Speaking In Tongues
Лавка Языков

Марина Доля

ПЕТЕРБУРГСКАЯ ВИНЬЕТКА

 
 
«Раскручена рулетка Зодиака»
М. Волошин
 
 
«Блажен, кто посетил сей мир...»
Ф. Тютчев
 
 
«Прости, прости ещё,
Что стал я говорить».
Ф. Достоевский
 
 

ОВАЛ ПЕРВЫЙ

 
 
БАНДЕРОЛЬ: «Прибежали в избу дети, второпях зовут отца...»
А. Пушкин
 
 

КАРТУШ ОКТЯБРЬСКИЙ

 
 
Закрой глаза, рождённый в октябре,
Покуда спи, зачатый на погосте.
Ещё есть время рыцарю и гостю,
Уснуть на дождь, под перестук в Земле,
 
 
Запущенной по чаше, где сукном,
Сукном небесным стелют. Но невнятен
Сей замысел. А сторож — «баден-баден» —
Очертит погремушкой Божий дом,
 
 
Где город пузырится во дворах,
Сливает в ночь глазастые миазмы,
И Время душит горловая спазма,
А ты молчишь на праведных порах,
 
 
И стелют руки белый русский плат,
Что от версты до стенки колыбели,
И с каждым часом к ним растёт доверье,
А там, поди, мучитель и собрат,
 
 
К ним припадёшь, чтоб вырваться к странице
Сей родословной, где слова — удел
Того, кому от веры. Не у дел
Россия спит, Ну, что тебе не спится?
 
 

МЕДАЛЬОН ПЕРВЫЙ

 
 
На то и осень, чтобы дождь
Слезил глаза домам.
Дома слезятся, чтобы в них
Мы жались по углам,
Но если кто не может быть
За каменной стеной,
Тому посажены кусты,
Тому разложены мосты
Над цинковой рекой.
 
 
На то деревья и кусты,
Чтоб ветер листья мёл,
Но если камень воду пьёт —
Листву срывают с тел,
А ночь унизит до реки
И прочит с божьих глаз.
Лишь серокрылый ангелок
Вцепился в каменный мосток —
Скорбит Ему о нас.
 
 
Один за всех, а нужно — всем,
Скорбит отбитым ртом,
А тот, кому молчит, каков,
Кому поставил Дом?
Мы Ветер знаем — сам-один
И в галунах наряд.
А может Он как божедом,
Который всех найдёт потом
И спать уложит в ряд?
 
 
И пусть ни кров, ни плоть, ни кровь,
А заданный вопрос,
Но тёплая собачья шерсть,
Когда шерстит мороз,
И пусть не светится окном,
Да нам бы только знать,
Что беспросветные глаза
И чья-то тёмная коса
Ему мешают спать.
 
 

МЕДАЛЬОН ВТОРОЙ

 
 
Было-не было — не спросится,
Только было нешутя —
У хлыстовской Богородицы
Волки выкрали дитя.
 
 
Ходит стылая и мается,
Выкликает у дверей —
Ни одна не откликается,
И молчит Звезда Царей.
 
 
Тянет горем сонь кромешная,
Дыбит снеги чёрный плат.
Лишь селенья безутешные
Волчьим фосфором горят.
 
 
Набрела колодец брошенный —
Спит студёная вода,
В снег густой ведро заброшено,
Льдинкой плавает звезда.
 
 
Наклонилась — и, опальная,
Лёд оплавила слеза,
И глядит сестра печальная
Прямо в горькие глаза:
 
 
«Ты почто, скажи, избранница,
Мой обет отобрала,
Научила в ноги кланяться
За налобные дела?»
 
 
Клонит выю горделивая
Неответная сестра:
«Нарекала мать Софиею,
Да на муку обрекла,
 
 
На любовь от раны колотой —
Исступленье без числа,
Не по Слову — крови пролитой
Людям дочку принесла.
 
 
Нарекла Анастасиею —
Видно стала — волчья сыть.
Укажи, сестра единая,
Кто кровинушку хранит?»
 
 
«Аль не видишь, за околицей,
Там, где воля жития,
Кормит волчья богородица
Миру божее дитя.»
 
 

КАРТУШ ЯНВАРСКИЙ

 
 
БАНДЕРОЛЬ: «Так вот, когда мы вздумали родиться».
А. Ахматова
 
 
Тебя метель наворожила —
Пространству голова вскружила
Тупая воля исполина
И притязанья на мечту, —
Из вопля волн и ниоткуда
Взошло позыченное чудо,
Как зов из бездны — всё едино,
И всё вселяет красоту.
 
Как всё, что в той стране от века,
Ты был зачат не человеку,
А вопросительной идее,
И человеки — для тебя.
А пальмой Северной Пальмиры
В окне заставили полмира,
И мировые страсти зреют
В пару мясного пустыря.
 
 
И Рождество твоё — от бога
Преодоление порогов,
А кто кого преодолеет —
Стихию — ты, она ль — тебя,
Не знает маленькое сердце,
Врастая в каменное скерцо,
И знать не хочет — только млеет
От предвкушенья бытия.
 
 
И Рождество его — от бога
Чудес рожденья и тревоги,
Которой нет ещё названий,
Но воплощенья — в зеркалах,
Где разнесчастная Лючия
Умрёт под звуки кочевые,
Под итальянские рыданья
С тамбовским воплем на устах.
 
 
И в эти звуки, к этим звукам
Рванутся зябнущие руки
И стон кабацкого застолья
Сожмут до ноты горловой
В иной и странной мелодраме
Предчувствуя твоё призванье,
Где огласиться могут двое,
А трём поют заупокой,
 
 
И где в каналы гнётся третий,
С чужого голоса напетый,
И тянет сердце через реку,
За лёд ручаясь головой,
И образ в каменном окладе
Клеймит с фронтона и с фасада
За чин нездешний человека
И за «виденья над Невой».
 
 

МЕДАЛЬОН ПЕРВЫЙ

 
 
Кто, скажи, и кем, скажи
Подменил нас в колыбели?
Даже пикнуть не успели
В нас живущие чижи.
 
 
В нас неспящие ежи
В ночь выходят — фыр-и-топ-и-
И свернулось в серый ропот
То, что днём — «не расскажи».
 
