Speaking In Tongues
Лавка Языков
СИЛЬВИЯ ПЛАТ
АРИЭЛЬ
Перевела Татьяна Ретивова
УТРЕННЯЯ ПЕСНЯ
Любовь тебя завела точно толстые золотые часы.
Акушерка отшлепала пятки твои, и твой голый крик
Занял своё место среди стихий.
Эхо наших голосов преувеличивает твое появление.
Новая статуя, в сквозном музее, твоя нагота затемняет
Нашу безопасность. Мы тупо болтаемся стенами.
Я тебе не более мать,
Чем облако, растворяющее зеркало, чтоб отразить своё
Медленное исчезновение в руках ветра.
Всю ночь твое дыхание моли
Порхает среди тусклых роз. Я просыпаюсь, слушая,
Далекое море движется в ушах.
Один крик — и уже я спотыкаюсь, с постели, тяжеловесна
В своей цветастой викторианской рубахе.
Твой ротик открывается по-кошачьи чисто. Квадрат окна
Белеет и глотает тусклые звезды. А теперь ты пробуешь
Свою пригоршню нот,
Звонкие гласные плывут шарами ввысь.
КУРЬЕРЫ
Слово улитки на блюде листа?
Не мое. Не принимать.
Уксусная кислота в жестяной банке?
Не принимать. Подделка.
Солнце в золотом кольце?
Враки. Враки и скорбь.
Изморозь на листе, непорочный
Котел, болтающий и шипящий
Самому себе на верхах каждой
Из девяти чёрных Альп.
Беспокойство зеркал,
Море разбивает свое серое —
Любовь, любовь, мое время года.
ОВЦЫ В ТУМАНЕ
Горы ступают в белизну.
Люди или звезды смотрят
На меня с грустью, —разочаровываю—.
Поезд оставляет струю дыхания.
О медленный
Конь цвета ржавчины.
Копыта, ноющие колокольчики —
Всё утро
Утро чернеет.
Забытый цветок.
Суставы мои — неподвижны, далекие
Поля плавят сердце мое.
Они грозят
Пропустить меня в такой рай
Беззвездный, безотцовский, одна темная вода.
КАНДИДАТ
Во-первых, вы вроде бы человек?
Вы носите вставной глаз,
Протезы зубные или костыль,
Скобу или крюк,
Грудь резиновую или резиновый пах,
Швы поверх изъятого? Нет, нет? Ну
Как мы Вам отдадим?
Не ревите.
Раскройте ладонь.
Пусто? Пусто. Вот вам — рука.
Пускай заполнит вашу и будет
Носить чашки с чаем, отпуская
Головную боль, лишь бы тешились.
Вы на ней женитесь?
Гарантируем
Под конец ваши веки перстами закрыть
И развеять грусть.
Мы создаем новую модель из соли.
Заметила, что Вы совершенно голый.
Как насчет этого костюма —
Черный, окоченевший, но неплохо сидит.
На нем женитесь?
Он водонепроницаем, не бьется и противо-
стоит пожарам и бомбам через крышу.
Уверяю, Вас в нём похоронят.
Так, ну извините, Ваша голова — пуста.
Ничего, у меня есть что надо.
Выходи, миленькая, из шкафа.
Так, что Вы думаете об этом?
Во-первых, голая как лист,
Но через двадцать пять лет будет серебряной.
Через пятьдесят — золотой.
Живая кукла, куда ни посмотришь.
Шьет, готовит,
Говорит, говорит, говорит.
Работает, не испорчена.
У Вас дырка, вот припарка.
У Вас глаз, вот образ.
Дорогой, это Ваша последняя возможность.
Вот на этом вы женитесь, женитесь, женитесь.
ЛЕДИ ЛАЗАРЬ
Опять я совершила это.
Раз в десять лет
Умудряюсь —
Типа ходячего чуда, кожа моя
Блестит нацистским абажуром,
Моя правая нога —
Пресс-папье,
Мое безликое лицо, тонкое
Еврейское бельё.
Стяните салфетку
О враг мой.
Я ужасаю? —
Нос, глазницы, все зубы?
Кислый запах изо рта
Пропадёт через день.
Скоро, скоро, плоть,
Проглоченной пещерой могилы
Будет хорошо сидеть на мне
А я женщина с улыбкой.
Мне всего лишь тридцать.
И, как кошке, мне ещё девять раз умирать.
Это уже третий раз.
Какой бред
Уничтожать каждое десятилетие.
Сколько миллионов волокон.
Лузгая семечки, толпа
Проталкивается поглазеть,
Как меня разворачивают, от рук до ног —
Великий стриптиз.
Господин, дамы,
Это мои руки,
Коленки.
Ну и что, с того что одна кожа и кости,
Тем не менее, я всё та же женщина.
В первый раз мне было десять.
Произошло случайно.
Второй раз я намеревалась
Задержаться навсегда.
Докачавшись, замкнулась
Ракушкой.
Им пришлось звать, звать
И срывать с меня личинки, словно липкий жемчуг.
Умирать —
Это исскуство, как и всё остальное,
У меня оно особенно хорошо получается.
У меня жуть как классно получается.
У меня получается по-настоящему.
Можно сказать, это мое призвание.
Легко получается в камере.
Легко получается, не двигаясь.
Театральный
Возврат средь бела дня
То же место, то же лицо, тот же грубый
Забавляющий крик:
«Чудо!»
Меня вышибает.
Вход платный
За просмотр шрамов, за
Прослушивание сердца моего —
Оно действительно тикает.
И вход особенно платный, очень дорогой
За слово, или прикосновение,
Или каплю крови,
Или волос, кусок одежды.
Так вот, так, Герр Доктор.
Так, Герр Враг.
Я Ваш опус,
Я Ваш ценный,
Ребёнок из чистого золота,
Тающий в крик.
Я верчусь и горю.
Не думайте, что я недооцениваю Вашу заботу.
Пепел, пепел —
Перемешивайте палкой.
Плоть, кость, ничего нет —
Кусок мыла,
Обручальное кольцо.
Золотая пломба.
Герр Бог, Герр Люцифер,
Берегитесь
Берегитесь.
Я поднимаюсь
Из пепла рыжей
И глотаю мужчин как воздух.
ТЮЛЬПАНЫ
Тюльпаны переполошились, зима пришла.
Посмотрите, как всё бело, как тихо, как замело.
Привыкаю я к покою, смирно лежу одна
Как свет на этих белых стенах, кровати, руках.
Я — никто, я не замешана во взрывах.
А сдала имя свое с одеждой медсёстрам,
А историю свою — анестезиологу, а тело — хирургу.
Они подперли голову мою между подушкой и простынёй.
Как несомкнувшийся глаз между двумя веками.
Глупый зрачок, должен всё воспринимать.
Медсёстры подходят, проходят, не мешая,
Как чайки, пролетающие в своих белых шлемах,
Что-то делают руками, не отличаясь друг от друга,
Поэтому невозможно сказать сколько их.
Мое тело для них — камешек, за которым они ухаживают,
Словно влага скользит по камням, сглаживая их нежно.
В своих шприцах они приносят мне онемение, сон.
Заблудившись, я устала от багажа —
Лакированный ларец, точно черная коробочка пилюль.
Муж с ребёнком улыбаются с семейного фото,
Их улыбки цепляются за кожу, маленькие улыбки-крючки.
Я кое-что упустила, тридцатилетнюю баржу
Упрямо примостившуюся к моему имени и адресу.
Меня продраили от всех любящих связей.
Испуганная и голая на зеленых полиэтиленовых подушках-носилках,
Я наблюдала, как пропадали из виду мой сервиз,
бельевой шкаф, книги и голова моя под водой.
Я теперь как монашка, чище никогда не бывала.
Цветов не хотела, а только лежать
С руками навзничь, совершенно пустой.
Какая свобода, не можете даже представить себе —
Покой так велик, что обалдеваешь,
И ничего он не требует, ни этикетки с именем, ни побрякушек.
Это то, к чему приходят мертвые в конце, представляю я,
Как они вкушают его, как просфорку.
Во-первых, тюльпаны слишком красны, мне больно от них.
Даже через целлофан мне слышно, как они дышат
Слегка, через свои белые пелёнки, как ужасный ребёнок.
Их краснота говорит с моей раной, равна ей.
