держать внимание аудитории. -- это
было увлекательно, и он видел в этом некую отдалённую аналогию борьбы за
существование: не на жизнь, а на смерть. Это сравнение пришло в голову,
когда ему надысь вспоминалось, как «работал» преподавателем истории в ПТУ
образца 1986 года. Вот это был действительно «прикол»! Это было «кино и
немцы». Там каждый спасался по-своему. Мастера производственного обучения
лупили пацанов, как правило, прямо по морде, при этом извергая такие угрозы,
что Вадим долго не мог понять, как люди верят в такие невероятности; преподавательницы,
открывая журнал и обнаруживая в нём презерватив в развёрнутом виде, в качестве
закладки, делали вид, что они впервые видят подобную принадлежность и предназначение
её им совершенно неведомо; так называемая заместитель директора по политической
части -- низкорослая, но громадная тумба -- каждое утро выстраивала (с
помощью мастеров, конечно) всех пэтэушников в два ряда и орала как громовержец,
проклиная их поведение и успеваемость, -- находясь в самой дальней точке
фойе, невозможно было не только поговорить с коллегой, но даже и с самим
собой, про себя. Позднее Вадим понял, что это было ничем иным, как психотерапевтическим
приёмом, обрушивающимся как кувалда на ещё не закостеневшие черепа будущих
сварщиков и автокрановщиков -- чтобы до их ума не доходили всякие вражеские
голоса, вроде «Свободы». Когда на первом же уроке эти здоровенные семнадцатилетние
парни (которые, как потом выяснилось, хотели работать, а не учиться, но
вынуждены были посещать ПТУ в виду убийственного закона о всеобщем среднем
образовании) -- когда они, расставив стулья вдоль стены, уселись, положив
ноги на парты и достав по сигарете, он сообразил, что их могут заинтересовать
только анекдоты, причём с одними «картинками». Они слушали, затаив дыхание,
и Вадиму пришлось бросить эту комедию месяца через два, -- она надолго
отбила у него охоту к преподавательской деятельности.
-- Да, согласен: животные тоже мыслят. -- Сказал Сергей Николаевич.
-- У меня живёт спаниелька, так вы бы видели. Как она радуется, когда я
наконец-то прихожу домой -- прямо увивается вокруг меня, толкает лапками
и издаёт такие звуки, как будто говорит: «Ах, ах, ах, как я рада, что опять
вижу вас целым и невредимым». Это значит: она лежит и ждёт, думает: «как
долго нет хозяина».
-- И думает, и не звуки издаёт, а именно говорит, -- вот только речевой
аппарат у неё не развит -- не приспособлен для произношения слов.
Эта беседа происходила на базаре в то время, когда все «челноки» были
просто охвачены, как старый деревянный сарай пламенем, паническими разговорами
о том, что рынку скоро придёт конец и всех опять заставят работать.
4.
Сталина уже почти все видели -- и Вадим с Сергеем Николаевичем тоже
видели, -- Сталину нужен был только Горбачёв, он говорил, что когда свернёт
ему шею как котёнку, сразу рухнет господство буржуазии, что это справедливое
с точки зрения пролетариата возмездие послужит сигналом к восстанию. В
октябре 17-го -- залп «Авроры», а сегодня -- казнь Горбачёва. «Родные мои,
-- приговаривал Сталин, как в бреду, -- потерпите, миленькие, освободим,
освободим...» Или иногда: «Дело Ленина живёт и побеждает, дело Ленина живёт
и побеждает...» -- как чокнутый. Многие на базаре были уверены, что это
какой-то розыгрыш, что это актёр или похожий на Сталина человек, -- но
у тех из них, кто встречался с его тяжёлым, ненавидящим взглядом, мороз
пробегал по коже и им начинало казаться, что за спиной этого палача уже
подпрыгивают, кого-то высматривая впереди, мужики спортивного вида в кителях
и фуражках НКВД. Масло в огонь подливала и чёрная, самая настоящая, «Эмка»,
которая откуда ни возьмись -- сроду её тут не было -- тихо стояла уже битый
час у тротуара на противоположной базару стороне проспекта. В ней сидел
неподвижный водитель, положив обе руки на руль сверху -- и тоже как будто
бы в форме!
-- Я же говорил, -- кричал приезжий из Закавказья, торговавший перстнями
и крестиками «под золото», -- в России капитализм невозможен. В России
никогда не дадут развернуться, раскулачивали и раскулачивать будут.
