Speaking In Tongues
Лавка Языков
ЛЕТОПИСИ ГОРОДА АР
* * *
Нынче утром над городом Ар возопили трубы.
Нынче утром туман поднялся цвета иприта.
И сошел огонь. И затронуло чьи-то губы,
И слова легли еще одним манускриптом:
«Эй вы, там, внизу, — никому до конца не верьте!
Вам — плясать посреди цикуты и маргариток...
Головокружительно-сладкий запах весны и смерти
Ваши ноздри пьют, как самый желанный напиток.
Вам — бродить в лабиринтах света, странные звери,
С ненасытностью к боли, с тоской о чем-то неясном...
Вам — творить себе идола, и хоть во что-то верить!
Вам — творить из хаоса свои мечты о прекрасном....
Я пришла к вам с веткой омелы, странные звери,
Я пришла восхититься мужеством быть слепыми!
Я пришла заплакать о том, чего не измерить.
Я пришла испытать, каково это — БЫТЬ ЖИВЫМИ».....
* * *
Честные жулики, портовые девки,
Простые работяги с разбитым ебалом,
Матерые торговцы, флаги на древках
Прогнившего дерева вечных идеалов,
Юные скромницы с хищной улыбкой
Своей ледяной отработанной нежности,
Ищущие в мутной водичке свою рыбку,
Не помышляя вовсе о вечности,
Надменные воины с тоскою в ладонях,
Жаждущих снова сжаться в кулак,
И просто идиоты в вечной погоне
За смертью, в которой каждый дурак, —
Все они дышат, хрипят, улыбаются,
Носят личину или Божий дар,
Не подозревая, что отражаются
В летописях города Ар....
В городе Ар, на ступеньках древнего храма
Кто не знает нищенку Тихе, рыжую стерву? —
Ненасытна ее рука, и пальцы шершавы..
Не последний раз и, конечно, давно не в первый,
Она жадно сосет серебро из тощих карманов,
Она яростно ищет жизни в пустых глазницах, —
Рыжая королева самообмана
Вслед любому хохочет — до слез на ярких ресницах.
И паломники важные бьют ее от бессилия.
Оттого ли, что в Храме — будто что-то потеряно,
А вертлявая нищенка пляшет на ложе из лилий
В час, когда на земле невозможно во что-то поверить.
В этот час к ней слетаются бабочки со всего мира
И она посвящает их в Орден Носителей Света,
В эту честь — умирать вместе с солнцем, на листьях аира,
Унося с собою разгадку немого секрета...
И когда к тебе на ладонь сядет хрупкий посланец
Однодневного мира, и дню его выйдет мера,
Посмотри, — он танцует такой неистовый танец....
Так кого пожалеть из вас, одинаково смертных???
ЗАПОВЕДИ ОТШЕЛЬНИКА МО
Отшельник Мо познал семь тайн
Под сенью смоковницы в жаркий полдень
Отшельник Мо завернулся в туман
И исчез из виду, чист и спокоен
Отшельник Мо что-то сказал,
Но голос его утонул в общем гаме.
Отшельник Мо просто пропал
И жрецы сказали, что он во Храме.
Отшельник Мо вернулся назад
И принес нам чуму в раскрытых ладонях
Отшельник Мо умертвил всех щенят
И всех детей в материнском лоне.
А когда его пытались пытать
Он зашил себе губы иглой из меди,
Обронив: «Я любил вас, уча мужеству умирать
А вы научились убийству... О, бедные дети!»
Отшельник Мо вознесся к богам
И во имя его теперь распинают.
Брамины курят ему фимиам,
Но они любят свою сытость, они просто играют!
Отшельник Мо обещал вернуться
И мы боимся этого, как дьявольских чар...
А ведь только близость смерти заставляет проснуться....
О, покинутые дети города Ар.....
На городской площади судили вора.
Вор кричал во все горло и в чем-то был прав.
Как все мы в чем-то правы, как все мы в чем-то воры…
(Мол, нельзя пройти по грязи, ног не замарав.)
Вор кричал: «Кто измерит мою меру наказания?
Да разве все вы боги, чтобы меня судить?
Я хочу быть судим по законам мироздания
И не вам, паршивым овцам, меня порешить!»
И потупились судьи (соглашаясь, что — страшно!)
И воззвали к небу жрецы, но небо молчало.
И вышел из толпы старец, и протянул вору каши
И сказал: «Иди с миром. Начни все сначала.»
И вор пошел (незаметно сперев у старца пояс
И раздумывая, где бы его продать)
Но, наверное, от каши, у вора проснулась совесть.