Они с намёком как будто всплывают, но тянут ко дну,
Взволновавшие меня неожиданными языками и цветом,
Десяток красных свинцовых грузил вокруг шеи моей.
За мною раньше никто не наблюдал, а сейчас они смотрят.
Тюльпаны поворачиваются ко мне, к окну за мной,
Где раз в день свет медленно расширяется, истончается,
И я вижу себя, плоской — нелепой-вырезанный силуэт
Между глазом солнца и глазами тюльпанов,
И нет у меня лица, я хотела его стереть.
Яркие тюльпаны поглощают мой кислород.
До них воздух был более-менее спокойным,
Зашёл-вышел, вдох, выдох, без возни.
Потом его громко заполнили тюльпаны — будто звуком.
Сейчас воздух задевает и обводит их, как река
Задевает и обводит утонувший ржаво-красный двигатель.
Они обращают на себя моё внимание, которое наслаждалось
Беззаботно игрой, отдыхом.
Стены тоже вроде бы греются.
Тюльпаны надо держать за решеткой, как опасных зверей,
Они раскрываются пастью великой африканской кошки,
И я чувствую свое сердце: оно открывается, закрывается
Его красная чаша цветёт из-за одной лишь любви ко мне.
Вода на вкус теплая и солёная, как море,
И вода эта — из страны далёкой, как здоровье.
РАНА
для Сьюзан О'Нил Ро
Какой прикол --
Вместо лука, мой большой палец.
Головка почти снята
Кроме типа шарнира
Кожи,
Пола, как шляпа,
Смертельно бела.
И этот красный плюш.
Маленький пилигрим,
Индеец тебе снёс головку.
Индюшиная подпорка
Ковром расстилается
Прямо от сердца.
Я на него наступаю,
Со своею бутылкой
Розового шипучего.
Это настоящий праздник.
Из пробела
Мчится миллион солдат,
Все в красном.
На чьей они стороне?
О мой
Гомункулюс, я больна.
Я приняла таблетку, чтобы убить
Это тонкое бумажное ощущение.
Саботажник,
Человек — камикадзе —
Пятно на марле
Твоего ку-клукс-кланового
Платка
Темнеет, тускнеет, и когда
Лысый
Комок сердца твоего
Встречает свою маленькую
Мельницу тишины
Как ты прыгаешь —
Трепанированный ветеран,
Грязная девчонка,
Обрубок пальца.
ВЯЗ
для Рут Файлайт
Я знакома со дном, говорит, через мой основной корень:
Это именно то, чего ты боишься.
Я не боюсь, я уже там бывала.
Ты во мне слышишь море,
Его недовольствие?
Или пустоты, голос, твоё безумие?
Любовь — это тень.
Как ты по ней плачешь, лежа.
Слышишь: Копыта её унесли, как лошадь.
Всю ночь я галопом, опрометью,
Пока твоя голова не станет камнем, подушка —
Дёрном. Эхом, эхом.
Или принести тебе звук яда?
Это дождь идёт, эта тишина.
И вот его плод: оловянно-белый, как мышьяк.
Я перестрадала ужас закатов.
До корня выжженные,
Мои красные волокна горят стоя, пятерней проволок.
Теперь я разрываюсь на кусочки, улетающими дубинками.
Такой неистовый ветер
Не потерпит посторонних, необходимо завопить.
Луна тоже беспощадная: она бы меня
Жестоко волокла, бесплодная.
Её лучезарность разносит меня. Или это я её поймала.
Я её отпустила. Я её отпустила
Уменьшенной и плоской, как после серьёзной операции.
Твои плохие сны мной так овладели, одарив.
Во мне живёт крик.
Вечерами он развевается
Крюками, в поиске любви.
Я боюсь этого темного нечто,
Спящего во мне.
Весь день я ощущаю его мягкие, перьевые круговороты, его
злокачественность.
Облака проходят, расходятся.
Это и есть лица любви, эти бледные невозвратные?
И ради этого я возбуждаю свое сердце?
Я не способна больше знать.
Что это за лицо, такое
Убийственное в задушье ветвей?
Его змеиные кислоты целуются,
Поражает волю. Это и есть отдельные, медленные сдвиги,
Убийцы, убийцы, убийцы.
НОЧНЫЕ ТАНЦЫ
Улыбка упала в траву.
Безвозвратная!
И как твои ночные танцы
Потеряются. В математике?
Такие чистые прыжки, спирали —
Наверняка они странствуют
Вечно по земле, я не буду сидеть
Совсем опустошенной до некрасивости, дар
Твоего тихого дыхания, мокро-травяной
Запах твоих снов, лилии, лилии.
Их плоть не касается.
Xолодные складки своего «я», кала.
И тигр, украсив себя —
Пятнами, расстелив горячие лепестки.
Кометы
Преодолевают такое пространство,
Такой холод, такую забывчивость.
Что твои жесты шелушатся —
Теплые, человеческие, а потом розоватый
Их свет кровоточит и слезает чешуйками
Сквозь чёрные амнезии рая.
Почему мне дали
Эти лампы, эти планеты
Падающие как благословения, хлопьями
Шестигранными, белыми
По моим глазам, губам, волосам
Дотрагиваясь, тая.
Нигде.
МАК В ОКТЯБРЕ
Даже солнечным облакам не под силу эти юбки сегодня утром.
Ни женщина в скорой
Чьё красное сердце потрясающе цветёт сквозь белизну формы —
Дар, дар любви
Совершенно непрошенный
Небом
Бледно и пламенно воспламенив
Свои угарные газы глазами
Тупо тормознув под шляпами-котлами.
О Боже, что я
Этим поздним разинутым пастям
В лесу мороза, в рассвете васильков.
ПЛЯЖ БЕРК
Так это — море, это серое прекращение.
Как припарка солнца высасывает моё воспаление!
Шербеты электризованного цвета черпаются бледными девочками
Из морозильника и блуждают в воздухе в подпаленных руках.
Почему так тихо, что они прячут?
У меня две ноги, и я двигаюсь улыбаясь.
Песочная заслонка убивает вибрации;
Она тащится милями, отпрянутые голоса
Машут, без костылей, наполовину меньше.
Линии глаза, ошпаренные лысыми поверхностями,
С болью тянутся бумерангом, как ластик на якоре.
Не мудрено, что их владелец надевает солнечные очки.
Не мудрено, что он щеголяет в черной рясе.
Вот он идёт сейчас, среди ловцов скумбрии.
Они спиной становятся стеной к нему,
Обращаясь с чёрными, зелёными леденцами как с частями тела.
Море, которое их кристализировало,
Скрывается много-змеино, долгошипящим от гнёта.
Этот чёрный сапог ко всем беспощаден.
Ну и что, он же катафалк мёртвой ноги,
Высокий, мёртвый обрубок ноги этого попа,
Проникающего в колодец своей книги,
Уклон шрифта торчит как пейзаж.
Неприличные бикини прячутся в дюнах,
Груди, бёдра — сахарная пудра
Маленьких кристаллов, дразнивших свет,
Пока зелёный пруд открывает свой глаз,
Заболевшим от поглощенного —
Части тела, образы, крики. За бетонными бункерами
Любовники отлипают друг от друга.
О белый морской сосуд,
Какие чаши вздохов, какая соль в глотке...
А дрожащий зритель
Натянутый словно длинная ткань
Через неподвижную отраву,
И сорняк, волосатый как пах.
На балконах гостиницы, вещи блестят.
Вещи, вещи —
Трубчатые, стальные инвалидные кресла, алюминевые костыли.
Такая солёная сладость. Почему я должна ходить
За волноломом, пятнистым от ракушек?
Я не медсестра, белая и обслуживающая,
Я не улыбка.
Эти дети за чем-то гонятся, с крючками и криками,
А моё сердце слишком мало, чтобы забинтовать их ужасные пороки.
Это — сторона мужчины: его красные рёбра,
Нервы взрываются точно деревья, а это — хирург:
Одно зеркальное око —
Грань познания.
На полосатом матраце в одной комнате
Старик исчезает
Его рыдающая жена беспомощна.
Где глаза-камни, жёлтые и драгоценные,
И язык, сапфир праха.
Лицо свадебным тортом в оборке.
Какой он сейчас превосходный.
Как будто овладел святым.
Медсёстры в своих крылатых фуражках уже не так красивы;
Они темнеют, как гардении, которых коснулись.
Постель свернули от стены.
Вот что значит быть завершённым. Это ужасно.
