волшебство или предать этой свинцовой
земле Яблоню,
поющую и золотую?»
Томас Вулф
Не успев войти в этот мир, ты уже начал прощаться с ним.
Ты так рано начал прощаться, что все привыкли: ко всему привыкают люди;
и когда ты ушел, они весьма удивились.
Да, они проснулись на миг, как все мы просыпаемся от пощечин, которые
время от времени дает нам смерть, улыбаясь едва брезгливо, а в общем-то
равнодушно.
И тогда, проснувшись, мы истошно вопим -- Пожар! -- как будто это случилось
впервые, как будто не было сказано давным-давно: Что за смех, что за
радость, когда мир постоянно горит? Покрытые тьмой, почему вы не ищете
света?... (1)
Но, однако, крепок наш сон. И мало кто из живущих догадывается об этом
-- жизнь моя, иль ты приснилась мне? -- догадывается затем, чтобы
тут же забыть догадку: тяжела ведь ноша пьяной телом души. Иль душа тяжела
для тела, хоть и нет ее вовсе, как учат ученые? Неужель под душой так
же сгибаются, как под ношею? -- удивилось однажды могучее тело Емели,
и добавило -- а казалось, казалось еще вчера... перекрестись, когда
кажется -- в народе знали об этом.
Но прости: пора назвать твое имя, чтоб узнали с кем я веду беседу вне
времени и пространства.
Итак, с приветствием, вас помнящий всегда, знакомый ваш -- Сергей
Есенин.
Сергей Александрович Есенин...
Несмотря на всю свою нежность, -- или благодаря ей? -- ты часто был
ироничен.
Ты говорил: Ах, как много на свете кошек! или Не такой уж
горький я пропойца или мне сегодня хочется очень из окошка луну
обоссать, -- ты надевал ту или иную маску (ведь ирония суть театр и
все мы -- актеры), которую, не мудрствуя лукаво, все принимали за твое
лицо. Ты сам давал к этому повод. Зачем?
Когда ты впервые вышел на сцену и увидел этот дьявольский карнавал
безнадежно застывших масок (Все в масках, в париках, все как один, кто
сказочен, а кто литературен. Сосед мой справа -- грустный арлекин, другой
-- палач, а каждый третий -- дурень...),) -- ты ужаснулся безысходности
пьесы, моментально домыслив финал, -- конечно, трагический: А вдруг
кому-то маска палача понравится, и он ее не снимет
(2), -- ты ужаснулся и, инстинктивно, сделал жест отрицания:
Нет, уж лучше мне не смотреть, чтобы вдруг не увидеть хужего.
Я на всю эту ржавую мреть буду щурить глаза и суживать. Ты их
до того сузил, что глаза твои превратились в едва заметные щели, как в
шлемах средневековых рыцарей или на тех же масках, которых ты так испугался;
впрочем, назначение сходное: там от стрел, здесь от взглядов, или как сказал
один твой духовных собрат: Они решили маски надевать, чтоб не разбить
лицо свое о камни (3).
А ты добавил еще: Так немного теплей и безбольней. Да, ты боялся
боли, и кто упрекнет тебя в этом? ведь Поэт такой же людь, только без кожи:
он призван кровью чувств ласкать чужие души, и вся жизнь его --
открытая, незаживающая рана, а стих -- истечение крови...
Ну и что ж, пройдет и эта рана, только больно видеть жизни край...
жизнь моя, иль ты...?
Ты выбрал ироническую маску: полуулыбка, полуплач, -- сплошная музыка,
где скрипку целует в кровь смычок-палач.
Однажды ты признался: С каждым днем я становлюсь чужим и себе, и
жизнь кому велела; где-то в чистом поле у межи оторвал я тень свою от тела.
Так началась двойная жизнь.
От небесной просветленности твоего духа в этот -- какой? -- миг отделилась
тень земного двойника, который, постепенно сгущаясь, воплотился в чорного
человека -- с ним ты и должен был вступить в смертельную схватку. Ты не
хотел. Поэтому медлил, медлил, медлил. А пока, пользуясь временной передышкой,
ты живешь и смотришь вокруг взглядом ребенка, и многое видишь, а
ведь это привилегия святых, и ты, Поэт, был ею удостоен, хоть и на краткий
миг своей жизни в теле, -- На краткий миг блаженство нам дано!
(4)
В то время, как чорный человек все более и более сгущался -- тень превращалась
в тело -- ты свободно парил на серебряных крыльях поэзии и с высоты своего
прозрения не уставал дарить нам стихи -- эти золотые яблоки бессмертия
из сада Гесперид.
За это люди навсегда полюбили тебя.
Душа грустит о небесах -- она не здешних нив жилица... -- так
сетовал ты когда-то, но зато и парил ведь в небе. И мог видеть Целое.