Он повесился и на него снизошла благодать...
И старец нашел его, и сказал собравшимся:
«Вот теперь мы действительно не вправе его винить.
Потому что наказание людское намного слаще.
Это слишком страшная ноша — самому себя судить
Так идите, несмышленые... Молитесь о незнании.
Пусть над вами будет небо. Оно немо...
И не кричите слишком громко о законах мироздания..
Такова вторая заповедь отшельника Мо.»
Царь города Ар правил много лет.
Он был справедлив, насколько это вообще может смертный.
Он в меру воевал, в меру помнил свой обет,
Он искал зерна истины в земной круговерти.
У царя города Ар родилась немая дочь.
Царь послал узнать, за что разгневались боги.
И жрецы рылись во внутренностях целую ночь,
Но нашли там только улыбку и знак дороги..
Над царевной смеялись от мала до велика.
Она закрывала глаза, но видела сквозь веки.
И потому научилась разговаривать с тем, что безлико:
Так, как говорят святые, ветра, безумцы и реки.
Однажды в полнолуние безымянное нечто
Вошло к ней в покои и увело за собой.
Но следы ее маленьких ног застыли в воздухе навечно.
Над притихшим городом — семицветной дугой.
Как всегда, в толпе кричали: «Она — святая!», «Она — шлюха!»
Просто потому, что надо было что-то кричать.
И только один мальчик, глухой на оба уха,
Сказал: «Да вон же она! Разве так трудно узнать?
Разве вы не слышите? А, впрочем, откуда, —
Ведь великие истины тихи , их можно только шептать...
Она говорит: человек подобен сосуду,
А душа его — вино, его нельзя расплескать!
Но, боязливо суетясь, как бы чего не вышло,
Истекая потоком бессмысленных слов,
Вы, скорее всего, никогда не услышите
Третьей заповеди отшельника Мо...»
Он был великий мудрец с глазами цвета стали.
Его голос был тих, а поступь величава.
Его слова западали в сердце и там прорастали.
И оттого, а может, просто так, к нему пришла слава.
Он говорил, что человек — примитивное животное,
Которым по большому счету легко управлять.
Он говорил, что с помощью разума можно понять все плотное,
А все остальное — не имеет смысла и познавать.
К нему пришла блудница, ведомая свыше.
Она была дитя, в этом была ее сила.
Она стояла и смеялась, — вне всего, что дышит…
Она сказала, что ей был сон, и она его воплотила.
И когда мудрец не смог объяснить всего этого,
Свет в глазах его потух, несмотря на ее старания.
Так он умер, а блудница осталась жить,
Хотя, наверное, и была порочным созданием.
Но все, что у нее оставалось, — сон, которого не было.
Там был голос, он сказал: «Сделай то-то — и иди!»
А, впрочем, голоса не было… Или ее тоже не было?
Она не знала, она просто шла по своему пути…
«Ничего нет в мире абсолютно верного.
Хаос вне всех законов, тем более твоего.
Так живи и смейся, — сам над собою, наверное.» —
Вот четвертая заповедь отшельника Мо.
Семь слепых мудрецов брели по дороге
И навстречу им попался издыхающий слон.
Один потрогал ухо, второй потрогал ноги.
Третий взялся за хобот, а пятый полез на рожон.
Взявшись за хвост его, кричал он: «Это — плетка!»
А шестой залез на слона и сказал: «Это — гора!»
А седьмой, взобравшись тоже, возразил: «Да нет, это — лодка!»
И так они спорили до самого утра.
И им еще повезло, что проходящий мимо крестьянин
Рассмеялся и сказал: «Уймитесь, это же слон!»
И они ему поверили, поскольку он был с глазами
И по пыльной дороге побрели оттуда вон.
А если б они повстречали нищего,
Он бы взял еще с них денег и продал им дерьмо.
И вот тогда это было бы похоже на поиск истины.
Такова пятая заповедь отшельника Мо.
Крестьянин был свою жену, как и везде заведено.
Она молчала и терпела, считая, что ей так дано.
Молилась за его здоровье, и за грядущий урожай,
И чтобы сеть не прохудилась, и чтоб не протекал сарай.
Крестьянин рыбы наловил и тронулся вниз по реке.
Она махала вслед платком, зажатым в тоненькой руке.
Его обратно привезли (уже, вернее, только плоть)
Она рыдала и клялась, что на костер за ним взойдет.
И в общем, не с большой любви — со страху все самой решать.