Он в пижаме или во фраке под приклеенной сорочкой,
Из под которой его напудренный клюв
Поднимается белым и неизмятым?
Его челюсть подпёрли книгой пока она не закоченела,
Его руки сложили, руки что тряслись: до свидания, до свидания.
А теперь выстиранные простыни летают под солнцем,
Наволочки становятся слаще.
Это — благословение, это — благословение:
Длинный гроб цвета мыльного дуба,
Несущие гроб и свежая дата
Гравирующейся в серебре так невероятно спокойно.
Серое небо спускается, холмы как зелёное море
Бегут складками в дали, скрывая свои впадины,
Впадины где покачиваются мысли жены —
Прямые, практичные лодки,
Наполненные платьями, шляпами, посудой, замужними дочерьми.
В гостиной каменного дома
Одна занавеска мерцает из открытого окна,
Мерцает и разливает, жалкая свечь.
Это язык покойника: вспомни, вспомни.
Как он сейчас далёк, его действия
Вокруг него как гостиная мебель, как обстановка.
По мере того как собираются бледности —
Бледность рук и соседских лиц,
Восторженная бледность летающих ирисов.
Они улетают в никуда: вспоминайте нас.
Пустые скамейки памяти просматривают плитки,
Мраморные фасады с голубыми жилками, банками ромашек.
Здесь так прекрасно наверху: можно остановиться.
Естественная полнота этих лимонных листьев! —
Подрезанные зелёные кроны, деревья маршируют в церковь.
Голос священника, в тонком воздухе,
Встречает покойника у калитки,
Обращается к нему, а холмы раскручивают ноты мёртвого колокольного
звона;
Блеск пшеницы и грубой земли.
Как называется этот цвет? —
Старой крови, спекшейся на стенах, лечимых солнцем,
Старой крови культи, обожженных сердец.
Вдова со своей чёрной сумкой и тремя дочками,
Необходима среди цветов,
Укладывает своё лицо нежным бельём,
Чтобы больше никогда не раскладывать.
Пока небо, в червях отторгнутых улыбок,
Пропускает облако за облаком.
А от свадебных цветов исходит свежесть.
А сама душа — невеста,
В спокойном месте, а жених красный и забывчивый, он безликий.
За стеклом машины
Мир мурлычет, отключенный и нежный.
А я смирна в тёмном костюме, член компании,
Скользящей с низкой скоростью за каретой.
А священник-сосуд,
Смоленая ткань, жалкая и тусклая,
Следующим за гробом на карете в цветах, как красивая женщина,
Гребень грудей, век, губ
Штурмом берущий вершину холма.
И тогда, из-за отгорожённого двора, детвора
Слышит запах тающего чёрного обувного лака,
Их лица вращаются, медленно и без слов,
Их глаза открываются
Этому невероятному —
Шесть круглых чёрных шляп в траве и конфетка из дерева,
И названный рот, красный и неуклюжий.
На минутку небо разливается по дыре как плазма.
Нет надежды, отпускают.
АРИЭЛЬ
Стазис в темноте.
Потом это синее, пустое
Выливание валов и расстояний.
Божья львица,
Мы растём как одна,
Стержень пяток, коленей! — Борозда
Раздваивается и проходит, сестра
Коричневой арки
Шеи, которой мне не поймать.
Как глаз негра
Ягоды бросают темные
Крючки —
Черные, сладкие, кровяные глотки,
Тени.
Что-то ещё
Тащит меня через воздух —
Ляжки, волосы;
Хлопья с моих пяток.
Белая
Годива, я осыпаюсь —
Мертвые руки, мертвые строгости.
И вот я
Из пены к пшенице, блеск морей.
Плач ребёнка
Тает в стене.
А я
Стрела,
Роса, летающая
Суицидно, одна с полётом
В красный
Глаз, котёл утра.
СМЕРТЬ И КО.
Две, конечно, их две.
Теперь это совершенно естественно —
Та, кто никогда не поднимает взора, чьи глаза
Обвешаны веками, клубясь как у Блейка,
Та, кто выставляет
Свои родинки — торговые марки —
Ожог рубца воды,
Нагая
Зелёная медь кондора.
Я — красное мясо. Клюв
Хлопает в сторону: я пока ничья.
Она мне говорит, как плохо я фотографируюсь.
Она мне говорит, как мило
Младенцы смотрятся в больничном
Холодильнике, простая
Оборка вокруг шеи,
Потом рифление их ионических
Сорочек для покойников,
Потом две маленькие ножки.
Она не улыбается и не курит
Как та, другая,
Длинноволосая и угодничающая.
Незаконнорожденная
Дрочащая блеском,
Она хочет быть любимой.
Я не двигаюсь,
Мороз создает цветок,
Роса создает звезду,
Мертвый колокол,
Мертвый колокол.
Кому-то пиздец.
ЛЕСБОС
Свирепость на кухне!
Картошка шипит.
Это всё — Голливуд, без окон,
Люминесцентная лампа морщится как ужасная мигрень.
Жеманные бумажные шторы для дверей —
Занавес сцены, пышность причёски вдовы.
А я, любовь, патологическая врунья.
А мой ребёнок — посмотри на неё, павшую ниц,
Как развязанная марионетка, лягаясь, чтобы исчезнуть —
Она же шизофреничка,
Её лицо красное и белое, паника,
Ты спрятала её котят у себя за окном
В какой-то бетонной стене
Где они срут, ревут, их рвёт, а она не слышит.
Ты говоришь, ты её ненавидишь,
Незаконнорожденная — девочка.
Ты, кто прожгла свои трубы как плохое радио
Освобождена от пороков и истории, от статического
Шума нового.
Ты мне советуешь утопить котят. Их вонь!
Ты мне советуешь утопить мою девочку.
Когда ей будет десять, она вскроет себе вены, если она сейчас такая.
Ребёнок улыбается, толстая улитка,
С полированных плиток оранжевого линолеума.
Его можно съесть. Он мальчик.
Ты говоришь, что муж твой никуда не годится.
Его еврейская мама охраняет его сладкий плод как жемчуг.
У тебя один ребёнок, у меня их два.
Мне бы сидеть на камне близ Корнуолла и расчёсывать волосы свои.
Мне бы носить тигровые штаны, мне б завести роман.
Нам бы встретиться в другой жизни, нам бы встретиться в воздухе, тебе
и мне.
Тем временем воняет жиром и детскими какашками.
Я тупо торможу от последнего снотворного.
Чад от готовки, смог ада
Плывёт над головами, две ядовитые противоположности,
Наши кости, наши волосы.
Я тебя называю Сиротой, сирота. Ты больна.
От солнца у тебя язвы, от ветра — туберкулёз.
Когда-то ты была красавицей.
В Нью-Йорке, в Голливуде, мужчины говорили: «Кончила? Киска, ты на
редкость.»
Ты выступала, выступала, выступала ради острого ощущения.
Муж импотент вываливается за кофе.
Я пытаюсь его задержать,
Старый громоотвод,
Кислотные ванны, полное небо с тебя.
Он продолжает вниз по пластиковому булыжному спуску,
Как троллейбус. Искры синие.
Синие искры разливаются,
Раскалываются как кварц на миллион кусков.
О самоцвет! О драгоценный!
В ту ночь луна
Протащила свой кровавый мешок, больной
Зверь
Поверх фонарей гавани.
А потом стала нормальной.
Твёрдая, раздельная, и белая.
Чешуйчатый блеск на песке меня до смерти испугал.
Мы его поднимали пригоршней, увлекаясь,
Месили его как тесто, тело мулата,
Шёлковый помол.
Собака подобрала твоего собачьего мужа. Он пошёл дальше.
A я молчу, ненависть
Вот так по горло,
Густо, густо,
Я не говорю.
Пакую картошку как хорошую одежду,
Пакую детей,
Упаковываю больных кошек.
О ваза кислоты,
Ты полна любви. Ты знаешь, кого ненавидишь.
Он обнимает свои оковы возле калитки,
Открывающейся к морю,
Где оно его впускает, белое и чёрное,
А потом извергает обратно.
Каждый день ты его заполняешь душой, как кувшин.
Ты так вымоталась.
Твой голос моя серьга,
Болтается и сосёт, кровожадная летучая мышь.
Так и есть. Так и есть.
Ты подглядываешь из-за двери,
Жалкая карга. «Каждая женщина — блядь.
