— Как он там? – спросила мать утром того дня, когда мне исполнилось
тринадцать лет.
Она наливала отцу чай в огромную цветастую кружку с листочками на дне
– единственную из уцелевших от сервиза Клема. У отца были также особые
вилка и нож; нож – тоже реликвия, а вилка современная, но особо прочная,
потому что обычные вилки он ломал.
— А, вроде неплохо, — ответил отец, а я в это время терпеливо ждал,
пока обо мне вспомнят. – Только старая тетка опять бузит.
Мать кивнула и поставила перед ним чашку. Потом объявила, что, по ее
мнению, тетушку мистера МакНамары давно следовало поместить в лечебницу
— она это говорила всякий раз, когда речь заходила о макнамарской тетке
– хронической алкоголичке.
Мать была высокой и худой, но одновременно очень мягкой. В ней не было
ничего резкого и угловатого, ничего грубого и тяжелого, в моей матери.
Голубые глаза туманного оттенка и всегда готовое к улыбке лицо. Отец был
еще выше – грузный мужчина с загорелым лицом и широким лбом, казавшимся
еще больше из-за поредевших волос, с тяжелыми руками цвета печеного хлеба
и глазами — такими же туманно-голубыми, как у матери. Они всегда были предупредительны
друг к другу, что тоже их роднило, и даже если спорили, никогда не повышали
голос. Они могли сердиться на нас, но не друг на друга. Они даже наказания
для нас выбирали вместе, потому что сердились на нас всегда одинаково.
Нам бывало очень стыдно, когда наши грехи вдруг обнаруживались.
— Это не поезд, а настоящий холодильник, — сказал отец. – Опоздал на
два с половиной часа. Бедняга Фланнаган чуть не заработал пневмонию, пока
меня дожидался. — Вся страна заросла плющом, говорил он, — как могильные
плиты. Он жевал бекон и сосиски, разрезая их своим персональным ножом и
кивал, словно соглашаясь сам с собой. – Ирландия овита плющом, — добавил
он, когда его рот на минуту оказался свободным. – Машины на антраците,
вагоны-холодильники на Южной Магистрали. И знаешь, Молли: в Дублине считают,
что не позже, чем через полгода, чужие солдаты будут маршировать по О’Коннел.
Немецкие или английские – какая, черт бы их всех побрал, разница.
Мать улыбнулась и вздохнула. Затем, чтобы развеселить нас, отец рассказал
историю, которую, в свою очередь, рассказал ему мистер МакНамара – на этот
раз о торговце углем, которого мистер МакНамара знал в юности. У торговца
были плохо подогнанные зубные протезы, и однажды, когда он купался в Рингсенде,
они выпали у него изо рта и утонули. Когда бы отец ни возвращался домой
после встречи с мистером МакНамарой, он всегда приносил с собой такие истории,
а также последние соображения мистера МакНамары о положении в стране и
о том, насколько вероятно, что страна окажется втянутой в войну. Мы прекрасно
понимали, что «в Дублине считают» означало на самом деле, что так считает
мистер МакНамара. Чтобы экономить бензин, мистер МакНамара ездил на машине,
работающей на газе. Газ, объяснял отец, вырабатывался из антрацита в специальной
топке, расположенной в багажнике восьмицилиндрового форда мистера МакНамары.
Каждый раз возвращаясь из Дублина, отец привозил от мистера МакНамары
приветы и подарки – пачку печенья или плитку шоколада. Этот человек никогда
не был женат и жил на наследство, в доме на Палмерстонской дороге вместе
со своими родственниками – старой теткой-алкоголичкой, которую следовало
поместить в лечебницу, сестрой и мужем сестры. Сестра, в замужестве миссис
Матчетт, мечтала когда-то стать актрисой, но муж, служащий Национального
банка, заставил ее забыть о театре. Отец никогда не видел ни сумасшедшую
тетушку мистера МакНамары, ни миссис Матчетт, ни ее мужа; они становились
для него реальными только через мистера МакНамару, а для нас уже следующей
ступенью оживали в рассказах отца. Мы представляли себе все семейство:
миссис Матчетт, тонкую, как травинка, курящую одну сигарету за другой и
раскладывающую пасьянсы; ее мужа, маленького и важного господина с пышными
усами и редкой шевелюрой, низко растущей над тем, что мистер МакНамара
называл «помятый лоб». Самого мистера МакНамару мы представляли так, словно
видели своими глазами — светловолосый, солидный, медлительный в речи и
в движениях. Мистер МакНамара часто захаживал в бар отеля Флемминг — старомодное
место, где можно было покурить и понюхать табак, выпить чаю, кофе или чего-нибудь
крепкого. Там мой отец и встречал его во время поездок в Дублин. Знаете,
как славно, говорил отец, закончив дневные дела, посидеть в мягком кожаном
кресле и послушать болтовню старого приятеля. Бар наполнялся дымом сигарет,
пока отец слушал последние новости о людях, населяющих дом на Палмерстонской
дороге, о спаниэле по кличке Волк Тон и служанке из Скибберена, которую
звали Китти О’Ши. Это превратилось в традицию: отец курит и слушает, а
на следующий день в нашем деревенском доме за завтраком слушаем мы, а он
курит и рассказывает.