Но жить хотелось и пришлось себя за деньги продавать.
В нее плевали, ей клялись, она узнала что почем.
По ходу дела научилась легко орудовать мечом.
К разбойникам попала в плен. Убила всех, кто к ней полез.
Ей предложили верховодить. Не отказалась наотрез.
Потом пришел посол царя. Просил подмоги на войне.
И бились насмерть. И топили свой страх в отваге и в вине.
Ее увидел юный царь. Влюбился по уши, как есть,
И по разбитии врага ей оказал большую честь.
Теперь царицею она сидит на троне вместе с ним.
И мир их дому, и детей... Но это, собственно не гимн.
А если б муж не утонул? Прибил бы спьяну просто так...
«Нет в жизни ничего случайного. Пусть даже больно, пусть пустяк! —
Но слабый хнычет, а мудрец всегда использует его,» —
Благословив царицу, вымолвил святой отшельник Мо.
В лавке на углу, где сходятся три колеи
Вход за ценным товаром всегда со двора.
Старый лис Шин с глазами змеи,
Торгует временем вразвес, — с утра до утра.
Его минуты сладки, но глаза печальны,
Его кальян всегда полон, услужлива дочь...
Он покупает чужое время, и прячет в спальне,
Но все слышат его вопли каждую ночь.
Он всегда под дверьми, где запах совокупления,
Где безумны глаза, отхлебнувшие яда....
Он презирает их. У них впереди — забвение.
А у него — полночная гостья с медленным взглядом.
Он уже готов на все, только бы бледные пальцы
Прикоснулись его, — но это всего лишь грезы,
Она забирает его дары, — и в комнате остается,
Тонкий неуловимый запах увядшей розы....
Однажды, в грозу, она перепутала двери,
И вошла к его дочери, а та спала,
И гостья, как обычно, взяла ее время,
Все, что было в комнате, — и девушка умерла.
Вот тогда торговец Шин разогнал всех гостей.
Вот тогда торговец Шин отказался платить.
И его гостья вошла, и ушла ни с чем,
А ее имя было Смерть, она не умела так уходить.
И когда его спросили, как он сумел отказать:
Монах Шин улыбнулся: «Так же, как любому из Вас.
Любой дар доброволен, любой волен себя продавать,
По дешевке или втридорога, — но всегда прямо сейчас.
И тогда лучше выбрать достойного покупателя.
В том-то и было все дело... и вся безупречность...»
«Все так просто?» — вокруг засмеялись почитатели.
«Так я продал свое время покупателю Вечность...»
* * *
Госпожа Аи отошла на покой
С достоинством, небывалым для стареющей шлюхи.
Теперь ее уважают. Теперь холеной рукой
Она раздает милостыню и берет на поруки.
Теперь перед ней заискивают. Теперь она не опасна.
Придворный пиит даже посвятил ей сонет...
И только один пьяный матрос, вернувшись, рыдал: «Она была так прекрасна!
Что вы с ней сделали? С той, для кого не существовало "Нет!"
С той худой и дерзкой девчонкой из подворотни,
Танцевавшей так, что рядом с ней плавились камни..
Кто засунул ее в эту бабу с двойным подбородком,
Ту, последнюю из женщин с очами пойманной лани?»
И госпожа Аи, услыхав про то, усмехнулась недобро...
Госпожа Аи завернулась в шифон и в полночь глухую
А наутро того матроса нашли с перерезанным горлом,
И с губами, распухшими от ночных поцелуев.
Посмотреть на ее казнь сбежался весь город,
И шептались между собой: «Что ей еще было надо?»
Но когда огонь охватил ее ноги , в ее крике был холод:
«Слишком долго я думала, что довольна, и вот, наконец — я рада!
Что вы знаете о любви, вы — трусы,
Покупающие себе безопасную похоть,
Недостойные страсти, не ведавшие искуса,
И того, как дано умирать от каждого вздоха!
Будьте прокляты вашим рассудком, и жалостью — тоже!
Будьте прокляты жизнью долгой и неторопливой!
В этом городе только один человек заслуживал большего,
В этом городе он один и умер счастливым.»
* * *
В маленькой хижине, на берегу потока,
Испокон веков живет какая-то женщина.
Никто не видел ее в лицо, — так она одинока,
Только видели, как она идет по дороге, корзиной увенчана.
За ее спиной, в люльке из овечьей шкуры,
Спит младенец, просыпаясь только для крика.
Она утирает пот со лба , тихо и хмуро,
Кормит сына, и идет собирать ежевику.