Некоторые так расстроились, что уже вспоминали весь путь -- с самого
начала, -- пройденный ими к этому светлому храму Гермеса. Чего только ни
пережили за последнее время все эти выпускники высших и средне специальных
заведений! Труднее всего было переступить через страх -- страх перед какими-то
неведомыми рэкетирами, мафиями и общаками, которые обкладывают данью и
контролируют бизнес, -- страх быть ограбленными. Так же трудно было подавить
стыд -- и стыдно было не от того, что приходится так низко пасть, превратиться
в продавца, -- нет, не в этом состоял элемент низости, а в том, что навязываешься
проходящим мимо людям и стоишь перед всеми со своим товаром, как на ладошке,
и чувствуешь себя так, как будто у тебя ничегошенькибольше нету -- ни души,
ни совести. Раньше-то все были господами, ни перед кем не заискивали, шапку
не ломали, получали от государства положенное, даже и требовать не приходилось
-- аванс, получка, квартира по очередности -- всё «железно», а от путёвок
в санаторий ещё и отказывались; раньше не нужно было на людях выставляться,
показывать, чего ты стоишь -- пайка тебе всегда была обеспечена, только
веди себя прилично, благонамеренно -- как все. Как все, так и ты. В сущности
ведь господство и рабство -- одно и то же; и то и другое замешано на иждивенчестве,
на том, что и та и другая сторона находится на содержании собственной противоположности.
Поначалу всякий продавец чувствует себя униженным ещё и от того, что
ему кажется: у него никто ничего не купит; у всех вокруг будут покупать,
а у него -- ничегошеньки. Откуда же начинающему коммерсанту знать, что
у всякого продавца -- свой покупатель?..
И были, были ведь какие-то эти «мафии» -- целая банда воров! Кто их
не помнит -- здоровенные парни в кожаных куртках -- тогда ещё китайских
и коричневых, -- в норковых формовках, стоят кружком, семечки полузгивают,
что-то друг другу весёлое рассказывают; но если кто зазевается, заговорится
или просто новенький, не в курсе, то лезут сзади прямо через другой прилавок,
и снимают, снимают с твоих вешалок вещичку за вещичкой --руки-то длинные,
как грабли. А если ты рядом стоишь с зазевавшимся и видишь всю эту картину,
то тебе подмигивают также весело и заговорщически -- мол, не выдай, брат;
что с того, что видишь -- весь базар видит, но все ведь молчат, отворачиваются
-- это игра такая! Напряжёнка сохранялась до тех пор, пока у базара не
появился хозяин, охрана...
А в других местах -- велика матушка Россия, пока что ещё велика --
и поныне продавцам приходится привязывать за рукава кожаные плащи и дублёнки
к стойкам: золовка из Артёма Приморского края пишет, что поражается --
который год у них на рынке «работает» подобная банда, лица всех членов
её известны всему городу, -- как и девки, продающие тут же, в тех же рядах
ворованное, а милиции, штаты которой государство раздуло неимоверно, хоть
бы хны... Вообще в эти надзиратели нынче повалило всякое отребье, всякий
мусор...
А помните, помните, как повадился один длинный с пацанами отбирать
всё подряд -- помните, дядю Борю схватил за грудки и трясёт: «Ещё принесёшь
бутылку продавать, ещё отберу», а дяде Боре, ныне покойному -- царство
ему небесное, -- семьдесят шесть лет тогда было -- худенький, шейка тоненькая...
Каждый день ходил тот, падло, всё подряд отбирал, -- а мы все, такие: «мафия,
мафия -- и милиция с ними заодно». Сергей Николаевич тогда как раз появился,
бывший тренер по футболу из спортивной школы, -- пошёл, пошёл за ними и
где-то сдал их в милицию. Этот длинный лет двадцати семи оказался учителем
труда, причём в прошлом судимый, старшеклассников вокруг себя сколачивал
-- вот вам и мафия... А что толку? Так, ведь, и не посадили. Следовательша
прислала его просить прощение -- на коленях тут стоял перед всеми, умолял,
раскаивался -- ну, все эти их зэковские штучки. Они же все -- герои до
первого васара, а, попавшись, хлюздапёрят, как дети.
А потом первый -- действительно серьёзный -- удар: аннулирование закона
о свободе торговли, появление налоговых контролёров, муниципальной милиции,
торгинспекции, налоговой полиции -- «Предъявите ваше разрешение на право
торговли, тетрадочку по учёту представляемых вами товаров...» -- Вот уж
действительно «мафия» -- государство. Вся эта банда крохоборов. Именно
крохоборов! Стервятников. Вадим-философ рассказывал: они с женой тогда
чебуреками занимались, он сплавлял их в аэропорту. Вдруг налетает ментяра
(нет, не «легавый», «легавый» -- это по блатному, по-воровски, спекулянты
не пользуются этим словом), налетает и сходу загибает пальцы: во-первых,
разрешение на место, во-вторых, санкнижку и т.д. и т.п. Видит, что Вадим
не реагирует -- смотрит на него молча и всё; он и в самом деле не догадывался
тогда, к чему весь этот разговор; -- видит, Вадим не понимает, что на него
наезжают, -- как закричит: «Вот возьму твою коробку, да на помойку вышвырну!»