Нас было четверо: три сестры и я. Я был самым старшим и единственным
мальчиком. Мы жили в доме, прнадлежавшем семье уже несколько поколений,
в трех милях от Карансбриджа, где поезд на Дублин останавливался только
по требованию, и где у отца были амбар и мельница. Из-за перебоев с бензином
отец каждый день ходил в Карансбридж пешком — три мили туда и обратно.
Иногда он просил Фланнагана, нашего садовника, съездить за ним вечером
на двухместной малолитражке, и тот же Фланнаган всегда встречал его у поезда,
когда отец возвращался из Дублина. Время от времени по утрам я слышал треск
мотора, а затем шорох колес по гравию. За завтраком отец говорил, как он
рад, что опять дома, целовал мать, потом по очереди всех нас. Процедура
повторялась примерно каждый месяц: сначала отъезд — небольшой чемодан в
прихожей, отец в парадном твидовом костюме, Фланнаган на малолитражке.
И через несколько дней возвращение – завтрак с мистером МакНамарой, как
его окрестила моя сестра Шарлотта.
Наша семья принадлежала прошлому. Мы были протестантами в той стране,
которая стала католической Ирландией. Когда-то у нас были и власть, и влияние,
но потом времена изменились. Оставался небольшой доход от продажи зерна
и муки, дом, в котором мы жили, но не было больше авторитета. «Эй, вы,
кишки зеленые!» – дразнили нас в Карнсбридже дети католиков. «Валите на
свою мессу», — огрызались мы, — «К черту в жопу». Мы друг друга стоили.
Вражда не всегда была столь непреодолима, она становилась то слабее, то
сильнее, и доказательством того, что все может быть иначе, служило обстоятельство,
что столь почитаемый в нашем доме мистер МакНамара тоже был католиком.
«Терпимый либеральный человек», — говорил отец, — «Ни капли фанатизма».
Когда-нибудь, говорил отец, религиозные различия в Ирландии исчезнут. Война
положит им конец, пусть Ирландия пока и не воюет. А когда война закончится,
неважно, будет ли Ирландия воевать, религиозные распри исчезнут точно.
С этим заключением мистер МакНамара, кажется, тоже соглашался.
Так прошло все мое детство: сестры – Шарлотта, Амелия и Фрэнсис; родители
– такие предупредительные и дружные; Фланнаган в саду; служанка Бриджит
и, словно добрый дядюшка, дух мистера МакНамары. Еще была мисс Шейл, приезжавшая
каждое утро на велосипеде, чтобы учить нас четверых грамоте, потому что
порядки в Карансбриджской школе родителями не одобрялись.
Дом наш, если смотреть прямо на фасад, представлял собой георгианский
прямоугольник; по кирпичам задней стены, к которой примыкала кухня, и за
которой начинался сад, вился плющ, перед входом была гравиевая площадка,
и от нее в поле уходила дорога, терявшаяся через полторы мили там, где
паслись овцы. У сестер была своя жизнь, которой я не интересовался. Шарлотта
родилась на пять лет позже меня, Амелии исполнилось шесть лет, Фрэнсис
– пять.
— Он в прекрасной форме, — докладывал отец утром моего тринадцатого
дня рождения. – Наслушаешься целый день всякого вздора, потом так приятно
выпить кружку лимонада с разумным человеком.