Годы идут над ней, покрывая лицо морщинами,
Но младенец в люльке ее остается прежним,
А она так мечтала, — когда он станет мужчиной
И воином, он купит ей новой одежды,
Он пройдет по улицам города, покрытый славой и смыслом,
Не она ль растила его, все, что есть, отдавая?
Но младенец спит, не ведая времени. А ей пора с коромыслом, —
До реки и обратно, а дальше, наверно, до рая...
Иногда она смотрит него и знает, что боги плутливые,
Позабыли наградить ее сына даром старения,
И проходят века, и она все живет под оливами,
Уже сама забывая законы перерождения.
Но когда она умерла в полдень, летний и нежный,
И пришли ее хоронить из ближайшей деревни,
Они вдруг увидали в гробу совсем юную девушку,
А над нею плакал старик — полоумный и древний...
* * *
Он приходил в таверну каждый день, под вечер.
Его никто не замечал в его пыльной хламиде,
Только один лавочник, — тот, что продавал свечи,
Знал, что он был не то писцом, не то резчиком по граниту.
Но как-то в душный вечер уходящего лета,
Когда солнце стало похоже на большую хлопушку
Он заспорил о чем-то с придворным поэтом,
Навсегда смутив поэту наивную душу.
Сыт и пьян, он грохал кружкой об стол и смеялся,
Говоря: «Ты, поэт, ты думал, что славишь героев?
Но в твоих сонетах ни один из них не остался
Победителем. Все они умерли как изгои.
Или были прокляты, или были забыты...
Торжество же осталось тем, кого ты презираешь.
Ты сказал, я такой как они? Я — герой неизбитый.
Мне плевать на трагедию, о которой ты так мечтаешь.
Я — твой первый герой, я безлик, но — на каждой странице.
Я — один из толпы, что бросается помидорами.
Так люби же меня, я единственный, кто все-таки сбылся,
Из всех тех, кого ты создавал в своем счастье и горе.
Так о чем же ты плачешь, как дитя об утерянной сказке?
Так чего же ты ищешь — жизни или забвения?»
И поэт вернулся домой, и собрал свитки в связки,
И все сжег на заднем дворе — все свои творения.
И потомки его удивлялись, отчего это было.
И потомки его говорили о тяжкой ноше,
А писец, нисколько не старясь, попивал себе пиво
Он и по сей день там. И становится только моложе.
* * *
Камень. Огонь. Вода и медные трубы....
Дети танцуют на белом песке и строят свои города....
Пряхи прядут свою пряжу, и нити сплетаются в судьбы,
Так, как и было, как есть, и как будет всегда...
Все возвращается, — осень, надежды и страхи,
Все, что уходит, — всего лишь к тому, чтобы вновь возрасти из песка...
Над игрушечным миром на панцире Матери-Черепахи,
Время свивается в кольца, готовое для броска.
Люди дышат и плачут, и думают что-то о вечном,
Люди бьются в сетях, прорываясь к границам веков...
Так прекрасно, жестоко, безумно, бездумно, беспечно....
А над ними, склонясь, улыбаются детские лица богов...
* * *
Так бывает на земле, когда и небу больше невмочь:
Город спал и однажды в город вошел страх,
Просто все дети, которые родились в ту ночь,
Родились со взорванным солнцем в глазах.
И, как всегда, божась, от них отрекались отцы.
И, как всегда, молясь, их прятали матери с глаз
И, как всегда, боясь, над ними тщетно и нежно пели жрецы,
И, как всегда, смеясь, — обычные дети! — они смотрели на нас.
И только те из Них, кто выжил, взрослели, — научившись делать вид,
что все так.
И только те из Них, кто выжил, учились — никогда не покупать зеркала,
Потому что в зеркалах за спиной они видели — костер и кулак.
Потому что в зеркалах за спиной они видели границу добра и зла.
Но срок настал, пришло Их время — это было под хвостатой звездой,
Когда небо опрокинулось, и сбылись слова древних строк...
Они вышли под дождь, — выжигая все вокруг и наслаждаясь войной.
Они были — как снаряд, срок хранения которого едва не истек..
И пал рассвет, и пал их город, погребенный под собственной тьмой,
Город Ар, где все считали, что живут, а оказалось — слепы..
И только те из Них, кто выжил, повели слепые орды за хвостатой звездой,
Может быть, туда, где еще помнят настоящий вкус любви и борьбы...
1998-1999
1. Тихе — в греческой мифологии богиня
Судьбы. (Прим. автора.)