-- Вадим лишь слегка плечами пожал. Тогда мент как ни в чём не бывало спокойненько
спрашивает: «Ну, нам с товарищем будет по чебуреку?» -- «Да ради бога»,
-- ответил Вадим, -- он до сих пор удивляется, как это из-за двух чебуреков
можно так долго прикидываться и орать, почему вот так «служить» народу
людям не стыдно, а «стоять» на базаре -- стыдно.
Потом, когда торгаши обзавелись свободными капиталами и, не зная, куда
их засунуть -- не все же такие умные, чтобы покупать только доллары и доллары,
-- понесли под проценты в банки, вложили в акции «МММ», «Хопра», в «Русский
дом селенга», когда стали уже за два-три месяца «зарабатывать» себе на
новую квартиру, тогда это проклятое государство, видя, что вся наличка,
сколько её ни печатай на станках Гознака, оседает в хранилищах данных компаний,
нанесло второй сногсшибательный удар: объявило войну всем этим кассам взаимопомощи,
этому живому народному делу, и, окрестив эти компании уничижительно «финансовыми
пирамидами», само занялось той же самой игрой на фондовом рынке -- торговлей
ГКО (государственными облигациями), монополизм этой игры и привёл к 17
августа 1998 года -- к третьей катастрофе на рынке.
После каждого из этих ударов ряды торговцев заметно редели -- и теперь
у всех появилось такое чувство, что навряд ли когда-нибудь ещё придётся
воскликнуть: «В полку нашем прибыло!». Навряд ли, навряд ли...
Государство давно уже взяло курс на более жёсткий режим, дело упиралось
во «всенародную» поддержку, и тогда оно организовало взрывы жилых многоэтажных
домов -- осенью 1999, -- свалив, конечно, на «террористов», на то, что
«нам бросили вызов», тем самым развязав себе руки, и теперь оно каждый
день хватает и хватает людей по уголовной статье за сокрытие доходов. А
разгорающиеся войны, на государственном языке именующиеся «межэтническими
конфликтами», требуют всё новых и новых порций пушечного мяса -- господи,
ну, хоть загребали бы сначала этих козлов, мужиков, ...моржовых, умеющих
хотя бы ориентироваться на местности, но пацанов-то, детей, кровиночек
наших -- зачем же?! Сказано ведь: сперва отцы, потом старшие братья, потом
уже мальчиши, -- истинно сказано-то! Но почему эти сволочные правители
так слепы и глухи, откуда они такие берутся?!
Словом, как писал Максимилиан Волошин ещё в 1922 году,
Кустарный промысел недопустим
В пределах монопольного хозяйства,
поэтому чем дальше, тем больше государство становится
Огромным бронированным желудком,
В котором люди выполняют роль
Пищеварительных бактерий...
Да будь оно проклято! -- сказали бы спекулянты, если бы не были прагматиками
и верили в какую-либо таинственную силу поэтических слов.
5.
-- Ну и что же вы пригорюнились?
-- О! Ни черта себе. Ульянов-Ленин!.. Какими судьбами? Что это у вас
сегодня за мероприятие? А кто ещё будет? -- накинулись все на «вождя мирового
пролетариата», -- он совсем неожиданно вынырнул из толпы и обратился со
своим вопросом, в качестве приветствия приподнимая кепку.
-- В каком смысле? -- вопросом на вопрос. -- Кто-то уже есть? Я ничего
не знаю. Кого вы видели?
-- Сталина.
-- И Горбачёва.
-- А Сталину-то что здесь нужно? -- И внимательно стал смотреть на
всех по очереди, чуть сощуря правый глаз; лицо его выражало неподдельный,
жадный интерес к сообщениям. Когда он понял, в чём дело, в глазах его загорелись
озорные искорки, и он заговорил азартно, совсем не так, как говорят попы:
-- Сколько лет прошло, а мы никак не можем -- подумать только! -- избавиться
от азиатщины, подняться на следующую ступень культурного развития -- да-а,
велика матушка-Русь, быстро только сказка сказывается, а дело-то долго
делается... Что же мы до сих пор не понимаем, что в таких эпохальных вещах,
как развал Союза и ликвидация КПСС, не может быть виноват только один человек?
До сих пор не сознаём, какова истинная роль личности в истории?.. У нас
столько библиотек, столько вузов, все грамотные -- и ни разу не открывали
старика Плеханова?
-- Владимир Ильич, у нас образование формальное, особенно гуманитарное;
все учатся, чтобы получить «корочки», свидетельство о высшем образовании...