 
Коршун главного жилья
Заслоняет быль и небо,
И по чёрствым крошкам хлеба
Не вернуться в сад былья.
 
 
Кружим-плужим во дворе,
На иголки нижем разум —
Страх пушистый, пучеглазый
Освещает путь к норе.
 
 
Чем устелем — так и спать,
Клюв забит пером перинным,
И тончайшей паутиной
На живот легла печать.
 
 
Но кому из нас былинный
Голос Твой поёт опять?
 
 

МЕДАЛЬОН ВТОРОЙ

 
 
Услышь, отец, мя, нас услышь.
Мы тонкие твои растенья,
Ты указал нам в День Творенья
Просвет в граните синих крыш.
 
 
Услышь, Отец наш, мя. Услышь.
Мы хрупкие Твои храненья,
Собачьи правнуки сирени,
Растём туда, где Ты не спишь.
 
 
Молчишь. И запечатан миг
Бессонной болью озарений.
Склонись, вдыхая в сотворенье
Весь мир, где говорю за них.
 
 

КАРТУШ АПРЕЛЬСКИЙ

 
 
БАНДЕРОЛЬ: «Детям обещали радостные сны.»
А. Плещеев
 
 
Пожилое быльё покачнулось, упало
В белый шум голосов за отёкшим окном...
Онемевшей рукой подниму покрывало, —
И ответит сирень осмелевшим дождём.
 
 
Под сиреневый благовест тело восстанет,
Вырастая до купола серых небес.
Их душа переулка вдохнёт и поманит
В разногласую пустынь и каменный лес,
 
 
Где воскресное диво поёт над канавой
И гадает по слёзным кругам на воде,
Выпуская из клетки сердечной по-малу
Что летело к Нему, а вернулось к тебе.
 
 
Так сестра неумелая тянется к брату,
Приручается брать с обретённой руки
Рассыпную сирень и денёк без заката,
И участье без чина увечной тоски,
 
 
Что гоняет тебя по задёрганной клетке,
Облачённая в серый походный сюртук,
И гонимой царевне Гниющей Беседки
Он поклонится в ноги за светлый испуг,
 
 
За виденья твои, воплощённые в муки,
За мученья того, кто стоит за спиной,
А сирень вас рассудит, возьмёт на поруки,
И поманит, как в детстве, к змее над рекой,
 
 
Стерегущей затменье от белыя ночи,
И предстанете, сердце сумев донести.
И, когда, осмелев, ей посмотрите в очи,
То уже не посмеете глаз отвести.
 
 

МЕДАЛЬОН ПЕРВЫЙ

 
 
Имеющий слышит, как манит и дышит
Тобой незакрытый в глубоком дворе,
Как ветер дозорный на стоптанной крыше
Свернулся и спит на позор немчуре.
 
 
Судьбину немой у немого пытает
И силится веки руками поднять.
И тянутся руки, да круги мешают:
Не мой, и не может, и кличет на рать.
 
 
А то вдруг в окно заиграет шарманкой,
И царь обезьяний растянет лицо,
Подхватит судьбу, закружит в итальянке,
И бросит в лицо роковое словцо —
 
 
В пробитую брешку потянет заочно
Молочной свободой с углём пополам.
И тонкого месяца серпик наточен,
Неточное эхо зудит по дворам.
 
 
Ты бросишься следом, и, тенью по следу,
Втыкая носы, даровая молва.
У церкви Знаменья сошлись на беседу
Две вещие птицы — и бред, и пора,
 
 
Чтоб каждому с ныне, пройдя по пучине,
Вернуться в края кругового пера,
А ты и сопутник, стыдясь разночинья,
В тени колокольной зарежут «вчера».
 
 
И Время свернёт в переулок Столярный,
Ступая вслепую по лунной крови.
Ты тенью понурой за ним и непарный,
Юродивый плач огласит пустыри.
 
 

МЕДАЛЬОН ВТОРОЙ

 
 
Страстей твоих гофманиана
И суетлива и проста.
Там кто-то тащит неустанно
Коней с помпезного моста,
 
 
И, перешедши мост Кокушкин,
Несёт стекольщик твой портрет,
Где вечный Пушкин, новый Пушкин
Жуёт расслабленный валет,
 
 
И Рембрандта в зените славы
Везёт к стихам кабриолет,
Сидит художник у канавы,
Но Саский нет и смысла нет,
 
 
А безобразные старухи
Детей выносят на бульвар.
Толстеет кенарь от потуги,
Но заливает киноварь
 
 
Глаза египетской сиротке,
Но лакирует пьедестал
Маляр надменный жёлтой водкой.
И крепости двойной состав
 
 
Лежит на лицах подновлённых,
На лике вод, где каждый год
Из желчи, гневом раскалённой,
Капрал петитный восстаёт.
 
 

КАРТУШ ИЮЛЬСКИЙ

 
 
БАНДЕРОЛЬ: «Там отрава бесплотных хотений».
И. Анненский
 
 
Не помню где — в горниле Каменьграда
Сушило лето горло маеты,
И задыхались чижики от яда
И пустоты житейской простоты.
 
 
Проходит полдень дачного сезона,
Не подарив ни капли высоты —
Такие птицы, чтобы петь вазонам
И утешать геранные сады.
 
 
Душа утихнет в роще пооконой.
(А в добрых сёлах — райские кусты.)
И под окном у девушки спасённой
Взрастит лозу нездешней красоты.
 
 
И всё на лад, по чину, по закону,
И что с того, что зелен виноград?
В сосновой колыбели пароконной
Кого везут к последней из оград?
 
 
Везут из переулка. От порога
Роняя в пыль янтарные круги.
Из ямы в яму солнечного бога,
Всему и всем отдавшего долги,
 
 
Оставившего девять бесприданниц,
Что не пошли приличье соблюдя.
И лишь одна из уличных избранниц
Не спустит с глаз упрямое дитя.
 
 
И до угла проводит ради бога,
И вслед помашет огненным пером.
Убогий старец крестит у дороги
Листов увядших обгорелый ком.
 
 
И — за чертой, где все размеры — в точку.
Но ждёт в беседке венский лоботряс,
И в нетерпеньи клейкие листочки
Арийского предместья пьют за вас.
 