Не могу передать.»
Я вижу твою славную обстановку
Близкую к тебе, как кулак младенца
Или актинии, любимицы
Моря, этой клептоманки.
Я всё ещё — живая рана.
Говорю, что может быть вернусь.
Ты знаешь для чего враньё.
Мы никогда не встретимся, даже в твоем раю Дзэна.
НИК И ПОДСВЕЧНИК
Я шахтёр. Свет горит синий.
Восковые сталактиты
Капают и густеют, слёзы
Проступают из земляной матки,
От её зелёной тоски.
Газы чёрных летучих мышей
Меня закутывают, оборванными шалями,
Хладнокровные убийства.
Они прикованы ко мне как сливы.
Старая пещера кальция
Сосулек, старая отзвучавшая.
Даже тритоны — белы,
Эти святые Джо.
А рыбы, а рыбы —
Боже мой! Они плитки льда,
Тиски ножей,
Обряд
Пираний, пъющих свое первое
Причастие из моих живых пальцев на ногах.
Свеча
Глотает и преодолевает высоты,
Её желтизна радует.
О любовь, как ты сюда попала?
О эмбрион
Не забывающий даже во сне
Свое скрещённое положение.
Кровь в тебе цветёт
Чистой, рубин.
Боль
Ради которой ты просыпаешься, не твоя.
Любовь, любовь,
Я обвесила нашу пещеру розами.
Мягкими коврами —
Последнее от Викторианы.
Пускай звёзды
Провалятся в темноте, по назначению,
Пускай ртутные
Атомы, которые калечат, стекут
В этот ужасный колодец,
Ты та самая твердыня
К которой с завистью примыкают.
Ты младенец в амбаре.
ГУЛЛИВЕР
Над телом плывут облака
Ввысь, ввысь, ледяные
И чуть потускневшие, как будто они
Всплыли на невидимом стекле.
Не как лебеди,
Без отражений,
Не как ты,
Не привязанные.
Все прохладные и голубые. Не как ты —
Ты, там, на спине своей,
Глазами к небу.
Пауки тебя поймали,
Завели и обвели свои мелкие путы,
Их взятки —
Столько-то шёлка.
Как они тебя ненавидят.
Они беседуют в долине твоих пальцев, они червяки.
Они бы тебя пустили спать в своих ящиках,
Этот палец на ноге, и этот, реликвия.
Ступай!
Ступай семь лиг, как те расстояния,
Вращающиеся в Кривелли, недотроги.
Пускай этот глаз будет орлом,
А тень этой губы — бездной.
ДОБИРАТЬСЯ
Как далеко?
А сейчас как далеко?
Гигантские внутренности горилл
Двигающихся колёс, как они меня ужасают —
Страшные мозги
Круппа, чёрные намордники,
Вращающийся звуком
Компостирующим Отсутствие! как пушка.
Мне Россию надо пересечь, в какую-то войну.
Я таскаю своё тело
Тихо через солому теплушек.
И вот настало время взяток.
Чем питаются колёса, эти колёса
Припаяны к своим аркам как боги,
Серебряный поводок воли —
Неумолимые. А их самолюбие!
Все боги знают свои назначения.
Я письмо в этой щели —
Лечу к имени, к паре глаз.
Будет ли огонь, будет ли хлеб?
Здесь столько грязи.
Это вокзал, медсёстры
Проходят через крановую воду, его вуали, вуали монастырские,
дотрагиваясь до их больных,
До мужчин, которых кровь выкачивает вперёд,
Ноги, руки навалены за палаткой
Их бесконечных криков —
Больница кукол.
И мужчины, то что от них осталось
Пистонами выкачиваются вперёд, эта кровь
В следующую милю,
Следующий час —
Династия сломанных стрел!
Как далеко ещё?
На моих ногах грязь,
Густая, красная и скользящая. Это из бока Адама,
Земля из которой я поднимаюсь, в муках.
Я не могу оторваться, а паровоз парит.
Парит и пыхтит, его зубы
Готовы проехаться, точно зубы дьявола.
В самом конце — минута,
Минута, капля росы.
Как далеко ещё?
Место, куда я еду,
Такое маленькое, зачем столько препятствий —
Тело этой женщины,
Обугленные юбки, смертная маска
Отплаканной святыми мужами, детьми в венках.
А теперь — детонирует
Гром и оружие.
Между нами пожар.
Неужели нет тихого места
Крутясь, крутясь в среднем воздухе,
Неприкасаемое, неприкасаемое.
Поезд тащится, кричит —
Зверь
Сошедший с ума от станции назначения,
Капля крови,
Лицо под конец вспышки.
Я похороню раненых как пупы,
Я сосчитаю и похороню мертвых.
Пускай их души корчатся в росе,
По моим следам — ладан.
Вагон качается, они колыбели.
А я выступаю из этой кожи
Старых пластырей, скуки, старых лиц
К тебе спускаюсь из чёрной машины Леты,
Чистая как ребёнок.
МЕДУЗА
С земного мыса каменных втулок рта,
Глаза раскатываются белыми палками,
Уши черпают неразборчивость моря,
Пристанище для твоей нервированной головы —
Божественный шар, линза милостей,
Твои приспешники,
Буйно заплетающие клетки в тени киля моего,
Проталкиваются сердцами,
Красной стигматой из нутра,
Верхом по течению к самой близкой точке отправления,
Волочащие свои волосы Христа.
Интересно, я спаслась?
Мои мысли вьются к тебе
Старая пуповина в ракушках, атлантический кабель,
Чудом сохранившийся в рабочем состоянии.
Во всяком случае, ты всегда там,
Трепетное дыхание на конце моей лески,
Кривая воды взметнувшись
К моей водяной уде, ослепительная и благодарная,
Прикасаясь, засасывая.
Я тебя не звала.
Я тебя совсем не звала.
Тем не менее, тем не менее
Ты ко мне парила через море,
Толстая и красная, плацента
Парализирующая брыкающихся любовников.
Свет кобры
Выжимающий дыхание из кровавых шаров
Фуксии. Я не могла вдохнуть,
Мертва и без гроша.
Передержали как рентген.
Ты кто вообще?
Просфорка? Тучная Мэри?
Я не откушу от твоего тела,
Бутылка в которой я живу,
Страшный Ватикан.
Меня до смерти достала горячая соль.
Зелёные точно евнухи, твои мечты
Шипят моим грехам.
Слезь, слезь, скользкое щупальце!
Между нами ничего нет.
ЛУНА И ТИСОВОЕ ДЕРЕВО
Это и есть свет ума, холодный и планетный
Деревья ума черны. Свет голубой.
Травы сорвались от своего горя у моих ног, как перед Богом,
Колят мои щиколотки и ропщут свое смирение.
Смешные, одушевленные дымки здесь живут
Отделенные от моего дома у надгробных камней.
Совсем не вижу куда можно пройти.
Луна никакая не дверь. Своего рода лицо,
Белая как костяшка и очень расстроенная.
Она таскает за собою море словно тёмное преступление; тишина,
С О-зияющим полным отчаяния. Я здесь живу.
Дважды, по воскресеньям, колокола удивляют небо —
Восемь великих языков подтверждают Воскресение Господне.
В самом конце они трезво отбивают свои имена.
Тисовое дерево тычется вверх. У него готическая форма.
Глаза по нему поднимаются и находят луну.
Луна — моя мать. Она не мила как Мария.
Её голубая одежда выпускает маленьких летучих мышек и сов.
Как хотелось бы верить в нежность —
Лицо чучела нежно от свечей, преклонившееся
Ко мне — особенно, его мягкие глаза.
Я далеко упала. Собираются тучи
Синие и таинственные перед лицом звёзд.
Внутри церкви, святые все будут синими,
Всплывая на нежных ногах над холодными скамьями,
Их руки и лица окаменевшие от святости.
Луна ничего этого не видет. Она лысая и дикая.
А тисовое дерево посылает темноту — тьму и тишину.
ПОДАРОК НА ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Что это, за этой вуалью, страшно, а это красиво?
Оно блестит, на нём есть груди, края?
Я уверена, что он один такой, и что это именно то, что хотела.
Пока я тихо готовлю, я чувствую как он смотрит, как он думает:
«Это — та для которой мне суждено явиться,
Это — избранная, с чёрными глазницами и шрамом?
Измеряющая муку, отрезающая лишнее,
Соблюдая правила, правила, правила.