-- Да я знаю, -- вздохнул Владимир Ильич, -- это я так, сочувствую
вам, бедным. Я знаю: всё та же азиатщина, она преодолевается не враз и
не во всяких условиях, тем более на таких просторах..
«Бедные, тёмные люди, -- думал Владимир Ильич, -- замордованные гнусной
борьбой за существование и этим вековым бюрократизмом». -- Кто-кто, а уж
Ленин имел представление о том, что гуманитарное -- обществоведческое --
образование, действительное, а не мнимое, может получить только свободный
человек -- по крайней мере внутренне свободный; что в условиях, когда все
учатся лишь для того, чтобы сделать карьеру, выйти в люди, в обществе,
где действительным, а не провозглашённым -- мало ли что можно напровозглашать!
-- лозунгом, действительным жизненным принципом является: «я начальник
-- ты дурак», -- в этих общественных условиях ни о какой массовости гуманитарного
образования не может быть и речи. «Бедные, тёмные люди, -- думал Владимир
Ильич, с горечью сознавая, что просвещать их бесполезно -- в одночасье
не просветишь; тем более на ходу, здесь, сейчас, тем более, когда голова
у всякого забита совсем другими проблемами и каждый считает себя семи пядей
во лбу.
-- А вы хотели коммунизм построить, -- засмеялась молодая гражданка,
отпускавшая покупателю окунь-терпуг холодного копчения, -- розовощёкая
и счастливая -- как Алёнушка с шоколадной обёртки, только постарше.
-- Это не правда, -- серьёзно сказал Ленин. -- Загляните в мои труды,
чёрным по белому: «Ещё 600 и 6 000 раз людям придётся начинать дело строительства
социализма по-новому». Откройте мою статью «О «левом» ребячестве и о мелкобуржуазности»
-- работа послеоктябрьского периода, -- я там прямо говорю, что ни о каком
социализме не может быть и речи; государственный капитализм построить бы
-- и то хлеб!
-- Сколько крови пролили понапрасну! -- Закричала пожилая гражданка,
торговавшая крупами и тушёнкой. -- Эх, вы, лиходеи! Диктаторы! Маразматики!
Сами не способны ни одного дела в суде выиграть -- а туда же, страной управлять!
Владимир Ильич удивился; он, конечно, догадался, что речь зашла о каких-то
конкретных вещах, но не мог понять, на что именно намекается. Он не знал
ещё, что эти новоиспечённые пенсионеры, особенно те из них, кто сами состояли
в КПСС, исправно посещали ноябрьские и первомайские демонстрации, благонамеренные,
года три-четыре тому назад буквально зачитывались Волкогоновым -- новоявленным
историком «от перестройки», который издал книгу о Ленине, не постеснявшись
поместить на её обложке фотографию парализованного человека, выдавая лицо
его за истинное лицо вождя и основателя. Владимир Ильич не знал, что многие
люди, смирившиеся с каждодневной официальной ложью тех лет, принимали данное
сочинение как откровение, как глоток свежего воздуха, тем более что автор
его и сам был из благонадёжных и дослужился до полковника, -- и муссировали,
муссировали разговоры о том, что «мозг этого параноика, оказывается, был
наполовину засохшим». Эти люди привыкли жить не своим умом, хотя сами и
не подозревали об этом. Опять же, нужно как-то и оправдаться перед собой,
нужно как-то объяснить себе своё превращение из пионеров тридцатых-сороковых
годов, из «верных ленинцев» в прирождённых рыночников! Идеологом этих перевёртышей
и стал Волкогонов, в своё время защитивший докторскую диссертацию по философии
в качестве строителя коммунизма.
-- Вы меня не за того принимаете, -- мягко сказал Ленин кликуше, которая
уже отошла от своего места и сделала несколько шагов по направлению к нему.
-- За того, за того, за того самого, -- с каким-то торжественным превосходством
продолжала наступать пожилая гражданка. -- За того, кто уничтожил весь
цвет российской интеллигенции и измордовал свободное крестьянство. За основателя
тоталитаризма!
-- Помилуйте, я ушёл из жизни в самый разгар НЭПа. Чтобы ввести этот
самый НЭП, я один целый год «воевал» со своей партией! Умирая, я завещал:
«Учитесь торговать!». В статье «О кооперации» я объяснил, как именно на
основе торговли образуется связь между городом и селом. О каком тоталитаризме
вы говорите?!.. Далее. Откройте «Несвоевременные мысли» Горького, которые
наконец-то переиздали при Горбачёве, загляните в примечания, почитайте
о судьбах тех интеллигентов, которые преследовались в 18-ом году, которых
защищал Горький, почитайте, почитайте -- всех их выпускали на свободу,
поверив обещаниям не вредить Советской власти, -- потом большинство из
них оказалось в рядах белогвардейцев и Антанты, многие благополучно скончались
в эмиграции, а некоторые даже и с Гитлером ещё шли. Почитайте эти примечания.