И видел, и говорил о том, что видел и понял. Так, прозревая, ты говорил:
Не жалею, не зову, не плачу, все пройдет... и -- Все мы бездомники,
много ли нужно нам... и -- Жить нужно проще...
И в эти мгновения о тебе можно было сказать словом Пробужденного: Он,
беспечальный, поднимаясь на веряины мудрости, смотрит на больное печалью
человечество. (5)
Глядя сверху на землю, на этот театр теней, на эту суету марионеток,
среди которых наливался чорным соком небытия твой двойник, ты вразумлял
их всех с грустной улыбкой: Жизнь -- обман с чарующей тоскою...
(О Гаутама Будда! ведь это твои слова, да?) Ты шептал на ухо каждому потупившемуся
в печали Пьеро: Обратись лицом к седому небу... и, вдруг, вспоминая
что и сам ты и есть этот плотяной тряпичный Пьеро, признавался себе самому:
Холодят мне душу эти выси, нет тепла от звездного огня...
-- Чем ближе к небу -- тем холоднее, -- вторил тебе задумчивый
Дельвиг. Увы, ты не мог остаться совсем в этом смертельном для полоти прозрачном
огне небес. Ты признался и сам: Слишком я любил на этом свете все что
душу облекает в плоть...
Ничего слишком, - учили нас мудрые греки... Чорный человек уже
поджидал тебя, по-хозяйски развалясь в твоем кресле. Чорный человек,
чорный-чорный! Когда ты спустился на землю, на земле была осень, и
в душе твоей была осень и такая тоска тоска тоска...Смертная тоска. О!
И тогда, на прощанье, расправив усталые крылья, ты медленно взлетел
мучительно взошел в те небеса свои любимые осенние осенние осенние и, не
спеша, со знаньем дела выбрал возлюбил то золотое то алмазное яблоко, которое
легко-легко влюбленно-благодарно сошло в твою ладонь, Поэт, с вечнозеленой
ветки древа жизни, и ты опять отдал его людям (Все отдать, ничего не
взять пришел в этот мир поэт), -- живое яблоко того стихотворенья:
и вот, если взять на ладонь березовую рощу и поднять ее в осеннее небо,
и посмотреть сквозь нее на солнце, то можно увидеть тонкое ясное астральное
тело этих стихов: это и будет твоя душа, поэт Сергей Есенин -- Осенний
Сергей -- отец Сергий....
Как настоящий Поэт, из всех времен года ты любил и постигал одну только
осень, ибо осень есть время мудрых, осенью тают листья и небеса, истончается
плоть земли и, пронзенный солнечным светом, мир является в чистых прекрасных
формах платоновских идей, по которым тоскует художник; ведь творчество
это и есть тоска о прекрасном, родиться в котором призывает Сократ.
И, подобно тому, как весна есть зарождение плоти и опьянение чувственным
соком, который так любят слепые спящие души, -- осень есть духовное отрезвение,
когда душа может вспомнить все, что было и будет, и осень же есть падение
в землю плода и обретение в этом последнего смысла земной жизни. И возвратится
прах в землю, чем он и был; а дух возвратится к Богу
(6)... -- о, разлука, разлука!
Прощай. Но это еще не все...
Зимний холод сковал твое сердце и белый свет стал заливать пространство.
Снежная равнина, белая луна, саваном покрыта наша сторона...
В этой белизне постепенно успокаивались, смирялись яркие краски мира,
так долго мучавшие тебя, и, наконец, все уже стало белым, и этот белый
свет, нарастая, достиг такой невероятной, уже не земной интенсивности,
что ты воскликнул невольно: Свет такой, хоть выколи глаза!!!
И это был уже свет смерти -- заря прозрения. Тот свет, о котором кричал
умирающий Гёте, и о котором сказал Федерико: Мореход слепой, ищу я смерти,
полной сокрушительного света.
И это была сама смерть, встречу с которой ты хотел отложить -- доколе?
Чорный человек поднялся тебе навстречу и, вежливо поклонивяись, стал
рассказывать что-то невероятно, до жути знакомое и невыносимо нелепое.
Слова его всплывали откуда-то изнутри, словно далекое, долго плутавшее
эхо доходило до твоего сознания: При тяжких утратах... когда тебе грустно...
Казаться казаться казаться... Улыбчивым и простым... самое лучшее в мире
искусство исскуство...
Искусство казаться?!
Перекрестись, когда кажется, крест-янин!
Ты поднял голову, чтобы увидеть его лицо, но увидел только чорное пятно
на зеркальной пленке и узнал свою маску.
Она не понравилась тебе.
Ты поднял руку и сдернул ее с лица.
Но будет великое пробуждение, и тогда ты поймешь, что то был глубокий
сон. (8)