Это — та, кто для благовещения?
Боже, как смешно!»
Но он мерцает, без остановки, мне кажется он меня хочет.
Я была бы не против костей, или жемчужной брошки.
Я не хочу особого подарка, во всяком случае, не в этом году.
Поскольку я жива совсем случайно.
Я бы покончила с собой с удовольствием тогда, по-любому.
А теперь эти вуали, мерцающие занавесками,
Прозрачный атлас январского окна
Белые как бельё младенцев, блистающие мёртвым дыханием. О слоновая
кость!
Наверно там бивень, колонна-привидение.
Вы не видите, что мне всё равно — что?
Вы не можете мне его отдать?
Не стыдитесь, габариты не имеют значения.
Не будьте жестокими, я готова к громадному.
Давайте подсядем к нему, со всех сторон полюбоваться блеском,
Глазурью, зеркальностью его.
Съедим свою трапезу тайной вечери, как в больнице.
Я знаю почему вы не хотите мне его отдать,
Вы боитесь,
Что мир взойдёт криком, вместе с вашей головой,
Отчеканенной, медной; антикварный щит,
Дивом твоим внукам.
Не бойся, это не так.
Я его возьму, и тихо отойду.
Ты не услышишь, как его открываю шелестя бумагой,
Ни опадающих лент, ни крика в конце.
Мне кажется ты недооцениваешь мою осторожность.
Если бы ты только знал как вуали убивают мои дни.
Для тебя они невидимки, прозрачный воздух.
Но Боже мой, облака как вата.
Целая армия. Они — угарный газ.
Сладко, сладко я вдыхаю,
Наполняя свои вены невидимым, миллионами
Возможных соринок, тикающих годами моей жизни.
Ты оделся в серебряный костюм на событие. О счетовод —
Неужели тебе невозможно что-то отпустить целиком?
Неужели ты должен ставить лиловую печать на каждую вещь.
Неужели ты должен сметать всё на ходу?
Я только одного желаю сегодня, и только ты его можешь мне дать.
Оно стоит возле моего окна, большое как небо.
Оно дышит из моих простыней, озябший, мёртвый центр,
Где раздробленные жизни застывают в истории.
Но только не по почте, один палец за другим.
Но только не молвой, пока он дойдет
Мне стукнет шестьдесят, и к чему тогда мне он.
Только отпустите вуаль, вуаль, вуаль.
Если это была бы смерть
Я бы любовалась всей её глубокой тяжестью, этих глаз вне времени.
Я бы поняла, что ты это — серьёзно.
И тут была бы благородность, был бы день рождения.
И нож не врезал, а вошёл бы.
Невинно и чисто, младенческим плачем,
И вселенная соскользнула бы с меня.
ПЕСНЬ МАРИИ
Воскресная баранина потрескивает в своём жиру.
Жир
Жертвует своей светонепроницаемостью...
Окно, священное золото.
От огня оно драгоценно,
Тот же огонь,
Растапливающий сальных еретиков,
Выставляющих евреев.
Их толстые покрова возвысились
Над шрамом Польши, выжженной
Германией.
Они не умирают.
Мое сердце одержимо серыми птицами,
Рот-пепел, пепел глаза.
Они улеглись. На высоком
Обрыве,
Отпустивший одного человека в космос
Печи горят как небо накалённое.
Это сердце,
Этот холокост в котором я хожу,
О золотое дитя мир убьёт и съест.
ПИСЬМО В НОЯБРЕ
Любовь, земля
Вдруг вращается, вращается цвет. Фонари
Расщепляют через крысиный хвост
Стручки дрога в девять утра.
Это — Арктика,
Этот маленький, чёрный
Круг, со своими бежевыми шелками трав — волосами младенца.
В воздухе зеленеет,
Мягко и прелестно.
Меня с любовью поддерживает.
Я румяна и тепла.
Мне кажется, я наверно громадна,
Я так тупо счастлива,
Мои галоши
Чмокают и чмокают через прекрасно красное.
Это мой участок.
Два раза в день
Я по нему расхаживаюсь, нюхая
Варварский остролист с его хромовыми
Моллюсками, чистое железо,
А стена из старых трупов.
Я их люблю.
Я их люблю как историю,
Яблоки золотые,
Представьте себе —
Мои семьдесят яблонь
Держат свои золотые, румяные шары
В тяжёлом сером супе смерти,
Их миллион, металлических
Золотых запыхавшихся листьев.
О любовь, О холостое.
Никто кроме меня
Не бродит по пояс в этой влаге.
Незаменимые
Золотые кровоточат темнея, рты Термополя.
СОПЕРНИЦА
Если бы луна улыбнулась, то стала бы похожей на тебя.
От вас остается одно и то же впечатление
Чего-то прекрасного, но уничтожающего.
Вы обе так ловко присваиваете свет.
Её О-рот тоскует по миру, твоему рту наплевать,
Твой первый дар — всё в камень превращать.
Просыпаюсь в мавзолее, ты здесь.
Постукиваешь ногтями по столу, ища сигареты
Злобная женщина, но не слишком нервная,
И всем вечно перечившая.
Луна тоже унижает своих подданных,
Хотя днём она до смешного глупа.
Однако твои недовольства с трогательной регулярностью
Проступают в почтовом ящике, белыми и пустыми,
Вездесущими как угарные газы.
Ни один день от твоих вестей не спрячется,
Разве что по Африке гуляя, но всё равно думая обо мне.
ПАПОЧКА
Ты не подходишь больше, нет не
Подходишь, чёрный башмак,
В котором я тридцать лет жила как нога,
Бедна и бела, не смея
Ни вздохнуть, ни чихнуть.
Папочка, я бы тебя убила, но
Не успела... как ты сам скончался
Тяжеловесным мрамором, кульком набитым
Богом. Этот жуткий памятник с серым пальцем
На ноге, громадный как тюлень.
А голова в зверском Атлантическом океане,
Где она бьётся бобово-зелёной над синевой
Вод, стекающихся с прекрасного Носета.
Я молилась, бывало, о твоём возвращении.
Ach, du.
По немецки, в польском местечке,
Вымощенном катком
Войн, войн, войн.
Название — типично местечковое.
Мой друг, поляк,
Говорит, таких десяток или два.
Поэтому я никогда не знала, где
Ты ступал, откуда корни твои,
Я не могла с тобою говорить.
Язык застревал в челюсти.
Застревал в ловушке колючей проволки.
Ich, ich, ich, ich,
Я еле могла говорить.
Я думала, что каждый немец — это ты,
А язык их — непристойный.
Двигатель, двигатель
Отправляющий меня как еврейку,
Еврейку в Дахау, Освенцим, Бельзен.
Я начала говорить, как еврейка.
Наверное, я всё-таки еврейка.
Тирольские снега, прозрачное венское пиво
Не так уж чисты и верны.
Мне, со своей бабкой-цыганкой и странным везением,
Со своими картами Таро, со своими картами Таро,
Возможно, что я всё-таки чуть чуть — еврейка.
Я тебя всегда боялась.
Твоего Люфтваффе, и твоих распущенных нюней,
И твоих строгих усов,
И твоего арийского глаза, ярко голубого.
Бронетанковый, бронетанковый, О Ты —
Не Бог, а свастика, настолько
Чёрная, что небу не пробиться.
Любая женщина любит фашиста,
Сапогом по лицу, по-зверски
Зверские сердца такого зверя как ты.
Ты стоишь у доски, папочка,
На одной из моих фотографии,
Волчья пасть вместо вмятого сапога,
Тем не менее чёрт, и не менее
Чем чёрный мужчина, раскусивший
Моё прекрасно-красное сердце на два.
Мне было десять, когда тебя похоронили.
В двадцать лет я попыталась умереть,
И вернуться, вернуться к тебе.
Решила, что даже кости сгодились бы.
Но меня возвратили из кулька,
И меня склеели клеем.
И тогда я поняла, что мне нужно.
Я себе сделала копию тебя.
Мужчину в чёрном со взглядом Майнкампф
И со страстью к дыбе и к винту.
И сказала я, да, да, да, да.
Так вот, папочка, наконец-то всё.
Чёрный телефон корнями вырван,
Голосам не подкрасться.
Я убила одного, второго —
Вампира, который представлялся тобой,
И пил мою кровь целый год,
Даже семь, если хочешь знать.
Папочка, ну ложись уже.