-- Ты нам зубы не заговаривай, -- отвечала та, -- не умничай тут, известно,
чьё дело продолжил Сталин.
-- Да, вы меня просто не знаете, совсем не знаете.
«И она считает себя интеллигентным человеком?! -- подумалось ему. --
Это, наверное, парадокс всеобщей грамотности. Лучше с ними и не разговаривать.
Сказано: не мечите бисер перед свиньями».
-- Может быть, Сталина спросим, чьи заветы он претворял! -- закричала
наша «интеллигентка» в первом колене. В тридцатых годах её отца убило в
шахте оборвавшимся тросом; ну, а о том, что обоих дедушек... -- «десять
лет без права переписки» -- и говорить не надо, так понятно, -- конечно
же, они были крестьянами и -- не безлошадными. Детство оказалось не из
лёгких, с отчимом-жадюгой, который таки выжил её из дома; в Москве ей пришлось
одновременно и работать и учиться. После института -- несколько лет замужества,
развод с алкоголиком, десятилетия непрерывного педстажа, двое трудных детей-подростков...
Но вот они выросли... начали торговать бакалеей, она вышла на пенсию, зажила
наконец-то получше, но стремление к тому, чтобы обязательно оставаться
правой, засело в ней, видимо, навсегда.
-- Увольте. Видеть не хочу. -- Сказал Ленин.
-- Нет-нет-нет, спросим, спросим; не отмажешься...
-- Владимир Ильич, почему он НЭП прикрыл? Почему опять рынок закрывают?
-- Разберись с ним, Ильич, разберись, -- посыпалось со всех сторон,
и Ленин увидел, как по цепочкам торговцев уже передавалось изустно во все
стороны базара: «Сталина -- к воротам. Ленин ждёт».
-- Сто лет бы его не видеть. -- Ленин шагнул к молодому человеку в
очках, с длинным носом и неряшливой бородой, торговавшему яблоками. Это
был Вадим.
-- Да, влипли в историю, -- сказал Вадим. -- Бояться вам, конечно,
нечего. Но всегда неприятно общаться -- тем более вынужденно -- с несимпатичными
тебе людьми. Это всегда томит и раздражает.
В потухших, было, глазах Ленина -- действительно в уголках его глаз,
-- загорелись искорки доброты и любопытства:
-- Вот «судьбами» -- это хорошо, очень хорошо, -- пародируя чтение
нотаций, сказал Ленин. -- А вот «чертями» -- зря, очень плохо. Если вас
вдруг чёрт дёрнет описать то, что произойдёт сегодня на базаре и вы так
и оставите «судьбами-чертями», то попы отлучат вас от церкви. Так и скажут:
не зря автор этого очерка чертыхается -- всё, что он написал, возможно
только с лёгкой руки мефистофеля.
Они засмеялись.
-- А я -- просто из любопытства. Знаете, ведь никому никогда не хочется
умирать. Это только в молодости кажется -- в сорок лет, -- что через пяток-другой
уже ничего хотеться не будет. Что если у тебя появятся деньги лет через
десять, то -- зачем они уже тебе, старику, будут нужны. Ерунда! И в сто
тридцать лет умирать не хочется, интересно: а что же будет тут дальше?
Подошёл Сталин, издалека протягивая Ленину руку:
-- Здравствуйте, Владимир Ильич!
Ленин своей не подал, так и стоял -- руки в карманах брюк, кепка --
до бровей.
-- Вот что натворили, Владимир Ильич, -- сокрушённо сказал Сталин,
сделав вид, что стряхивал с руки какую-то гадость, -- дали волю частному
сектору, государственную экономику задушили.
-- Не врите, Коба, не врите. Экономику задушить невозможно, экономика
-- это не кролик. Если «дали волю» частному капиталу, значит государственного
уже не было, значит государственный стал мёртвым. В 85-ом основные продукты
питания распределялись уже по талонам, одежда и обувь -- только на барахолке,
за хлебом -- двухчасовые очереди. Зачем людям такая государственная экономика?
-- Выходит, весь труд наш был напрасен? Все жертвы?
-- А вы, а вы, -- Ленин захохотал, -- а вы хотели прожить жизнь не
напрасно? -- с трудом выговорил он и, кивая в сторону «продолжателя своего
дела», спросил у Вадима:
-- Каков типаж, а? Сальери? -- и опять Сталину:
-- Потому и перешлёпал всех наших друзей -- Каменева, Зиновьева, Бухарина
с Троцким, -- чтобы не мешали заниматься настоящей деятельностью? А? Типа-аж...