 

МЕДАЛЬОН ПЕРВЫЙ

 
 
Жди-пожди, раскольная свобода,
Жениха в дубовом терему.
Прилетит, вернётся из похода
И наладит рваную струну,
 
 
И заплачет книжная дубрава
Голосом больших и малых рек,
И не будет на него управы.
Что ж ты ходишь, странный человек,
 
 
Под моим окном неутолённым,
В тёмных стёклах смотришь небеса?
То ли просто ходишь на поклоны,
Аль манит лукавая краса?
 
 
Белый мак под окнами посеян —
Собери — и крепко будешь спать.
Не тебе стелила по вечерью, —
Не могу и луковки подать.
 
 
Что же ты по имени не служишь,
Что кружишь, не требуя кольцо?
И душа, ночей моих удушье,
Словно крик выходит на крыльцо.
 
 
Без обнов, затей и украшений,
До бровей надвинув белый плат,
Спустится в туманы по ступеням,
Уведёт от запертых палат
 
 
В те края, где жемчугом вечерним
Плачут лопуховые леса,
Где справляют тихую вечерню
Медуниц высоких голоса.
 
 
Травы пряно бродят на полянах,
Запахи примятые звучат...
Будете обрывками туманов
Умывать разбуженных волчат
 
 
С рук кормить разряженной рябиной,
Чтобы вкус беды перешибить.
В тонкоствольной горести старинной,
Выдь на горы, дерево не спит,
 
 
Красным воском плачет по былине
В руки ветру — стало быть гроза...
Вижу, разгораются в долине
Женихов крамольные глаза.
 
 

МЕДАЛЬОН ВТОРОЙ

 
 
Люби мою прощальную красу —
Я никому ещё не завещала
Унылый день и ворона в лесу,
 
 
И таинство угрюмого квартала,
Которому названья нет, поверь,
Где красота звучать не перестала
 
 
Ни в хоре кривоногих фонарей,
Ни в хрипотце шарманки-горлопанки,
Поющей зной у северных дверей.
 
 
Под сенью позолоченной баранки
Ещё чудит гарибальдийский сброд,
Повывернув туманы наизнанку.
 
 
Распутьем пахнет каждый поворот
В надсадном, как простуда, разговоре,
И... ни гроша, ни страха, ни забот.
 
 
Пиратством пахнет северное море,
Как днём Помпеи вожделенный юг,
И парусов фантомы на просторе
 
 
У чайной чайки кормятся из рук.
Гуляют мифы, с дедовской бравадой
И с гением делившие досуг.
 
 
И мы легко справляемся с досадой
На холодок в зауженной груди.
Жива эмаль старинных циферблатов,
 
 
Да стрелки в парадиз, как ни крути,
А мы пока не начинали быть,
Да вот, поди, участвуем в параде...
 
 
Но ветер свеж, и если возлюбить...
 
 

ОВАЛ ВТОРОЙ

 
 

КАРТУШ ОКТЯБРЬСКИЙ

 
 
БАНДЕРОЛЬ: «Дышал ноябрь осенним хладом.»
А. Пушкин
 
 
Нам жизнь дана растягивать овал,
Возложенный на спину черепахи,
Что Временем печально мы зовём
И крест ему целуем полным ртом,
С набитым ртом присутствуем у плахи,
И повторяем, как завет отца:
«Безумный век, безумные сердца.»
 
 
И мы — на ум. Да строгий формуляр:
«Нельзя семье российской без урода».
И нам слова, что нищему — гроши.
Отдал бы ты хоть час своей души
Не во спасенье гибнувшего рода,
Который ждёт спасенья тыщу лет,
Да всё никак не явится на свет?
 
 
Ведь не отдашь, заика площадной.
И ты богат, да нищие — блаженны:
Им путь прямой туда, где стало быть.
А тем, кому не быть, подай на «слыть»,
И невидаль кликушей оглашённой
Подробно крестит новые умы
От паперти, тюрьмы и от чумы,
 
 
А главное — от русской нашей дури,
Той, что страдою творческой зовём.
От сих посевов сыто ль поколенье,
Бредущее от мнений до сомненья?
К чему, скажи, присниться может дом,
Где начертала приговор жена:
«Россия Достоевского.Луна...»
 
 

МЕДАЛЬОН ПЕРВЫЙ

 
 
Мчится свет заоконный
Как оставленный пёс,
И в осеннем вагоне —
Стук зубовный колёс.
 
 
То в припадке падучей
От сырого вина
Извиняется случай,
Завывает страна.
 
 
То ли спутник случайный
В запотевшем стекле
Задыхается тайной,
Позабыв о тебе.
 
 
И накачан, измучен
Зовом чёрной дыры,
Он тебе — не попутчик,
Он тебе — до поры.
 
 
Что ты — брат ему, что ли?
Даже если и свят,
Если падок на горе —
Не вернётесь назад,
 
 
И накачан, измучен
Зовом чёрной дыры,
Он тебе — не попутчик,
Он тебе — до поры.
 
 
Что ты — брат ему, что ли?
Даже если и свят,
Если падок на горе —
Не вернётся назад,
 
 
Ни к стоячим озёрам,
Ни в леса на горе,
Ни к раскольным иконам
В деревянной норе.
 
 
Как и ты, необучен
Ходу в новой игре,
Он твой зов невезучий
Ловит в смутном стекле.
 
 
И такая в нём сила,
Что поди-ка проверь,
То ли чудь научила,
То ль обмерила мерь.
 
 
И пока к полустанку
Не прибило вагон,
Обмахнитесь крестами
И ответь на поклон.
 
 

МЕДАЛЬОН ВТОРОЙ

 
 
В роду последний — нечто вроде
Самоубийцы под стеклом.
Явленье странное в природе,
Но тем украсить может дом,
 
 
Где истина — в пустом бокале,
И муть — в зерцалах прописных.
Тишайший князь в зеркальной зале
Скользит меж кукол заводных
 
 
И множит степень инородства.
И сотня взвинченных свечей
Дрожит от бешеного сходства
Судьбы с никчемностью вещей,
 
 
И в межзеркалье захудалом,
Как отраженье вещих снов,
Портрет кончается в овале
Лакейских тусклых галунов.
 