В твоём чёрном толстом сердце — кол.
И ты никогда не нравился местечкам.
Они по тебе пляшут, они по тебе топчут.
Они всегда знали, это — ты.
Папа, папочка, сволочь ты. Всё.
ТЕБЕ
Как клоуну, веселее на руках, вверх
Ногами к звёздам, луно-черепом,
С жабрами как у рыбы. Здравым смыслом
Не воспринимая обычай младенца.
Катушкою намотанный в себе,
Тралящий свою темень по-совиному.
Нем как репа со дня независмости
До святок,
О мой маленький хлеб, о мой поднимающийся.
Смутный словно туман, ожидаемый как письмо.
Дальше чем далёкая Австралия.
Атлас закинувшись, рак путник.
Собранный, как почка и уютно
Размевтившись как шпрота в банке.
Верша угрей, рябящая.
Подскакивающий, как мексиканские бобы.
Правильный, как подведенный итог.
Чистая доска, с твоим изображением.
ТЕМПЕРАТУРА 40
Чистый? Что же это значит?
Языки ада
Тупы, тупые как тройные
Языки тупого, толстого Цербера,
Сопящего у ворот, неспособного
Чисто вылизать
Главное сухожилие, грех, грех.
Трут плачет.
Неизгладимый запах
Погашенной свечи!
Любовь, любовь, низкие дымки расстилаются
От меня как шарфы Айседоры, я боюсь,
Вдруг один шарф обовьется о колесо.
Такие хмурые жёлтые дымки
Создают свою стихию. Они не поднимаются,
Но крутятся вокруг перчатки,
Удушая кротких и немощных,
Слабое
Тепличное дитя в яслях,
Страшную орхидею,
Обвесив воздух своим висящим садом,
Дьявольский леопард!
Радиация его обецветила
И погубила за час
Смазанные тела прелюбодеев,
Пропитанных как пепел Хиросимы.
Грех, грех.
Милый, я всю ночь
Мерцаю, включаясь, отключаясь.
Простыни тяжелеют поцелуем распутника.
Три дня. Три ночи.
Лимоный сок, куриный
Бульон, вода тошнотворная.
Я слишком невинна для всех, и для тебя,
Твое тело мне
Делает больно как мир Богу. Я фонарь,
Моя голова — луна
Из японской бумаги, моя золотая избитая кожа
Бесконечно хрупка и дорога.
Неужели мой жар тебя не поражает. И мой свет.
Вся я, словно некая громадная камелия,
Светящаяся туда сюда, румянец румянца.
Мне кажется, я поднимаюсь,
Мне кажется, я возвышусь.
И капли горячего метала летят, и я, любимый, я
Невинная ацетиленовая
Девственница
Под покровительством роз,
Поцелуев, херувимов,
И этих розовых, как они.
Не ты, не он,
Не его, ни его
(Моё я на части расплавилось, старое блядское бельё) —
В рай.
СОБРАНИЕ ПО ПЧЕЛАМ
Кто меня встречает возле моста? Это местные жители —
Церковный староста, акушерка, пономарь, представитель пчёл.
В моём летнем платье-безрукавке я беззащитная,
А они все в перчатках и покровах, почему мне никто не сказал?
Они улыбаются и вынимают вуали, пришитые к старинным шляпам.
Я голая, будто куриная шейка, неужели я нелюбима?
А вот референт пчёл со своим белым рабочим халатом,
Она застёгивает мои рукава и разрез от шеи до колен.
А теперь я как сорняковый шёлк, пчелы не заметят,
Не почуют мой страх, мой страх, мой страх.
Который из них староста, тот человек в чёрном?
А повитуха, это её синее пальто?
Все качают чёрными, квадратными головами, они рыцари в забралах,
С марлевыми нагрудниками взбившимися подмышками.
Их улыбки и голоса меняются. Меня ведут
через бобовое поле.
Полоски из фольги мигают как люди,
Периные пыльники развёртывают свои руки в море цветущих бобов,
Кремовые бобовые цветы с чёрными глазами и листьями как просвёрленные
сердца.
Это сгустки крови, что усики поднимают по верёвке?
Нет, нет, это рубиновые цветы, в будущем съедобные.
Теперь мне дают модную итальянскую соломенную шляпу
С чёрной вуалью, обвалакивающей мне лицо, я теперь такая же как они.
Меня ведут к очищенной роще, круг ульев.
Это боярышник так воняет?
Бесплодное тело боярышника, с зародышами в эфире.
Это что происходит, операция?
Кого ждут соседи мои, хирурга,
Этого призрака в зелёной каске,
С блестящими перчатками и белым костюмом.
Кто он, мясник, продавец, почтальон? Я его знаю?
Я не могу бежать, я как вкопанная, мне больно от дрога
С его жёлтыми сумками, и с его колючим арсеналом.
Не могу бежать разве что без остановки.
Белый улей компактный как девственница,
Отгораживающая свои клетки выводков, свой мёд, и тихо жужжащая.
Дым расстилается веером в роще.
Голова улья думает, что настал конец всего.
Вот они идут, эти сопровождающие, на своих сумашедших резинках,
Если я не буду двигаться, они подумают, что я петрушка для коров,
Доверчивая голова свободна от их вражды.
Даже не кивнет, этот тип в кустах.
Поселяне открывают свои камеры, ищут царицу.
Та же спряталась или кушает мёд? Она хитра.
Она стара, стара, и знает, что ей суждено ещё один год прожить.
А в клетках на стыках новые девственницы
Мечтают о поединке, в котором они — победители.
Восковой занавес их отделяет от полёта невест,
Взлёт убийцы в небо, которое её любит.
Поселяне перенесли девственниц, убийства не будет.
Старая царица не показывает себя, неужели она настолько неблагодарна?
Я изнеможённая, изнемождённая —
Белый столп во тьме ножей.
Я дочь иллюзиониста, и никогда не моргаю.
Поселяне развязывают свои наряды, они жмут друг другу руки.
Чей этот белый ящик в роще, и чем это всё закончилось, почему мне так
холодно?
ДОСТАВКА ЯЩИКА С ПЧЕЛАМИ
Я заказала его, этот чистый деревяный ящик
Квадратный как стул и слишком неподъёмный.
Я бы сказала, что это гроб для карлика
Или квадратного ребёнка,
Если бы в нём не стоял такой гам.
Ящик заперт, он опасен.
Я с ним должна провести ночь,
И не могу от него оторваться.
В нём нет окон, поэтому не видно, что там.
Есть только маленькая решётка, нет выхода..
Я подставляю глаз к решётке.
Там темень, темень,
Рой ощущений миниатюрных
Африканских рук сокращенных для экспорта,
Чёрное на чёрном, зло карабкающихся
Как же мне их выпустить?
Меня больше всего ужасает этот шум,
Неразборчивые слоги.
Как римская толпа,
Ничтожные порознь, но вместе, Боже!
И прикладываю ухо к бешеной латыни.
Я не Цезарь.
Я всего лишь заказала этот ящик маньяков.
Их можно вернуть, их не надо кормить, я их владелец.
Интересно, они очень голодны?
Интересно, они бы меня заметили
Если б, открыв замки, я бы, как вкопанная, превратилась в дерево?
Вот дрог, его пепельные колонны,
И юбки черешни.
Может они сразу меня не заметят
В моём лунном одеянии и похоронной вуали.
Я же не источник мёда,
К чему бы им на меня нападать?
Завтра я буду добрым Богом, я их отпущу.
Ящик временный.
ЖАЛО
Голыми руками я передаю соты.
Человек в белом улыбается, голыми руками,
Наши марлевые перчатки аккуратно милы,
Шеи запястий — храбрые лилии.
Между нами
Тысяча чистых клеток,
Восемь сот жёлтых чашечек,
Сам улей как чашка
Белая с розовыми цветочками.
С неудержимой любовью я эмалировала
Его, думая «Сладость, сладость.»
Клетки выводков серые, как ископаемые ракушки
Меня так пугают, они кажутся такими старыми.
Что же я хороню, червивое красное дерево?
И есть ли там вообще царица?
Если есть, то она старая,
Её крылья — порванные шали, её длинное тело
С обтёртым плюшем,
Бедное, голое, и некоролевское, а даже бесстыдное.
Я стою в строю
Крылатых, нечудотворных женщин,
Медовые рабочие пчёлы,
Я — не рабочая,
Хотя много лет ела пыль
И вытирала тарелки своими густыми волосами.