-- У Сальери был только один Моцарт, -- заметил Вадим. -- Тут не Сальери,
а Грозный. Тут повар, который способен готовить только острые блюда, --
Вадим специально привёл эти ленинские слова из письма к съезду или в ЦК,
в котором умирающий Ленин именно этими словами характеризует Сталина, не
советуя партии оставлять его на посту генерального секретаря, -- Ленину
будет приятно узнать, решил Вадим, что он, Ленин, действительно жив. Впрочем,
-- Вадим мысленно стукнул себя по лбу, -- ему и без меня это хорошо известно.
Вот что интересно: как могло случиться, что Ленин, диалектик, самый умный
человек своего времени, пришёл к выводу, что плебеи, пролетарии и люмпены,
-- т.е. нищие не только с точки зрения благосостояния, но и с точки зрения
культуры, внутреннего содержания, -- будто это стадо, быдло, посредством
своей диктатуры придёт к человеческому существованию? Как могло прийти
в голову, что эти не только не развитые с точки зрения человеческих способностей,
но даже и не образованные, не грамотные, в эпоху империализма становятся
передовым классом?.. Ведь несостоятельность данного постулата была очевидна
даже артисту, не мыслителю, -- Шаляпину, например, который не стал дожидаться
трагического момента реализации (обнаружения) плодов деятельности данного
варварства -- чур, меня, чур! -- и сразу сделал ручкой стране «атакующего
класса». Возможно ли найти такие средства, такой «инструмент», который
не позволял бы учёным-обществоведам впадать в ошибки? -- вот вопрос.
«Стоп-стоп-стоп, уважаемый автор! -- слышу я тут недоумённый возглас
читателя. -- Что же получается -- образованный, неглупый человек, ваш Вадим,
принимает Ленина за чистую монету? Верит в то, что люди могут возвращаться
с того света?».
Но что мне до твоего, читатель, возгласа? «Что в имени тебе моём?»
-- До твоего недоумения? Вас же, читатели, каких только ни бывает!.. Попадаются
и такие граждане, которые подходят к прохожим на улице: «Извините, можно
вас спросить?», и я уже наперёд знаю, что следующий вопрос будет: «Вы верите
в Иисуса Христа?» -- мне-то что до всей вашей «банды», читатели?!.. Тем
более что я пишу не обычные рассуждения на злобу дня, не публицистику,
я -- не Минкин; я пишу картину уходящей эпохи -- произведение художественное,
а художественность (как известно) требует сверхзадачи, нуждается в идее,
которая достигается (по Поспелову) целым рядом приёмов, в том числе и каким-то
гротеском... Тем более что вопрос Ленину уже задан и он на него отвечает,
причём сходу и почему-то, как показалось Вадиму, запальчиво:
-- Никаких! Это же -- наука, это -- познание неизведанного, в науке
нет широкой столбовой дороги, -- одни каменистые тропы, того и гляди --
сорвёшься с какой-нибудь кручи, и чем выше забрался, тем больше «шансов»,
что закружится голова и полетишь в пропасть. О людях речь идёт, а люди
богов не сами ли творят?.. Единственный способ -- самому себя держать в
узде, осаживать своё воображение, всё подвергать сомнению. Но -- на сколько
он надёжен? Маркс всё подвергал сомнению, разгадал тайну прибавочной стоимости
-- и что же? Увидел, как пролетариат Парижа расколошматил эксплуататоров,
и -- что теперь, по прошествии времени, совершенно очевидно -- впал в иллюзию.
Вы не хотите, чтобы подобное произошло с вами? Откажитесь от человеческой
способности активно преобразовывать окружающий мир. Вы-то, может быть,
и откажетесь, а вот человечество в целом -- никак... Нужно стараться всегда
различать задачу-минимум и задачу максимум. Задачу будущего и задачу сегодняшнего
дня. Как показывает опыт, решая текущую проблему, всегда найдёшь то звено
в цепи, за которое можно вытянуть всю цепь; а что касается задачи будущего,
то её только будущее и сможет разрешить. Step by step! Вот какая тут диалектика.
Россия в первой четверти ХХ века, -- продолжал Ленин, заметно успокоившись,
-- оказалась на грани общественного потрясения и прежде всего -- экономического.
Потрясение состоялось бы в любом случае. Не было бы меня или того, чем
я был, был бы другой какой-нибудь Степан Разин -- всё равно сущностью данного
потрясения было бы стремление рабов стать хозяевами своего труда (правда,
до сих пор в истории принимавшее, как правило, форму господства бывших
рабов над бывшими господами). Только какой-нибудь Разин опять потерпел
бы поражение, не смог бы прийти к власти, а я пришёл, мы, большевики, пришли
и дали, согласитесь, землю крестьянам, а фабрики -- рабочим. Я наметил
реальнейший план экономического подъёма России на основах государственного
капитализма; но после моей смерти новый руководитель -- вот она, роль сознания
в историческом процессе! -- оказался не способным воспринимать действительность
такой, какова она есть на самом деле, стал выдумывать «социализм», отобрал
землю и фабрики, и история, естественно, в известном смысле пошла вспять.