 
Неровен облик обручальный!
Угроза, батюшка, гроза!
Скажи, в какой глуши печальной
Ты видел детские глаза,
 
 
Вот эти, попранные взглядом
Визитных фрачных болтунов,
И взгляд ответный — местным адом,
Как вызовом из-под веков.
 
 
Но плачет господин печальный
Над беззащитностью угроз,
И зимний смех литовских замков
Пускает сердце под откос,
 
 
Туда где в области подрамной
Всё так же прост её наряд,
Где в спину ей с алчбою тайной
Вонзается тревожный взгляд:
 
 
«Куда ты смотришь? Что ты видишь?
Скажи мне, как тебя зовут?»
Спасённому под тайной крышей
Бесовским кажется уют,
 
 
Такой до раны невозможный,
Как в детстве дальняя страна,
В том южном городе тревожном,
Где вьюга кровью крещена.
 
 
Она молчит и дышит тайной
На свет в серебряном стекле.
И чей-то смех и бред повальный
В оправе на её столе.
 
 
«Ну кто там вьюгой дразнит бесов?»
«То брат мой,» — чудится в ответ.
Клеврет рогожного прогресса
Из рамки морщится в просвет
 
 
Узора на окне морозном
На площадь, бальную на вид,
Где рыцарь с бледностью осторожной
К столбу прикованным стоит.
 
 

КАРТУШ ЯНВАРСКИЙ

 
 
БАНДЕРОЛЬ: «Всё понял и на всём поставил крест».
А. Ахматова
 
 
Словно эхом на «ох» новогодних курантов
Тихо брякнет попутчик до волчьих степей.
Поскорей приходите смотреть потрясанта,
Только очень прошу — не ведите детей.
 
 
Покажите им сказку под скованной елью,
Где мышиным царём был наказан герой.
Пусть досмотрят они то, что мы не успели:
Как Мария башмак запустила в разбой.
 
 
Подберите останки разломанной шпаги —
Мне не жаль, ну а вам — на двоих по ножу.
Но гораздо страшнее пером по бумаге —
Память ваших детей пожалейте, прошу.
 
 
Тех, что шли из игры по высоким ступеням.
Двери чёрных коробок захлопнул казак,
И смирились шаги на длину украшений,
Блудным детям вослед не бросают башмак —
 
 
Их трясёт и качает в сквозной колыбели
То ли друг, то ли бес, — но с тобою на ты.
И ещё по следам остроухие ели,
Да и те остаются у мёртвой черты,
 
 
За которой лежит мировое пространство —
Ни варягу, ни греку за год не проклясть,
Где лишь сон навещает с больным постоянством,
Да играет погода в бубновую масть.
 
 
Кроет небо во снах чей-то голос суровый,
То ли вьюга вещает — не вижу лица,
И взываю из белыя тьмы, что крестовым
Собираются дети в поход на Отца.
 
 

МЕДАЛЬОН ПЕРВЫЙ

 
 
От малых сих до милых сих
Лежит далёкий путь.
И вам нельзя по мере сил.
А мне нельзя уснуть.
 
 
Не спи, душа, терпи душа
В мундире бытия,
Твори событья неспеша —
Поспеем в жития.
 
 
Пусть будет брат, как божий гром,
И гневная сестра.
Под воспалённым их окном
Стоять нам до утра.
 
 
И мы не спим, и он стоит
На камне у реки,
И мы на тень его копыт
Сжимаем кулаки.
 
 
Терпи, душа, велик разбой —
Ни охнуть, ни проклясть,
Молчи, чтоб в каменный покой
Собратьям не попасть.
 
 
А ночь глядит во все глаза,
Моргает в такт подков,
Болотом кашляет гроза,
Спешит сюда без слов.
 
 
И если ты за мной — привет,
Но брать души не смей.
Я клетка малая, но свет
Весь изболелся в ней.
 
 

МЕДАЛЬОН ВТОРОЙ

 
 
Смотри, над крышами звезда —
Кому-то мартовское чудо.
Дрожит небесная слюда
Под строгим ветром ниоткуда.
 
 
Был день размечен и разлит,
Но вечер слился в контур синий.
Сестра озябла и горит —
Болит в просвет меж гибких линий
 
 
Сплетенья ветреных ветвей,
Где друг на друга непохожий
И на врага. Из всех мастей —
Лишь городская: ты — прохожий.
 
 
И я пройду. Но следом в след
Звезды вечерняя подкова.
Был зов и ветер. Сколько лет
Уставших звёзд приходит слово?
 
 

КАРТУШ АПРЕЛЬСКИЙ

 
 
БАНДЕРОЛЬ: «Ведь на свете белом всяких стран довольно».
Я. Полонский
 
 
Когда закоульный мечтатель
Взметнётся над ликом земли,
Ты прости ему, Брат и Создатель,
Всё, что люди простить не смогли.
 
 
Не смогли и пустили по ветру
Дом, прибежище давший душе
Той, что с миром пошла по обету,
А кому — и не видно уже.
 
 
Только вижу льняное цветенье
В этих вся отпустивших глазах.
Распусти ж ему мир за терпенье
Состраданья до боли в устах,
 
 
Не спустивших ни слова проклятья
Давней клятве и снам на того,
Кто сегодня участвует в свадьбе,
В жгутном таинстве лишь от того,
 
 
Что не знает иного веселья,
Чем величье столба на юру,
То ли просто не помнит издревле,
Чем стянуть в мирозданьи дыру.
 
 
Вот и нужен им пляс комариный,
Чтобы венчанный стался родным,
Чтобы разом восторг соловьиный
Увенчался приплодом льняным.
 
 
Отпусти ж нам, Родитель вселенной,
И рожна, и пеньки во цвету,
Ведь у лучшей из жён на коленях
Сын как раз упокоит мечту.
 
 

МЕДАЛЬОН ПЕРВЫЙ

 
 
Глубокие круги у глаз горячих Спаса,
И взор похож на явь, и смутен новый день.
Лиловый свет зари струят иконостасы,
А птицы за окном: «сирень-сирень-сирень».
 
 
За ночь покрылся двор щетиной травяною,
Зарделись скулы двух чахоточных осин.
Бредёт Зелёный Шум за каменной стеною
И распевает вслух былину из былин.
 