Фрэнсис прыснула. Она всегда принималась хихикать, когда отец называл
виски кружкой лимонада, да и вообще была смешлива. Подарки мои были сложены
на буфете и дожид ались, когда отец закончит завтрак и рассказ. Приоритет,
естественно, был у отца: кроме всего прочего он не был дома три дня, он
замерз, устал в поезде, и, как всегда, когда речь заходила о дублинских
делах, был чем-то недоволен. На этот раз, однако, я знал, что между делами
и отелем Флеминг, где он встречался с мистером МакНамарой, отец купил мне
подарок от себя и от матери. Двадцать минут назад он вошел в столовую,
держа в руках какой-то пакет. «С днем рождения, сынок», — сказал отец и
положил его на буфет, где уже ждали подарки сестер. Это была традиция –
или правило, заведенное отцом: подарки ко дню рождения или к рождеству
открывались только после того, как завтрак закончен и все доедено до последнего
кусочка.
— Это слова МакНамары, — продолжал отец. — Ирландия овита плющом. Это
о нашем нейтралитете.
Отец считал, а мать не разделяла этого мнения, что Ирландия должна
уступить требованиями Уинстона Черчилля и впустить в ирландские порты английских
солдат, иначе их займут немцы. Гитлер прислал де Валера телеграмму, в которой
извинялся за случайную бомбежку маслобойни, что само по себе выглядело
подозрительно. Мистер МакНамара, который также считал, что де Валера должен
предоставить порты в распоряжение Черчилля, сказал, что за любым миролюбивым
жестом немецкого фюрера неизменно следует акт вандализма. Мистер МакНамара,
несмотря на то, что был католиком, восхищался домом Виндзоров и англичанами.
В мире нет аристократии, говорил он, которая могла бы сравняться с английской,
и нет людей, более благородных и великодушных, чем английский высший класс.
Классовые традиции в Англии очень хорошая вещь, доказывал мистер МакНамара.
Отец достал из кармана маленький завернутый в бумагу предмет. Как по
команде, сестры повскакивали с мест и двинулись к буфету. Подарки разложили
передо мной на столе; тот, который подарили родители, принесла мать. Это
был пакет почти в два с половиной фута длиной и несколько дюймов шириной.
Наощупь он казался просто кучей прутиков, но на самом деле был конструктором
для бумажного змея. Шарлотта подарила мне книжку под названием «Дикон невозможный»,
Амелия — калейдоскоп.
— Открывай осторожно, — сказала Фрэнсис. Я сначала подумал, что в ее
пакете банка с вареньем, но это оказалась золотая рыбка.
— От мистера МакНамары, — сказал отец, указывая на самый маленький
пакет. Я успел про него забыть, потому что уже получил подарки от всех,
от кого получал обычно. – Я ему проговорился случайно, что сегодня особенный
день.
Сверток был очень тяжелый, и я сперва подумал, что там оловянный солдатик
или всадник на лошади. Но это оказался дракон. Маленький, очень изящный,
и я сначала решил, что золотой, но отец сказал — латунный. У дракона были
зеленые глаза, про которые Фрэнсис сказала, что они изумрудные, и еще маленькие
камешки, рассыпанные по спине – рубины, определила Фрэнсис.
— Драгоценности, — восхищенно прошептала она. Отец рассмеялся и покачал
головой. — Глаза и блестящие камешки на латунной спине – простые стекла,
сказал он.
У меня никогда не было такой красивой вещи. Я смотрел, как дракон гуляет
вокруг стола, переходя из рук в руки, и не мог дождаться, когда он вернется
ко мне.
— Обязательно напиши мистеру МакНамаре, — сказала мать. – Он очень
добрый человек, — добавила она, глядя на отца с еле заметной укоризной,
словно считала, что ему следовало отказаться от подарка. Отец с отсутствующим
видом покачал головой и закурил сигарету.
— Письмо отдашь мне, — сказал он. – Я через четыре дня опять поеду
в Дублин.
Я показал дракона Фланнагану, когда тот прореживал в огороде свеклу.
Я показал его Бриджит, нашей служанке.
— Ну, рыцарь, тебе и везет, — сказал Фланнаган, вертя дракона своими
перепачканными в земле руками.
— Придется тебе писать этому МакНамаре письмо страниц на пять. – Бриджит
отполировала мне дракона специальной пастой.
В этот день мне достался шоколадный пирог, сэндвич с сардинами, которые
я обожал, и сливовый джем, тоже мой любимый. После чая вся семья наблюдала,
как мы с отцом бегаем от одного края поля к другому, пытаясь запустить
змея. В конце концов, с задачей справился Фланнаган, и я помню как волновался,
чувствуя в пальцах тугую струну, и как Бриджит кричала, что она никогда
не видела ничего подобного, и требовала, чтобы ей объяснили, зачем оно
вообще нужно.