Теперь по поводу вашего непонимания вопроса о превращении пролетариата
начала ХХ века в передовой класс. Корень вашего непонимания кроется в современном
состоянии промышленных и сельскохозяйственных рабочих -- вы видите, что
нынешний рабочий, люмпен, чтобы не сказать паупер, есть совершенно безответственный,
не желающий отвечать ни за себя, ни за своё потомство, трудящийся, жаждущий
только хлеба и зрелищ и мечтающий лишь о начальнике-аскете -- «нам вождя
не доставало»! -- который наведёт порядок, т.е. всех расставит по местам,
заставит пахать как часы: бездумно и бесчувственно, а главное: будет наказывать
за малейшую провинность на всю катушку и всех без разбору, -- и чтобы все
были равны, одинаковы, как пчёлки! -- мечтающий и понимающий в то же время,
что сия идиллия невозможна, потому что всякий начальник, не только главный,
как Путин, но и любой другой, на всяком другом месте, будет злоупотреблять
своим положением, всё равно чиновники будут беспокоиться о своём личном
благе и покрывать друг друга, -- мечтающий, одновременно понимающий, что
эти мечты не осуществимы и потому пьющий и проклинающий всё на свете. Вы
видите перед собой продукт бюрократической эксплуатации. Других рабочих
вы никогда не знали, а я знал, я видел много рабочих, превратившихся из
быдла в граждан, -- их в первую очередь сгноили в сталинских лагерях. Этот
пролетариат был продуктом капитализма. Вы знаете, что такое капитализм?
Ась? А я ещё до того, как возглавил рабочее движение в нашей стране, проделал
научную работу под заглавием «Развитие капитализма в России». Так что в
21-ом году я знал и имел возможность прямо говорить, что ни о каком социализме
не может быть и речи, в противном случае ни к чему хорошему мы не придём
-- вот вам роль личности в истории! А? Сам себя высек, -- Ленин захохотал.
-- К сожалению, я рано ушёл из жизни, сгорел на работе.
-- Ой, ли? -- спросил Сергей Николаевич. -- Сейчас все уверены, что
Сталин оказался продолжателем дела Ленина, -- не получилось бы в противном
случае так, что вам самому пришлось бы делать коллективизацию?
-- Господь с вами, вы тоже меня не знаете? Сталин хоть одну статью
написал о вреде бюрократизма? О бюрократизме как о самой великой опасности
для пролетарской России?.. Недаром слова «уверен» и «уверить» однокоренные
-- кто это всех так уверил?.. В крайнем случае я опять эмигрировал бы,
если удалось бы, конечно, ха-ха-ха...
-- Не удалось бы, Владимир Ильич, -- почему-то угрюмо и с апломбом
(он и сам не знал- почему) заявил Вадим. -- Не удалось бы совсем не по
той причине, которую вы имеете в виду, а по другой: власть затягивает.
Бытие определяет сознание. Из царской России вы легко эмигрировали, потому
что у вас не было власти. А тут... Вы подавили Кронштадтский мятеж, хотя
матросы восстали как раз во имя тех идеалов, ради которых вы и пришли к
власти. Вы не эмигрировали, а подняли на них руку, потому что ещё не было
условий для осуществления данных идеалов, ещё нужно было создавать необходимые
предпосылки -- крупное машинное производство... Не эмигрировали, а преследовали
бы всех, кто мешал...
-- Но ведь именно Кронштадт подтолкнул меня к переходу к борьбе за
госкап! -- вскричал Ленин. -- Это ведь жизнь, а не институт благородных
девиц! Жизнь развивается непредвиденно, всё в ней бывает!
-- Но поднимать руку на тех, кто мешает...
Ленину стало скучно: собеседник решил настойчиво гнуть к тому, что
всякий на месте Сталина превратился бы в Иудушку Головлёва. И охота людям
говорить о том, чего знать не дано. Если бы, да кабы, да во рту росли грибы.
Что было бы с человеком, если бы у него во рту росли подберёзовики?..
-- А не мешайте, -- обрубил он.
-- Чем же это лучше любых других репрессий, любой другой войны? --
продолжал Вадим.
-- Ничем, -- захохотал Ленин. -- Репрессии есть репрессии. А власть
и репрессии -- близнецы-братья. Хотите быть чистеньким -- не берите власть
в свои руки. Общество пока ещё не на той ступени развития, на которой управление
им будет нести с собой только благо, одно только благо. В этом смысле всякий
политик есть враг народа -- противоположность трудящегося человека. Не
хочешь им быть -- не лезь в политики. Залез -- всякий имеет право указать
на тебя пальцем: вот он, скот, вот он, временщик, бездельник и кровосос.