 
Сегодня каждый лист доверчивый послушник
Послушай, как листва готовится в побег,
И мятные слова из монастырских кущей:
«Коль слышишь, то оставь нас, божий человек».
 
 
А круглые глазки разбуженной дриады
В бессонные глаза застенчиво глядят,
И голову кружит доверчивость триады,
А древние слова заутреню творят.
 
 
И певчие не ждут за творчество награды:
Да птицам не равно ль, кого и кем нарёк?
Сольются голоса ухоженного сада:
«Смирись и нам оставь нас, божий человек».
 
 
«Смирись», — поёт сирень, нагнувшись над обрывом,
«Оставь,» — и ликом вверх, и ветер в волосах,
Незапертая дверь качнулась от порыва,
Да петли не дают метнуться к небесам,
 
 
Чьё близкое родство - опасное соседство
Ушедшим по любви, и кто ж его спасёт,
Берущего за ней обычное наследство...
Постой со мной ещё, пока сирень цветёт.
 
 

МЕДАЛЬОН ВТОРОЙ

 
 
Если к Марфе приставили Браун,
Это значит — для всех и ничья,
Это где-то с немотой кабальной
Горит по трактирам свеча.
 
 
В дымном говоре разноязычья
Всё мне видится чей-то призыв.
Толи лица притёрлись к обличьям,
И молчанье смутилось до дыр.
 
 
Дай мне слово, арийская скрипка,
Хоть на раз, только чтоб без ума
Распахнуть мировую улыбку,
Чтобы волею стала сума,
 
 
Чтобы в этом смешном карнавале,
На который случилось попасть,
Увидали меня и раздали,
Как козырную красную масть.
 
 
И, довольные равным раскладом,
Пусть посмеют, не кроя молвой
Ни покои с дорожным укладом,
Ни кибиточный странный покой.
 
 
Может статься, ни брата, ни друга
Не подарит дорожный уют.
У дорог — круговая порука,
Все из Рима до Рима ведут.
 
 
Если в третьем забыть подуспели,
То в четвёртом закончится путь.
Помоги ж на рассейской постели
Под цыганской венгерской уснуть.
 
 

КАРТУШ ИЮЛЬСКИЙ

 
 
БАНДЕРОЛЬ: «Какая сила тайная
Туда меня влекла?»
Я. Полонский
 
 
Что делаем, скажи, на лестнице пустой,
Где стонут невпопад кондовые ступени,
Да здесь ли мы с тобой давились пустотой,
И здесь ли мы с тобой делились красотой,
Скажи мне, что с тобой, пока осталось время?
 
 
Тут зной заполнил мозг звериной маетой,
Тут серой городской смердит из переулка,
И мир пронзила смесь желанья со тщетой,
Тут из последних сил сражаясь с нищетой,
С оборванных небес слетает штукатурка.
 
 
И есть налево дверь, и есть направо дверь.
Ещё один пролёт — и мы с тобой у цели.
Тут злится красота на выпавшую червь,
Там старость ворожит над Книгою Потерь,
А мы с тобой стоим и снам своим не верим.
 
 
Топорщится тоска в припадке грозовом,
И Время напряглось, предчувствуя потерю.
Ещё один толчок — и сердце напролом,
Качнулась чья-то тень отравленным котом,
И, с лезвие длиной: «Не верю брат, не верю».
 
 
Ни отзвука. Ты цел, и мир остался цел,
А звук ушёл в тебя, не требуя расплаты.
Лишь лето протекло сквозь запертую дверь,
Через перила, вниз, в зловонную купель,
А там застыло сном усталого солдата.
 
 

МЕДАЛЬОН ПЕРВЫЙ

 
 
У самого синего моря
Стоит круговая пальба,
И солнце стоит на колонне
В короне английского льва,
И кони гордыни и зноя
Плывут без ветрил и руля.
 
 
А небо такое над нами,
Что мёртвый забредит дождём,
Обвисло, как старое знамя,
Которым накроют потом.
Ни капли, ни эллин, ни варвар
Не выпросят треснувшим ртом.
 
 
И, руки крестом, запылённый,
Лежит Первозванный Андрей,
Но зова ни князи, ни вои
Не слышат сквозь гром батарей.
Лишь камень гробниц раскалённых
В солёную рвётся купель.
 
 
И там, где калёное небо
Губами касается вод,
Из кипня солёного гнева
Как дар она всходит, идёт,
И неба последнюю волю
На радуге древней несёт.
 
 
Плывут запотевшие вёдра,
Звонят, как последний мираж.
Скажи мне, какому страданью
Ты это виденье отдашь?
Ударами в стебли сухие
По капле вливается раж.
 
 
Но гасит железное рвенье
Касанье и вкус простоты,
И полнится небо терпеньем,
А море кипит у черты,
Что я не отдам Херсонеса,
Как белой твоей красоты.
 
 

МЕДАЛЬОН ВТОРОЙ

 
 
Томим предчувствием Твоим,
Мой день идёт тропой неторной
Туда, где верный Серафим
В убогой келии просторной
Поёт, не размыкая губ,
Хвалу из пламени исхода,
И образ Твой растеньям люб
И дорог малому народу.
Неизречённая хвала
Горит багряным изобильем,
И кроет златом купола,
И вострит запах шестикрылый
 
 
В груди распахнутых грибниц,
И в дальних норах чуют звери
Прощальное круженье птиц
И поступь ангелов доверья
В преображённое вчера.
И, сонм осеннего приплода,
Кипит лесная детвора
У ног Твоих, душа полёта.
И риз Твоих нетленный свет -
Седому отроку виденьем
Под дубом тем, где столько лет
Растут слова благословенья.
Под катавасию творений
Выходит Сергий посвящённый
На зов пустыни мировой,
И крест рябиновый спасённый
Воздет, как меч, над головой.
 
 

ОВАЛ ТРЕТИЙ

 
 

КАРТУШ ОКТЯБРЬСКИЙ

 
 
БАНДЕРОЛЬ: «В нашей судьбе что-то лежит роковое».
Н. Некрасов
 
 
Свобода спит в шкатулке Дамы Пик,
Земля играет в русскую рулетку.
А ты, земляк, неужто ты постиг
Законы бега шарика по клетке?
 