И видела, как испарялась странность моя,
Голубая роса, из опасной кожи.
Возненавидят ли они меня?
Эти женщины, которым лишь бы метаться,
Чьи новости — распущенные вишня, клевер.
Почти конец.
Всё под контролем.
Вот мой медовый станок,
Он будет работать на автомате,
Открываться весной, как усердная девственница
Шарить блестящие гребни,
Как луна шарит пудрою слоновой кости по морю.
Третий человек следит.
У него нет никакого отношения ни ко мне, ни к продавцу пчёл.
И вот он ушёл
Восемью громадными прыжками, великий
Козёл отпущения. Вот его тапок, вот другой,
А вот квадрат белого льна,
Надетый им вместо шапки.
Он был сладким,
Пот от его попыток дождём
Буксировавшим мир к фруктам.
Пчёлы его выявили,
Приспосабливаясь к его губам как враньё,
Усложняя черты его лица.
Они решили, что смерть этого заслуживает, но мне
Надо восстановить себя, царицу.
Она мертва? Или спит?
Где же она была,
Со своим львино-красным телом, стеклянными крыльями?
И вот она летит
Еще ужаснее, чем раньше, красный
Шрам в небе, красная комета
Над двигателем, уничтожившим её,
Мавзолей, восковой дом.
РОЙ
Кто-то во что-то в нашем местечке стреляет.
Глухой бом-бом по воскресной улице.
Ревность способна открыть кровь,
Создать чёрные розы.
В кого стреляют они?
Это к тебе стремились ножи
В Ватерлоо, Ватерлоо, Наполеон,
Горб Эльбы на твоей короткой спине,
А снег, выстраивающий свои блестящие ножи
Масса за массой, приказывая «тш!»
«Тш!» Это ты с шахматными людьми играешь,
С неподвижными фигурками из слоновой кости.
Грязь извивается горлами,
Булыжник для французских сапог.
Золотые и розовые купола России тают и растворяются
В горне алчности. Тучи, тучи,
Рой округляется и исчезает
Семьдесят футов вверх, в чёрной сосне.
Его надо застрелить. Бом! Бом!
Глупый, он думает пули — это гром.
Он думает, что они — глас Божий,
Прощающий клюв, коготь, оскал собаки
Жёлтолапой, дворовой собаки,
Скалящейся над своей слоновой костью
Как стая, стая, как все.
Пчёлы так высоко взлетели. На семьдесят футов!
Россия, Польша и Германия!
Мелкие холмы, те же старые, красно-лиловые
Поля, крохотные как копейка,
Брошенная в речку, речку перешли.
Пчёлы спорят в своём чёрном коме,
Летящий ёжик весь из шипов.
Человек с серыми руками стоит под сотами
Их снов, у станции ульев
Куда поезда, верные своим стальным аркам,
Приходят, уходят, и нет конца стране.
Бом! Бом! Они падают
Расчленёнными, в комок плюща.
Ну и что с этими колесницами, сопровождающими, с этой Великой Армией!
Красный ошмёток, Наполеон!
Последняя медаль победы.
Рой забили в соломенную шляпу набекрень.
Эльба, Эльба, мозоль в море!
Белые бюсты маршалов, адмиралов, генералов
Втиснувшиеся в ниши.
Какое наставление!
Эти тупые тела в повязках
В строю по мостовым драпированным обивкой Матери Франции
В новый мавзолей,
Из слоновой кости, сосны.
Человек с серыми руками улыбается —
Улыбка делового человека, невероятно практичная.
Это совсем не руки
А асбестовые вместилища
Бом! Бом! «Они бы меня убили.»
Верёвка как канат!
Кажется, что у пчёл существует понятие чести,
Чёрный, неподатливый ум.
Наполеон радуется, он всему радуется.
О Европа! О тонна мёда!
ЗИМОВАТЬ
Это лёгкое время, здесь ничего не поделать.
Я крутанула экстрактор акушерки,
У меня есть мёд,
Шесть банок,
Шесть кошачьих глаз в винном погребе,
Зимовать в темноте без окна
В сердцевине дома
Возле протухшего варенья предыдущего
Владельца, и бутылки пустых блестяшек
Джин Такого-то Сэра.
В этой комнате я никогда не бывала.
В этой комнате я не могу дышать.
Чернота там скомкана как летучая мышь,
Никакого света
Кроме торшера и его тусклый
Китайско жёлтый на жутких вещах —
Чёрное идиотство. Разложение.
Владение.
Это они мною владеют.
Не жестокие, не безразличные,
А лишь невежи.
Это время, когда держишься ради пчёл — пчёлы
Такие медленные, я их почти не узнаю,
Они строятся как солдаты
Возле банки с сиропом Тэйта и Лайта,
Компенсация за тот мёд, что я брала.
Этот сироп их держит,
Рафинированный снег.
Вместо цветов, сироп.
Они его принимают. Наступает холод.
Теперь они свернулись в массу,
Чёрный
Ум против всего этого белого.
Улыбка снега бела.
Она раскинулась километровым мейссенским телом
Куда-то, в тёплые дни,
Они могут только отнести своих мёртвых.
Все пчёлы — женщины,
Девицы и длинная королевская дама.
Они избавились от мужчин,
Тупые, неуклюжие трутни, невежи.
Зима для женщины —
Она со своим вязаньем
Возле яслей из испанского ореха,
Тело её в луковице, в холоде, тупо отказывается думать.
Выживет ли улей, сумеют ли
Гладиолусы сохранить тепло
И взойти ещё раз?
Какого они будут вкуса, рождественские розы?
Пчёлы летят. Они чуют весну.
ПОВЕШЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК
За корни моих волос какой-то бог меня схватил.
Я трещала в синих вольтах, как пророк в пустыне.
Ночи отскочили из виду точно веко ящерицы,
Мир лысых белых дней в патроне без абажура.
Стервячья скука меня примостила к этому дереву.
Он бы на моём месте то же самое сделал.
МАЛЕНЬКАЯ ФУГА
Чёрные тисовые пальцы машут,
Пролетают холодные облака.
Таким образом глухонемые
Обращаются к слепым, их не замечают.
Мне нравятся чёрные заявления.
Безликость этого облака, например!
Целиком белое как глаз!
Глаз слепого пианиста
За моим столом на пароходе.
Он нащупывал свою еду.
Его пальцы как носики ласок.
Я от них не могла оторваться.
Он мог слышать Бетховена,
Чёрный тис, белое облако,
Жуткие сложности.
Пальцеловки — грохот ключей.
Пустые и смешные как блюдца,
Так улыбаются слепые.
Я завидую большим звукам,
Тисовой изгороди Большой Фуги.
Быть глухим, это — нечто иное.
Такая тёмная воронка, отец мой!
Я вижу твой голос,
Чёрный и лиственный, как в моём дестстве.
Тисовая изгородь приказов,
Готических и варварских, чисто немецких.
От них мертвецы кричат.
Я ни в чём не виновата.
Тис — мой Христос, тогда.
Разве тис не мучали?
А ты, во время Великой Войны
В калифорнийской кулинарии
Лопал сосиски!
Они окрашивают мои сны,
Красные, скрученные, как разрезанные шеи.
Тогда стояла тишина!
Тишина другого порядка.
Мне было семь, я ничего не знала.
Мир сотворили.
У тебя была одна нога и прусский ум.
А теперь такие же облака
Раскатывают свои пустые простыни.
Ты ничего не говоришь?
Память моя хромает.
Я помню синий глаз,
Портфель с мандаринами.
Так вот — это был мужчина!
Смерть раскрылась как чёрное дерево, черно.
Я справляюсь пока,
Планирую утро.
Это мои пальцы, это моё дитя.
Облака — венчальное платье, настолько бледны.
ГОДЫ
Они входят как звери извне
Космоса остролиста где остриё
Не мысли вокруг которых я вращаюсь, как йог,
Но зелень, чистейшая темнота
Они замерзают и есть.
О Бог, я не такая как ты
В своём пустом чёрном,
С разбросанными звёздами, яркие, глупые конфетти.
Бесконечность скучна мне,
Мне её никогда не хотелось.
Что я люблю больше всего, так это
Когда поршень в движении —
А моя душа умирает при нём.
И копыта лошадей,
Их беспощадное взбивание.