— Не забудь, дорогой, написать завтра утром МакНамаре письмо, — напомнила
мать, когда я уже лежал в постели, перед тем как поцеловать на ночь. Не
забуду, пообещал я, но не стал говорить, что из всех подарков, включая
замечательного зелено-желтого воздушного змея, мне больше всего понравился
дракон.
Но я так и не написал мистеру МакНамаре письмо. Потому что завтрашний
день превратился в кошмар, и до самого вечера мы не могли успокоиться от
слез. Отца, бывшего для нас всем, в тот день не стало.
Война продолжалась, и Ирландия по-прежнему сохраняла нейтралитет. На
нее падали новые случайные бомбы, и де Валера получал от немецкого фюрера
новые извинения. Уинстон Черчилль продолжал метать громы и молнии из-за
портов, но предсказание мистера МакНамары о том, что иностранные солдаты
будут маршировать по улице О’Коннел, так и не сбылось.
С вязанием или шитьем в руках мать слушала новости по Би-Би-Си, и грусть
не уходила из ее глаз — слишком много людей умирало в мире. Никому из нас
не становилось легче от мысли, что не только отца постигла эта печальная
участь.
Все изменилось после его смерти. Мы с матерью стали ходить на прогулки.
Я держал ее за руку и чувствовал, как ей плохо. Она рассказывала мне о
нем, о медовом месяце в Венеции, о том, как на огромной площади они пили
шоколад и слушали музыкантов. Она рассказывала, как я родился, и как отец
подарил ей кольцо с янтарем, которое купил в ювелирной лавке Луиса Вайна
в Дублине. Она даже иногда улыбалась и говорила, что хотя мне всего тринадцать
лет, я уже занимаю его место. Однажды дом станет моим, напоминала она,
и амбар, и мельница. Ты женишься, и у тебя будут свои дети, говорила она,
но я не хотел даже думать об этом. Я не хотел жениться, я хотел, чтобы
мать всегда была со мной, и чтобы мы ходили гулять, и чтобы она рассказывала
мне о человеке, которого всем нам так не хватало. Мы по-прежнему были семьей:
сестры, мать я, Фланнаган в саду и Бриджит. Я не хотел, чтобы что-то менялось.
После смерти отца мистер МакНамара продолжал существовать, правда уже
по-другому. Дом на Палмерстонской дороге; тетушка мистера МакНамары, напивающаяся
в одиночестве у себя в комнате; тонкая как бумага миссис Матчетт, раскладывающая
с утра и до вечера пасьянсы вместо того, чтобы блистать на сцене; мистер
Матчетт со своим помятым лбом; Китти О’Ши из Скибберена; спаниэль по кличке
Волк Тон – все они продолжали жить для нас и без отца, как память о нем.
Не забывался ни отель Флемминг, ни рассказы об эксцентричном семействе,
обитающем в доме на Палмерстонской дороге. Постоянно, сколько я себя помнил,
и сколько себя помнили сестры, в нашу жизнь вторгались обитатели совсем
другого дома, и даже после смерти отца мы с сестрами то и дело вспоминали
веселые и грустные истории, рассказанные сначала в отеле Флеминг, а потом
дома за завтраком. Однажды тетушке мистера МакНамары взбрело в голову продать
дом первому встречному ханыге из пивного бара. В другой раз миссис Матчетт
вообразила, что влюблена в Гарда Моллоу — ухажера Китти О'Ши, который каждый
вечер звонил ей по телефону. Спаниэль попал под машину, но умудрился уцелеть.
Все эти истории прочно связывались с самим мистером МакНамарой – светловолосым
солидным человеком — и еще с дымным баром отеля Флемминг, где можно было
купить нюхательный табак, лимонад и виски.
Как-то раз через несколько месяцев после смерти отца мать заметила
за завтраком, что мистер МакНамара наверняка видел некролог в «Айриш Таймс».
— Ой, надо ему написать, — воскликнула Фрэнсис, по своему обычаю —
возбужденно. Мать покачала головой. Отец и мистер МакНамара встречались
только в баре, между ними не были приняты письма. Шарлотта и Амелия согласились,
а Фрэнсис опять запротестовала. Я тоже не видел смысла в письмах.
– Но он дарил нам шоколадки, — воскликнула Фрэнсис, — и печенье.