Торгуйте яблоками, муж-чи-на, рекламируйте свой товар!
6.
...Что, я не знал, что в политике нет и не может быть дружественных
чувств, чувства долга или ещё каких-то высоких человеческих «материй»,
которые воспитываются литературой, всеми духовными богатствами, накопленными
человечеством за тысячелетия своего развития?! Знал, прекрасно знал и знаю
и хочу «поймать» всё-таки этого пройдоху Ельцина, который явно избегает
меня -- что ж, я слепой, чтобы этого не видеть? -- считает меня, значит,
лишним в своём «деле». «Поймать», не смотря ни на что, потому что это моё
дело, это мне нужно. И глупо было бы сейчас сетовать на то, что это я когда-то
привёл его к власти, спровоцировав этих обрюзгших функционеров, тупых чинодралов,
на ГКЧП, -- глупо, как-то по-бабьи, по-обывательски... А здорово тогда
получилось, -- Горбачёв вдруг разволновался от нахлынувшего воспоминания,
глубоко-глубоко вздохнул, чтобы перевести дух. -- Ведь какая это была гадость,
КПСС, все эти секретариаты горкомов и обкомов, рассадники карьеризма, молчалинщины
и «барства»; весь этот совейский бюрократизм, особенно ведомственный, все
эти генеральные директора -- «ге-не-ра-лы» -- такая махина! Как они меня
поносили на всесоюзных совещаниях партийно-хозяйственного актива -- как
пацана... Им не нужна была самостоятельность предприятий, повышение роли
трудовых коллективов в управлении производством... А мы их -- «бац» и подставили,
всю КПСС -- к чёртовой матери! Ельцин три дня размахивал российским флагом
на танке... Вот обормотище! Без этого ничего не получилось бы, что ты...
Без этого несчастного Янаева. Как его лихоманило -- не знал, куда руки
девать, -- как Василия Ивановича Чапаева в ту ночь, когда попался, -- тоже,
наверное, как Чапаев, чувствовал приближение своего конца, как говорится:
начало конца, ощущал себя жертвой на алтаре непонятных событий, агнцем
на заклании? А что же нам оставалось делать? Хозяева жизни перестраиваться
не захотели, пришлось спровоцировать их на ГКЧП, пришлось ввести в заблуждение...
Гитлер тоже когда-то запалил рейхстаг, чтобы обвинить во всём коммунистов,
а под шумок... да... История повторяется, повторяется. Первый раз -- как
трагедия, второй -- как фарс. Фарс. Шагнула ли Россия вперёд? -- Тут Михаил
Сергеевич, забравшийся на бетонную эстакаду и любовавшийся языками пламени,
снял шляпу -- голове стало жарко. Дело в том, что на самом большом в России
базаре место для сжигания картонных коробок, да и другой упаковки, и прочего
мусора было оформлено в виде таких вот железобетонных конструкций, какие
попадаются иногда сбочь автомобильных трасс -- специальных смотровых площадок
для подтягивания гаек в ходовой части машин. В конце рабочего дня, когда
торгаши уже стаскивали сюда отходы своего производства, Михаил Сергеевич
тоже поднялся на эстакаду, чтобы выбросить какой-то билет, да так и остался
здесь, засмотревшись на синее пламя. Задумался. Серьёзно задумался. Шагнула
ли Россия вперёд? И если не шагнула, то -- когда и как шагнёт?.. Так задумался,
что не заметил, как какой-то грузный человек в шинели и в сапогах из мягкой
кожи бесшумно, не торопясь, подошёл к нему сзади и вдруг быстро -- молниеносно
-- схватил его голову ладонями, как мяч, -- так, что Горбачёву показалось,
что внезапно потерял слух, -- и резко повернул её на сто восемьдесят градусов.
Падая, тело последнего генсека КПСС тоже развернулось вслед за головой
-- но, конечно, с роковым опозданием! -- руками успело обхватить туловище
самого первого генсека -- ну, естественно, это был именно Сталин -- так
они и полетели в обнимочку в очистительный огонь базара. Трагедия произошла
так быстро, что буквально ни один человек ничего не заметил, ну, разве
ж, Вадим -- он как раз тащил перед собой три пустых коробки от яблок --
вроде как видел только что двух человек впереди, но -- куда они вдруг исчезли?
Были и нету, -- он так и не понял, что свои картонки бросил, оказывается,
вслед этим двум вождям, вслед удивительной эпохи построения коммунизма
на словах и разрушения человеческого в человеке на деле.