 
Тогда скажи, зачем я не один
И одинок в кругу своих творений,
Кому следит в пространство паладин
За первородной клетки разделеньем?
 
 
Какая ночь глядит в моё окно,
И день какой душа твоя взыскует?
Жизнь пробегает красным домино
Да всё никак игры не растолкует.
 
 
И смотрит в лупу толкователь слов
На игры снов с пытливостью природной,
И трещина облупленных основ
Бежит по сердцу болью безысходной
 
 
Сквозь чёрный день и белый свет ночей.
А слово «быть», ответь, какого рода?
Ведь если инороден — то ничей
И раб страстей извечного исхода.
 
 

МЕДАЛЬОН ПЕРВЫЙ

 
 
С правотою упрямой убожества
Смотрит мир в угловое окно.
Видно нам, божество одиночества,
Расставанье опять суждено.
 
 
Что же делать, чужая и кроткая,
Словно свет в исхудавшей горсти?
Я устал от везенья короткого,
Отпусти ж ты меня, отпусти
 
 
В подоконную глубь приоткрытую.
Вот лежу я — глаза опусти,
И пророчу, как зеркало битое,
Образ твой прижимая к груди.
 
 
Видно нет без вины и спасения:
Я грехом припадаю к ногам,
Ты ж уходишь, как свет воскресения,
По дрожащим от жажды рукам.
 
 
И опять мне на площади каяться,
Миром сон мой судить да рядить
В голоса. Форнарине ж избраннице -
Чёрным светом глаза подводить,
 
 
Чтоб на боль, как на зелие, падкие,
Братья свет разнесли, как товар,
И мечта моя с ушлой повадкою
В темноте подпирает фонарь,
 
 
И смеётся, как девка казённая,
Сатанея от старых обид.
Как болит мне краса поиконная —
Как твоё отраженье болит.
 
 
То сестра невенчанная — кровная —
Смотрит в душу ослепших зеркал,
И толкует мне Слово спасённое
В душной лавке усталых менял.
 
 

МЕДАЛЬОН ВТОРОЙ

 
 
Под знаком Козерога — усталая вода,
Глубокие колодцы, холодная беда.
 
 
И пасынок в сиротстве
В колодец кличет мать —
Иного мира бремя, чужого мифа стать.
 
 
Но из живущих звуков —
Безликий цепкий шаг.
Вернуться бы на круги — да стрелки на часах.
 
 
Как в присказке короткой
Проходит день, а ночь —
Неверною походкой уводит Время прочь.
 
 
В колодце эхо бьётся
О камень серых плит,
Но стихнет и вернётся в мышиный лабиринт,
 
 
Где в камень погружённый
Забытый Ипполит
Мотает до рассвета спасительную нить,
 
 
Что вырвалась из плена
Невидимой руки.
Цепляются за память тугие узелки.
 
 
То мачехины слёзы —
Стеклянная вода.
Кто шёл увидеть Зверя — воротится сюда,
 
 
Где Зверю имя — Время,
И нет других обид,
Где водит Ипполита по кругу Ипполит.
 
 

КАРТУШ ЯНВАРСКИЙ

 
 
БАНДЕРОЛЬ: «Словно страданьем её околдовано
Бедное сердце моё.»
Я. Полонский
 
 
Как труба прозвучит в холода
Серый вой одичавших усадеб.
То ли время уснуть навсегда,
То ли войско петрово накатит.
 
 
Время шепчет в трубе: «Слышь-послышь»,
На страну примеряет обноски,
И клубит в дымотканую тишь
Дым запретной твоей папироски.
 
 
Ну и вызов снегам, ну и блажь —
В рост пошло Аввакумово семя.
Доморощенный твой эпатаж
Дозревает по снам и по вере,
 
 
По которой остригли косу
Под проклятия няньки оглохшей.
Сколько сказок замёрзло в лесу,
Столько скажется новых, острожных.
 
 
Впрочем, женщине нашей к лицу
Нетерпенье и стойкость морозов.
Я крещенской воды принесу
И сочтёмся с проклятым вопросом.
 
 
Что де без толку в избы входить,
Если конных в снегах изловили?
Ты внимательней в воду гляди
И увидишь ловцов в изобилье.
 
 
До руки догорает свеча,
И хованщиной пахнет полуда.
Глядь, а князь твой от гнева в речах —
Головою на царское блюдо.
 
 
Да не ты ли звала его в сруб,
И рекла, и судьбу обрекала?
Ну а чем тебе этот не люб,
Обезумевший в тёмных подвалах?
 
 
Видишь, тонкая чья-то рука
Целит в утро стрелецкое казни?
Что же кровью от века в века
Разрешается русский катарсис?
 
 
И такая налажена связь
Между словом и делом поверья,
Что от сна пробуждается князь,
Захмелевший от жертвы вечерней.
 
 

МЕДАЛЬОН ПЕРВЫЙ

 
 
Молчанье, божбу и мычанье
Недели и месяцы длят.
Скажи мне, какого касанья
В бреду ожидает земля?
 
 
А память фонарь поднимает
И скорбный обходит барак,
И Флоренс глаза закрывает,
И снится ей аглицкий парк,
 
 
Звенящий от влаги хрустальной
И бальной горячки ветвей.
В укромной беседке зеркальной
Нетленный поёт соловей.
 
 
Зовёт. А судьба-гувернантка
На Юлию строго глядит:
«Куда ты уходишь, беглянка,
Из дома мужичьих обид?
 
 
Ведь веера чёрного взмахи
Тебе не заменят крыла.
На бал не идут без рубахи.
Кому ты свою отдала?»
 
 
«В ней брат мой сразится с химерой
На гибельных склонах Балкан.
А мне не дают кавалеры
Прижаться щекой к зеркалам
 
 
Прохладным, как правила рода,
И добрым, как доктор Гааз...»
И вновь в милосердье ухода
Тифозный врывается глас:
 
 
«По-русски чудишь, баронесса,
Да время сходиться полкам».
Но клонит чело патронесса,
Крестом прижимаясь к губам.
 
 
Свободна как выдох! В усадьбе
Английский запел соловей.
То плачут пернатые братья
По высшей свободе твоей.
 