Мать снова повторила, что мистер МакНамара не из тех людей, которых
следует извещать о смерти отца, и не из тех, кто будет писать сам. Письмо
с благодарностью за дракона, которое я должен был отправить в тот день,
не упоминалось. Я не любил писать писем и был рад, что о нем забыли.
В конце года меня отправили в Дублинские горы, в закрытую школу. Мисс
Шейл по-прежнему приезжала к нам на велосипеде учить сестер, и я бы с гораздо
большим удовольствием занимался с нею. Но остаться дома было невозможно:
закрытую школу в Дублинских горах, известную своими протестантскими традициями,
выбрал для меня отец, и этим было все сказано. Будь он жив, было бы легче,
но смерть отца и так принесла с собой кучу сложностей, самыми трудноразрешимыми
из которых стали амбар и мельница — школа добавляла к этим проблемам совсем
немного, так рассудила мать.
Директором знаменитого заведения оказался маленький краснолицый священник-англичанин.
В начале семестра его жена пригласила на чай меня и еще нескольких новичков.
Мы заедали чай сэндвичами с ветчиной и батенбургским пирогом. Жена директора,
надменная дама, одетая во все серое, спросила, что я собираюсь делать –
«в жизни», — уточнила она. Я ответил, что буду управлять зернохранилищем
и мельницей, после чего она потеряла ко мне интерес. Директор сообщил,
что его фамилия есть в справочнике «Кто есть кто». Потом мы заговорили
о войне.
Мисс Шейл не слишком хорошо подготовила меня к школе. «Дорогой мой,
тебя хоть кто-нибудь учил французскому?» – спрашивал человек с вечно зажатой
в руке трубкой, но ни разу не получил ответа. «Ну разве же это латынь!»
– восклицал другой, а учитель математики предупредил, чтобы я и головы
не поворачивал в сторону профессии, требующей работы с цифрами. Я сидел
на последней парте в окружении таких же неподходящих знаменитой школе мальчиков.
Не помню сколько прошло времени – год или полтора, прежде чем я начал
задумываться о том, каким был отец. Неужели ему тоже, спрашивал я себя,
тяжело давались науки? Неужели какой-нибудь человек с трубкой так же презрительно
отзывался о его способностях к языкам? Неужели его, как и меня, приводили
в ужас задачи по алгебре? Ты разберешься в этих цифрах, как заведенный
твердил я себе, ты должен в них разобраться, если хочешь заниматься зернохранилищем
и мельницей. А он понимал математику?
Я спрашивал у матери. Но она терялась и говорила, что ей кажется, хотя
она и не может сказать наверняка, что отец был не особенно хорошим математиком.
Когда я спрашивал снова, она смеялась и говорила, что надо стараться.
Но чем сильнее я пытался сосредоточиться на цифрах, чем чаще думал
о месте, которое собирался занять, тем сильнее меня мучило любопытство,
каким же все-таки был мой отец. Когда я приезжал на каникулы, мы с матерью
по-прежнему ходили гулять через сад по полю, начинавшемуся прямо за оградой,
и дальше к реке, что текла в Каррансбридж. Но мать все меньше и меньше
рассказывала об отце, потому что все уже было сказано, а повторять не хотелось.
Я ясно представлял себе огромную площадь в Венеции, собор и уличных музыкантов
рядом с кафе. Я представлял себе сотни других сцен, которые она вспоминала,
их встречи до женитьбы и после. Мы гуляли теперь молча, или я говорил сам,
описывая ей дорогу в противоположный конец страны, запах школьных коридоров,
малорослого директора, требовавшего, чтобы мы обязательно ели высококалорийную
пищу. Школа была мрачной: я рассказывал ей, как в заплеванном сарае, выстроенном
специально для этих целей, мы курили американские сигареты, как входили
во вкус дурацких выходок, единственной целью которых было сломать монотонность
школьного существования. Там был воспитатель по имени мистер Дингл, который
взял моду выспрашивать у новеньких, какого цвета ночные рубашки у их матерей.
Это происходило обычно в столовой, обитой дубовыми панелями и пахнущей
горелым маслом — из-за копоти, годами осаждавшейся на потолке. Мистер Дингл
усаживался за стол самых младших и жадно впивался глазами то в одного мальчика,
то в другого, пока они не выкладывали ему пищу для его новых фантазий.