А ты, великий стазис —
Ну что тут такого!
Это что, тигр в этом году, рычащий у двери?
Или это Христос,
Этот ужасный
Кусок от Бога в нём,
Мечтавший скорей улететь?
Кровавые ягоды остаются собою, недвижны.
Копытам не терпится,
В голубой дали шипят поршни.
МЮНХЕНСКИЕ МАНЕКЕНЫ
Совершенство ужасно, оно не может рожать.
Холодное, как снежное дыхание, бурение матки
Где тисовые деревья дуют как гидры,
Древо жизни и древо жизни
Освобождающие свои лунные месяцы, один за другим, всуе.
Поток крови — это поток любви,
Безусловное жертвоприношение.
Это значит: нет идолов кроме меня,
Меня и тебя.
Так вот, в своей серной прелести, в своих улыбках
Манекены сегодня вечером наклоняются
В Мюнхене, морг между Парижем и Римом,
Голые и лысые в своих шубах,
Оранжевые леденцы на серебряных палочках,
Невыносимые, без ума.
Снег роняет свои куски темноты,
Никого нет. В гостиницах
Руки откроют двери и поставят
Туфли для углеродного лака,
В которые широкие пальцы всунутся завтра.
О домашность этих окон,
Эти детские кружавчики, зелёнолистые кондитерские,
Эти толстые немцы задремавшие за своими бездонными Штольцами.
Эти чёрные телефоны на крючках,
Блестящие
Блестящие и переваривающие
Безголосие. У снега нет голоса.
ТОТЕМ
Двигатель убивает рельс, рельс серебряный,
Он бесконечно растягивается вдаль. Тем не менее его съедят.
Бежать бесполезно.
Ночью возникает красота затопленных полей,
Заря кастрирует фермеров как свиней,
Пошатываясь слегка в своих чопорных костюмах,
Белые башни Смитфилда вдали,
Толстые окорочки с мыслями о крови.
Нет пощады в блеске топоров,
Гильотина мясника, шепчущая: «Ну как, ну как?»
В миске аборт зайца,
Головка убралась, бальзамированная в приправах,
Содраны и кожа и гуманность.
Давайте сожрём его как послед Платона,
Сожрём его как Христа.
Именно они были важны —
Со своими круглыми глазами, зубами, гримасами
На палочках, гремящими и щёлкающими, словно искусственные змеи.
Ужаснёт ли меня капюшон кобры —
Одиночество её глаза, глаз гор
Через который небо себя бесконечно нанизывает?
Мир — пылкий и личный,
Сообщает заря, своим кровавым румянцем.
Нет конечной станции, только чемоданы
Из который тот же имярек раскладывается как костюм,
Лысый и блестящий, с мечтами в карманах,
С галантереями и билетами, короткыми замыканиями, складными зеркалами.
Я сумашедший, провозглашает паук, размахивая своим множеством рук.
И по правде говоря, это ужасно,
Быть умноженным в глазах мух.
Они жужжат, точно синие дети
В сетях бесконечности,
Оцепленные в конце концов одной
Смертью с её множеством палок.
ПАРАЛИЧНАЯ
Бывает. Будет ли продолжаться?
Голова как камень,
Пальцы не слушаются, язык тоже,
Моё золото-железное лёгкое,
Которое меня любит, качает
Мои два
Фильтра против пыли, вздох, выдох,
Не
Допуская моего рецидива
Пока день снаружи протекает счётчиком.
Ночь приносит фиалки,
Глазные гобелены,
Свет,
Мягкие анонимные
Голоса: «Всё в порядке?»
Накрахмаленная, недоступная грудь.
Мёртвое яйцо, я лежу
Целая
На цельном мире-недотроге,
Возле белого, тугого
Барабана моей кушетки
Фотографии меня навещают —
Жена, мёртвая и плоская, в шубе
Двадцатых годов, рот весь в жемчуге,
Две девочки
Такие же плоские, они шепчут «Мы твои дочки.»
Стоячие воды
Заворачивают мои губы,
Глаза, нос и уши,
В прозрачный
Целлофан, непробиваемый.
На моей голой спине
Я улыбаюсь, будда, вся
В желаниях и страсти,
Спадающей с меня как кольца
В обнимку со светом.
Коготь магнолии
В дурмане
Собственного благоухания,
Ничего от жизни не требует.
ВОЗДУШНЫЕ ШАРИКИ
Они с нами живут с Рождества,
Без коварства прозрачные
Овальные души-звери,
Занимающие всё пространство,
Движущийся резиной по шёлку
Невидимый поток воздуха,
Они вопят и лопаются
Под атакой, удирают на отдых, едва дрожа.
Жёлтая кошачья голова, голубая рыба —
Мы с такими странными лунами живём
Вместо мёртвой мебели!
Соломенные коврики, белые стены
И эти путешествующие
Глобусы тонкого воздуха, красные, зелёные,
Радующие
Сердце, как мечты или свободные
Павлины, благословляющие
Старую землю перьями
Отчеканенными в звёздном металле.
Твой маленький
Братик заставляет
Свой шар повизгивать как кошка.
Решив что на той стороне
Есть смешной, съедобный розовый мир,
Он кусает его,
Потом откидывается назад,
Толстой крынкой
Созерцая мир ясный как вода,
Красный
Лоскуток в его кулачке.
МАКИ В ИЮЛЕ
Маленькие маки, словно язычки адского пламени
Вы вреда не причиняйте?
Вы мерцайте, я до вас не дотронусь.
Я кладу руки в пламя. Ничего не горит.
Я не могу больше вас рассматривать
Мерцающих таких, морщинистых и ясного красного цвета, как губная кожа.
Окровавленные губы.
Как юбки в крови!
Есть испарения до которых я не дотронусь.
Где ваши опиаты, ваши тошнотворные капсулы?
Если бы я могла кровоточить или спать! —
Если бы мои губы могли спаяться с болью вот так.
Или ваши жидкости ко мне бы просочились,
в этой стеклянной капсуле, отупляющей
Но бесцветно. Бесцветно.
ДОБРОТА
Доброта порхает по моему дому.
Дама Доброта, такая она милая!
Синие и красные камни её колец дымят
В окнах, зеркала
Заполняются улыбками.
Что реальнее крика ребёнка?
Крик кролика неистовей
Но в нём нет души.
Сахаром можно всё вылечить, говорит Доброта.
Сахар — необходимая жидкость,
Его кристалы — маленькая припарка.
О доброта, доброта,
Сладостно подбирающая куски!
Мои японские шёлка, отчаянные бабочки,
Их запросто можно приколоть, усыпить.
А вот и ты идёшь, с чашкой чая
Овитой паром.
Струя крови — это поэзия,
Её не остановить.
Ты мне передаёшь двух детей, две розы.
СМЯТЕНИЕ
Цвет обрушился к этому месту тёмно пурпуровым.
Остальная часть тела размыта,
Цвета жемчуга.
Во впадине камня
Море сосёт с одержимостью, целиком
Вращаясь вокруг одной ямы.
Не больше мухи,
Знак обреченности
Сползает по стене.
Сердце замкнулось,
Море скользит обратно,
Зеркала завешенны.
ГРАНЬ
Женщина безупречна.
Её мёртвое
Тело несёт улыбку достижения,
Иллюзия греческой необходимости
Плывёт в складках её тоги,
Её голые
Ноги вроде бы говорят,
Что мы зашли далеко, всё заканчивается..
Каждый мёртвый ребёнок обвитый, белой змеёй,
Каждая возле своей
Крынки с молоком, уже пустой.
Она уже завернула
Их обратно в себя, как лепестки
Розы закрываются, когда сад
Коченеет и запахи кровоточат
Из сладких, глубоких горл ночного цветка.
Луне нечего горевать,
Уставившись из-под своего капюшона кости.
Она к такому привыкла.
Её черноты трещат и тащатся.
СЛОВА
Топоры
После чьих ударов дерево гудит
Такими эхами!
Эхи, переливающиеся
Из сердцевины, как лошади.
Сок
Навёртывается, как слёзы, как
Попытка воды
Восстановить своё зеркало
Над камнем,
Падающим с поворотом,
Белый череп,
Обглоданный зелёным бурьяном.
Много лет спустя я
Их встречаю по пути —
Слова сухие и без всадников,
Неугомонный топот копыт.
А со дна пруда закреплённые звёзды
Управляют жизнями.