 

МЕДАЛЬОН ВТОРОЙ

 
 
Кричит ворона на снегу —
Охрипнешь, матушка Настасья.
Снега и перья в разногласьи
Так различимы, что солгут.
 
 
Солгут больничной чистотой
И шёлком аспидным кочевий,
И даже вервие — по вере.
Но что ты видишь за чертой,
 
 
Нас отсекающей от нас
В чаду кромешном искуплений?
И глас твой полон исступленья
Безумных и раскосых фраз.
 
 
Кричишь глагольной наготой
И существом твоей державы,
И в чём предстанет наше право
Перед твоей неправотой?
 
 

КАРТУШ АПРЕЛЬСКИЙ

 
 
БАНДЕРОЛЬ: «В те ночи светлые, пустые...»
А. Блок
 
 
Где порог между было и будет?
Тело музыки снег засыпает,
Только дерево дереву снится,
Семь плодов на ветрах замирает.
 
 
«Чёрный ворон, не тронь мою душу,» —
Для кого повторяет сознанье?
Но спокойно уста замыкает
Новый свет голубиным касаньем.
 
 
Кто отправил в полёт безутешный
Семь листов недописанной книги?
Старый ветер сдувает, как пепел,
Облетевшие наши вериги.
 
 
Слышишь, имя идущего следом
Повторяют под снежной коростой?
И от выхода дней уходящих
Разгораются новые звёзды.
 
 
Видишь, тот, кто чудил за спиною,
Согревает побеги дыханьем?
И глядит без участья и злости
Мир на вечное чудо призванья.
 
 
Ты пришёл, и осталось усталость
В тёмном круге земного раденья.
Звездочёт обернулся звездою
И вернулось в бутоны терпенье,
 
 
А приют бесприютного духа
Оплетают старинные розы,
Словно чьи-то незримые руки
Тешат взор в переплёте вопросов.
 
 

МЕДАЛЬОН ПЕРВЫЙ

 
 
Женщина с урочными глазами
И мужчина с говором чужим,
Как вы оказались между нами,
Словно затесались меж камнями
Смех воды и позабытый гимн?
 
 
И опять вода — по переулку,
Подмывая каменный чертог.
Дух вопросов вышел на прогулку,
Вечный сторож в форменной тужурке
Стережёт оставленный порог.
 
 
В муках звёзд рождается свобода,
Ну а в муках голода — мука.
Звёзды не согреют в непогоду.
Где сестра гуляла до восхода,
Что мой брат дал этому народу?
 
 
Память нам отшибло на века.
 
 
Вот вода, вражда и хлеб насущный —
И ступай слагать безмерный гимн,
Шли гонца в потерянные кущи,
Умножай собою мир живущих
По законам, скроенным по ним.
 
 
Есть любовь, коль есть на то причина,
И тоска проигранных засад.
Только одиноким не-по-чину
Днём приснятся лунные куртины,
А в ночи — политый Солнцем сад.
 
 
И тогда в пространстве между строчек
Гроздь миров нальётся по слогам,
Закружится Время, запророчит,
Эхо мира головы морочит,
Спелым Словом падая к ногам.
 
 

МЕДАЛЬОН ВТОРОЙ

 
 
— «Хочу любить, о, мать Весна!»
— «Остынь, опомнись, друг мой Вера.
Твой зов, услышанный в партере,
Тревожит в море полусна
 
 
Флотилью кукольных домов
Под кружевными парусами.»
И страх с огромными глазами
Нам верно служит и без слов.
 
 
И крик твой чайкою завис
Над пепелищем, гнев-подранок,
И выпадает мир из рамок
Под свет расписанных кулис.
 
 
И Пелеаса треплет мрак
В дремучем царстве берендеев.
Пиит играет на свирели,
Зовёт подснежник в города,
 
 
И броский восковой венок
Как дар бросает на подмостки,
Но умирает, словно блёстка,
От жара каждый лепесток —
 
 
Цветок купальского огня
Горит под сердцем Беатрисы,
И Богоматерью актриса
Выносит розы для меня:
 
 
«Ты этого ждала, сестра?
В заречный мир войдём, как в ложу.
Смотри, вот детские вопросы
Как искры гаснут в небеса.»
 
 

КАРТУШ ИЮЛЬСКИЙ

 
 
БАНДЕРОЛЬ: «Не мои ли страсти,
Вызывают бурю?»
Я. Полонский
 
 
Спит невеста моя
В полутьме занавешенной спальни
Спит невеста твоя
Утопая в больных жемчугах
Между нами ничто
Чей-то голос до близости дальний
Нас развёл по углам
И на жизнь отошёл в зеркала
 
 
Оседают как пыль
Неприсущие сущие звуки
И молчанье часов
Мы с тобой оплатили стократ
Видно в жизни иной
Возлюблю эти белые муки
Ну а ты аки зверь
Возмечтаешь от беглых рулад
 
 
Может прав был Гольбейн
Низводя воплощенье до плоти
Что мы делим с тобой
То ли зов то ли прах — не пойму
И безумье моё
С белой ночью сегодня отходит
Озаренья ж твои
Возвращаются в полую тоьму
 
 
За последней стеной
Гложет утро лужёная скука
И не знает никто
Что спасенье рассталось с мечтой
Дай мне руки твои
Я сожму эти слабые руки
Чтобы болью свело
Как тогда развело красотой
 
 
И шаги и опять...
Преступивши качнёт равновесье
Наказанье спешит
Человечьим поспешным судом
Кто-то новый войдёт
Деловито историю взвесит
Пролистав впопыхах
До страницы прижатой ножом
 
 

МЕДАЛЬОН ПЕРВЫЙ

 
 
Была вчера Елизаветой
И розы спелые несла
К столу усталого Поэта,
И нам пророчила Нева
И то, что было, есть и будет,
И горы скифских черепков,
И многоликое безлюдье,
И сорванный возмездьем кров,
И свет над стольным перепутьем,
Чтоб каждый выбрал и пошёл.
А где-то музыка звучала,
И с кем-то музыка ушла,
И корчилась, и не кончалась
Во мне живущая страна.
О, Мати, не рыдай — я сущу,
Бреду у мира на виду
И заклинаю словом русским
Чужое горе и беду.
Я, роза серая Парижа,
Своей не разведу никак,
И воскресенье еле дышит
На заколдованных руках,
И отошло... Восстань, Мария,
Полынью кормят сыновей
Неумолимая гордыня
И боль растоптанных степей —
Безверьем попранное детство.
И брат на брата точит речь,
И можно сном под поезд лечь,
Несущийся куда-то мимо
Страны отчаянных надежд.
Но прошлое — непоправимо,
А будущее — твой протест,
И глас, и стон в бездонном чреве
Плывущего меж звёзд кита.
О, мать Мария, встань над гневом,
Чтоб заслонила красота
Глазастых отпрысков Сиона
Крестом нательной доброты
От парий, пишущих законы,
Взбесившихся от правоты
И невозможности дорваться
До роз нездешней красоты.
Пойдём, твой берег недалёко:
Число случайное рабы
И налетевший ветер Блока,
Зовущий голосом трубы,
И, как последняя насмешка.
 