Когда приезжали родители, он пристально рассматривал сквозь сигаретный
дым блузки и юбки матерей, мысленно наряжая их в ночные рубашки, подробно
описанные сыновьями. Там был еще один воспитатель по прозвищу Липучка Ашен,
о котором ходили сплетни, будто он питает особый интерес к пасущимся в
окрестных горах овцам. И мальчик, которого все называли Иисусик-Хакет —
после того, как он признался, что считает себя младшим сыном Бога. В столовой
за специальным столом сидели настоятель, директор и дворецкий – гигантская,
всегда одетая в черное фигура; еду им приносила служанка, про которую говорили,
что она незаконная дочь дворецкого, и которую мы дразнили Спицей. Еще был
Рыба Мэйор, который никогда не мылся, и Дылда, у которого болели ноги,
и он безуспешно пытался их лечить слабой кислотой. Мать слушала внимательно,
и я часто замечал в ее глазах тот же самый огонек, который загорался раньше,
когда отец рассказывал за завтраком об отеле Флемминг и о мистере МакНамара.
— Как ты на него похож, — тихо сказала она однажды и улыбнулась.
Я представлял себя в кабинете отца на верхнем этаже Каррансбриджской
мельницы, в крохотной комнатке, которую занимал сейчас человек, нанятый
матерью, чтобы вести дела — мистер Майерс. Я ходил по дому и трогал вещи,
когда-то принадлежавшие отцу, разглядывал его фотографии. С Фланнеганом
и сестрами мы несколько раз запускали змея, которого он привез тогда из
Дублина. Я без конца полировал маленького латунного дракона, которого через
него подарил мне его приятель. «Это мальчику ко дню рождения», — эти слова
я слышал в дымном баре отеля Флемминг, и видел, как рука мистера МакНамары
медленно лезет в карман и достает оттуда дракона. Я был уверен, что рано
или поздно разыщу отель Флемминг.
— Мой дядя, — сказал я как-то коротышке директору. – будет проездом
в Дублине, сэр.
— Проездом? Как проездом? – директор говорил с деревенским акцентом
и вдобавок немного в нос. – Что значит проездом? – к каждому слову он добавлял
несколько лишних гласных.
— По дороге в Голуэй, сэр. Он служит в авиации, сэр. Я хотел бы встретиться
с ним, сэр, потому что мой отец…
— Ах, да, да. Вернись к службе, пожалуйста.
Отель Флеминг — было написано в телефонной книге, — улица
Уиллер, 21. Спускаясь на велосипеде с гор, я представления не имел,
что буду там делать.
Это было узкое четырехэтажное здание, ничем не выделявшееся среди других,
с невзрачным серым фасадом. Белые оконные рамы требовали краски, стеклянный
портик казался очень грязным. И на этом пыльном стекле красовалась надпись
Отель Флеминг, нарисованная белыми эмалевыми буквами прямо по стеклу.
Я два раза проехал мимо отеля, заглядывая в дверной проем и в окна – их
было двенадцать, по четыре в каждом ряду, и чем выше, тем они становились
меньше. Из дверей никто не выходил. Я поставил велосипед у поребрика недалеко
от отеля, напротив бакалейной лавки. В витрине лавки были разложены груши.
Я вошел и купил себе одну.
Я покатил велосипед в сторону от лавки и, когда улица закончилась,
вышел к набережной канала. Медленно доел грушу, стащил с головы красно-зеленую
школьную фуражку и так же медленно покатил велосипед обратно к отелю Флеминг.
Я толчком открыл дверь и на короткое мгновение услышал голос отца, описывающий
дымный холл с низким потолком, камин с горящими углями, высокую стойку
дежурного с раскрытой регистрационной книгой, медный колокольчик рядом.
В холле были расставлены коричневые кожаные кресла, и такая же обитая кожей
скамья тянулась вдоль стены. Газовые лампы горели вполнакала, и хотя было
еще только четыре часа, холл показался мне темным. Было пусто и тихо. Тикали
высокие напольные часы, иногда потрескивал огонь. Пахло каким-то супом.
Это был самый красивый и уютный холл из всех, которые я когда-либо видел.
За холлом сквозь проем в стене я заметил еще один камин. Там был бар,
где они встречались, и где, я надеялся, должен был сидеть сейчас мистер
МакНамара. Я представил, как отец проходит сквозь этот холл, и пересек
его сам. Бар был похож на холл, с такими же кожаными креслами, кожаной
скамьей, газовыми лампами и низким потолком. На двух окнах висели сетчатые
шторы, а одну из стен отгораживала стойка с расставленными бутылками и
высокими стульями с кожаными сиденьями. Около камина сидела женщина и потягивала
из небольшого стакана оранжевого цвета напиток. За стойкой мужчина в белом
пиджаке читал «Независимую Ирландию»
Я остановился в проеме, отгораживавшем бар от холла. Я был слишком
молод. Я не имел права входить в бар, и не знал, что делать и говорить.