 
Всё это — смертный антураж.
За неименьем надежды
Кому-то жизнь свою отдашь,
Припомнив, что и это право
Имеет слабый человек...
Свободным облаком кудрявым
Плывёт в Россию имярёк.
 
 

МЕДАЛЬОН ВТОРОЙ

 
 
И что с того, скажи на милость,
Что в Оптиной нам больше не бывать?
Певцам последним небо приключилось
И тесно в гнёздах — время улетать,
Смываться с недописанной страницы
На зов страны, неспящей, словно мать.
 
 
Вы выжили, российские подранки,
В глухом предместье Сорванных Крестов,
Где выла песню матерь-китежанка
Под пересвист отеческих хлыстов,
И орошали сёстры — каторжанки
Горючим смехом каменный покров.
 
 
И вам казалось — нет иной юдоли,
Чем дом в поместье Запертых Ворот,
Где можно вдоволь наливаться болью.
Так радуйтесь, ну кто ж вам не даёт!
Хоть зеркала глядят куда-то мимо,
Поверх голов, с прищуром: ты ли тот.
Мне голос был: двух листьев повторимых
На дереве, на Божьем, не растёт.
 
 
Есть тайный смысл в осеннем равновесье.
Исхода ль величавость — не пойму.
Задумчиво в подлеске облетевшем,
Неузнана до времени, как прежде,
Играет на жалейке про весну
Всё та, что приходила в старину,
 
 
Ко всем, но к одному. И отблеск детский
Несёт её обветренный наряд,
Но только строже, если приглядеться,
И чуть печальней отрешённый взгляд.
От этих глаз нам никуда не деться —
И, слава Богу, прочен сей обряд.
 
 
А три листа божественно упрямых
До малых, белых и больших невзгод,
С копной волос сливаются по гамме.
И мниха воин за руку берёт,
А третий брат безмолвствует упрямо,
Родства не помнящий, но знают наперёд,
Что краток миг, и час не за горами,
Когда их тайну ветер унесёт
 
 
Туда, где за горами небылицы
Крест белокаменный на пустоши растёт.
Там оперенье сбрасывают птицы.
И та, другая, волосом темней,
Рукою прежней листья соберёт,
Чтоб отделить и выделить верней
В безумной книге лучшие страницы.
 
 

КАРТУШ ОКТЯБРЬСКИЙ

 
 
БАНДЕРОЛЬ: «В Петербурге мы сойдёмся снова...»
О. Мандельштам
 
 
В пространстве занавешенных зеркал
Шептал сквозняк: «Спасибо за науку».
А нам казалось — дождь в окно стучал
И разбивал осеннюю докуку:
 
 
На сколько зим не увидать лица?
А под покровом — холод, если вникнуть,
И только рябь от острого словца:
Кто целит в зеркало — от зеркала погибнет.
 
 
Но если Слово сказано — Оно
В себя приходит в зазеркалье зыбком
Песчинкою, упавшею на дно.
Но верю: сын — жемчужину окликнет.
 
 
Мне страшно, брат: когда же наш черёд?
Присядь ко мне — молчание безмерно.
Но я спрошу: какой сегодня год?
И ты мне взглядом отвечаешь: Время.
 
 

БАНДЕРОЛЬ:

Звонят у Николы Морского,
И бледные ангелы улиц
По звонкому снегу вечерья
В портфелях разносят урок.
Усталый вечерний мессия
Выходит последним, сутулясь,
Тяжёлые старые двери
Забыв запереть на замок.
Он только секунду помедлит
на самой последней ступени,
Испуганным глазом отметив
Толпы предзакатный размах,
И, крепко зажмурясь, вольётся
В движенье, броженье, скольженье
Под своды стареющих арок,
Зовущих забвенье впотьмах.
Истории тощая птица
Кружит над его головою,
Но в жилах каналов уснула
Декабрьская белая кровь,
И в сумерках бывшей столицы,
Где площади просят покоя,
Диктует печатное сердце
Банальную рифму «любовь».
И свищет бессмертная рифма
В сугробах забитого Спаса,
Собачникам старым в тулупы
Втыкая задумчивый нос,
Но чопорным северным детям
Хватает и хлеба и мяса,
А храмам торговцев хватает,
И заперт проклятый вопрос.
И всё б хорошо, только завтра
Под утро откроется школа,
И должен Учитель усталый
Начитывать новый урок,
И ноги на поиски темы
Столетним сквозным коридором
Забвенья взыскующих улиц
Несут его в новый пролог.
В основе пролога всё то же:
Аптека, фонарь и бессмертье.
В конце коридора-подростка
На стыке историй знобит,
И розы пылают в окошке,
Горящем сквозь снег лихолетья,
Учитель по лестнице всходит —
В окошке свеча задрожит.
 
О чём промолчат до рассвета
Две холодом слитые тени —
То строгая бледная рифма
Расскажет за давностью лет.
А нынче — лишь ветер да ветер,
Да запах заморских растений,
И новую тему диктует
По букве упрямый рассвет.
Звонят у Николы Морского,
Зовут через все междометья,
Сквозь марево снежных пожаров
И елочных тем кутерьму,
И теплится синяя свечка
На стыке стола и столетья
За всех, выбирающих море,
За всех, выбирающих тьму.
 
 
Декабрь 1987 г. — 8 мая 1988 г., Киев