Я не знал что заказывать. Я не знал, насколько по-детски выгляжу в этом
бледном свете газовых ламп.
Я шагнул к стойке. Мужчина не поднял глаз от газеты. Смитвик Эль,
было написано на одной из бутылочных этикеток: ладно, я закажу Смитвик
Эль. Я хотел лишь одного — чтобы меня не выгнали, чтобы дали посидеть
с пивом и подумать об отце. Мистер МакНамара придет — не сегодня, так в
другой раз. Фрэнсис была права: нужно было ему написать. Я сам должен был
написать и поблагодарить отцовского друга за подарок.
— Добрый вечер, — сказал бармен.
— Смитвик, пожалуйста, — сказал я как можно более равнодушным тоном.
Не представляя, сколько может стоить эль, я положил на стойку десять шиллингов.
— Добавить лимон, сэр?
— Лимон? Ох, да. Да, пожалуйста. Большое спасибо.
— Сегодня ветреный день, — сказал бармен.
Я взял стакан, сдачу и сел подальше от женщины. Я устроился так, чтобы
видеть одновременно стойку и вход в бар, так чтобы не пропустить мистера
МакНамару. Мне нужно было уйти в шесть, если я хотел вернуться до начала
службы.
Я допил пиво. Достал из кармана конверт и стал рисовать на обратной
стороне маленькие картинки из Библии, как нас когда-то учила мисс Шейл.
Потом отнес стакан к стойке и попросил еще Смитвика. У бармена было бледное
нездоровое лицо, очки в проволочной оправе и очень тонкая шея.
— Вы любите самое лучшее, разве нет? – сказал он дурашливым тоном,
явно кому-то подражая. – Птичье молоко, — сказал он тем же голосом. — И
птичье желе-люкс. – Отец в разговорах иногда вспоминал этого бармена: у
него была привычка повторять услышанную по радио рекламу. – Вы любите самое
лучшее, разве нет? – проговорил он опять, подталкивая ко мне стакан с пивом.
Женщина у огня издала короткий звук, похожий на одобрительный смешок. Я
вежливо улыбнулся.
Вернувшись на прежнее место, я обнаружил, что женщина смотрит прямо
на меня. Я подумал, что, наверное, она проститутка, иначе что бы ей делать
одной в баре. Мальчик по имени Йитс говорил, что проституток лучше всего
искать на вокзалах или на набережных. Но, разумеется, ничего не мешало
одной из них зайти в бар.
Тем не менее, для проститутки она была слишком скромно одета. На ней
был зеленый костюм и зеленая шляпка, а на соседнем стуле висел плащ, подбитый
каким-то мехом. Темноволосая женщина с овальным лицом. Я представления
не имел, сколько ей могло быть лет: наверно где-то между тридцатью и сорока
– я очень плохо угадывал возраст людей.
Смитвик эль начинал действовать. Мне хотелось смеяться. Вот
будет интересно, думал я, если проститутка начнет приставать ко мне прямо
здесь, в отеле моего отца и мистера МакНамары. Кроме того, почему бы проститутке
и не быть скромно одетой, этот костюм может стоить дороже чего угодно.
Я глупо улыбался, стараясь сдержать смех. Вполне понятно, думал я, почему
отец ни разу не заикнулся, что в отель Флеминг захаживают проститутки.
И еще я подумал, что будь он жив, он бы когда-нибудь сказал мне про них,
по секрету от матери и сестер. Такие вещи хорошие отцы обычно говорят своим
сыновьям.
Я достал из конверта, на котором я рисовал картинки, письмо. Мы неплохо
управляемся, писала мать. Мисс Шейл простудилась, Шарлотта и Амелия говорят,
что, когда вырастут, будут разводить лошадей, а Фрэнсис пока не решила,
чем заняться. Фланнагана замучил ревматизм, и ему все труднее справляться
в саду. Бриджит уговорила их переложить камин в столовой. «Это будет прекрасное
Рождество», — писала мать, — «Так славно опять собраться всем вместе».
Женщина с овальным лицом надела меховой плащ и прошла совсем близко
от меня. Она наклонила голову и улыбнулась.
— Возрадуйтесь! – выводили мы на службе тем же вечером. – Пойте, холмы
и долины!
От меня пахло элем. Я это знал точно, потому что пока мы строились
в монастырском дворе, несколько мальчиков прямо об этом сказали. Когда
я раскрывал рот, запах получался еще сильнее.
— Как пивная бочка, — прокомментировал потом Гахан Майнор.
— …отныне, — гнусаво тянул маленький директор, — и присно и вовеки
веков…
— Аминь, — отвечали мы.
Мне нравились субботние вечера. После службы нам предоставляли относительную
свободу, нужно было только сообщить дежурному воспитателю, где ты. Можно
было пойти в фотомастерскую, или в библиотеку, поспорить, например, о том,
является ли наша школа оплотом Британской империи, поиграть в биллиард,
зайти в клуб моделирования или в музыкальную комнату. После половины десятого
становилось еще свободнее, и дежурный воспитатель уже не обязан был знать,
чем мы занимаемся. Большинство мальчиков в это время курили.
В ту субботу, после отеля Флеминг и после службы, я пошел в библиотеку.
Я читал «Джейн Эйр»,но овальное женское лицо не выходило у меня
из головы. Оно смотрело на меня несколько секунд, потом расплывалось, потом
появлялось опять. Снова и снова, все время, пока я не выпускал из рук «Джейн
Эйр», женщина проходила совсем рядом с моим столиком, наклоняла голову
и улыбалась.
Наступил конец семестра. В театре «Шесть сцен» давали «Макбет», А.
Мк. П. Джексон творил при этом чудеса, и благодаря его стараниям спектакль,
по общему мнению, оказался не хуже, чем в «Банко». Кто-то стащил у меня
книжку, которую я купил у Грэйса Мэйора специально, чтобы читать в поезде;
книжка называлась «Почему не Эванс?». Дромгула и Монтгомери обнаружили
среди ночи в душевой за приватной беседой.
По дороге домой я не мог забыть отель Флеминг. Сосед по купе одолжил
мне «Варьете», но шутки не казались мне сейчас смешными. Правда насмехалась
надо мной, дразнилась и не давалась в руки. Она преследовала меня с тех
пор, как я нашел отель, с тех пор, как я встретил взгляд этой женщины,
она присутствовала постоянно, каждый день и каждую ночь, когда я лежал
без сна в своей узкой и унылой школьной спальне. Голос отца снова и снова
рассказывал мне истории из жизни своего друга или сообщал его мнение по
самым разным вопросам. Когда мать говорила, что де Валера должен уступить
порты Черчиллю, отец спорил, предпочитая соглашаться с другом. В школе,
в поезде, и даже дома правда бросала меня в пот, и голова кружилась, словно
я подхватил простуду.
Рождественским утром мы подарили друг другу подарки, и потом долго
сидели за столом, соблюдая традицию, заведенную отцом. Мы все думали о
нем, только мои мысли были иными.
— Ах, как красиво! – восхищенно прошептала мать, разглядывая бусы,
которые я купил в Дублине. Дракона с зелеными глазами я утопил в пруду
неподалеку от школы, потому что так и не смог понять, как поднялась у отца
рука принести его в наш дом, и как он мог приносить в него шоколадки и
печенье. Дарить детям подарки от другой женщины на глазах у их матери –
мог ли отец согрешить ужаснее, хотя достаточно было и того, что он выплескивал
на нас всю жизнь и самой этой женщины и ее эксцентричного семейства: сестры,
зятя, тетки-алкоголички, служанки и собаки. «Нора МакНамара», — я, казалось,
слышал голос бармена, произносящий эти слова прямо здесь, у нас в кухне,
и видел, как они сидят в уютном баре, отец и эта женщина, и она рассказывает
ему о доме на Пальмерстонской дороге и о том, что она преклоняется перед
английской аристократией. Я смотрел на улыбающуюся мать, и мне хотелось
выложить ей неприкрытую правду: я был рад, что отец умер.
Вместо этого я вышел из-за стола и пошел к себе в комнату. Там я вытер
слезы и умылся холодной водой из кувшина. Я ненавидел его память и его
самого. Он все разрушил, и я ненавидел его за это. Мне не приходило в голову,
что он всего лишь пытался разделить с нами свою любовь, разделить человека,
которого любил совсем по-другому, чем нас. Я так и не смог ни простить,
ни понять. Я чувствовал только жгучую обиду оттого, что теперь мне, его
сыну, придется занимать его место и продолжать его обман, скрывать ото
всех его ложь и его лицемерие.