Нина Николаевна устала. Ее муж как-то пошел на рыбалку, и, когда он
проснулся утром в палатке, его за палец укусила мышь. Он заболел лихорадкой.
Нина Николаевна еле выходила его. Прихватив мужа и троих сыновей, она переехала
на Сахалин и поселилась в богатом рыбоколхозе. Она работала день и ночь
-- ухаживала за коровой, курами, огородом, откармливала своих мужиков.
В конце концов, муж выздоровел и окреп. Поехал в командировку и познакомился
с милой девушкой на почте. А потом эта девушка объявилась в их поселке
на Сахалине. Нет, Нина Николаевна не хотела никаких слухов. Она разыскала
девицу в гостинице и привезла ее домой как родственницу. Положила ее и
мужа в своей спальне, а сама устроилась на кухне. Впервые в жизни взяла
в рот сигарету и выкурила целую пачку. Достала таблетки и простилась с
жизнью. Но тут встал перед ней старый-престарый монах, отругал ее и выбросил
таблетки за окно. Муж вскоре переехал в город, где жила его подруга, забрав
с собой все, что только мог увезти, начиная с телевизора и кончая обручальным
кольцом жены.
Нина Николаевна решила, что она чего-то не поняла. Подхватила троих
сыновей и переехала в город, куда переселился муж. Но он так и остался
жить с другой женщиной и плевать хотел на мощный аргумент в виде троих
сыновей -- он просто к ним не ходил.
И когда, впридачу ко всем ее напастям, младший сын, переболев гриппом,
стыдно сказать, окосел, то есть глаза почему-то скосились к переносице,
да так и остались, Нина Николаевна не смогла этого перенести, и отправилась
в Парикмахерскую.
Заняв очередь в дамский зал, она уселась в грязно-розовое кресло в
фойе и начала рассматривать посетительниц. Ей сразу стало понятно, что
здесь собрались завсегдатаи.
«Я хотела танцевать, как японский император. Он каждый день танцевал
ритуальный танец, потому что верил, что без этого Земля перестанет вращаться»,
мечтательно говорила близорукая девушка в джинсах, красных сапожках и накинутом
на плечи расписном платке с бахромой. Она стояла у стены, теребя кончик
длинной белой косы. Она была похожа на неестественно худую матрешку.
«Мне так хотелось выйти на сцену и сделать такое движение, от которого
музыка заиграла бы сама по себе, или начался бы природный катаклизм, на
худой конец, прогремел бы гром. Но беда в том, что в театре не только солисты,
но и самая последняя замухрышка в кордебалете страстно желали сделать то
же самое. В результате все друг другу мешали, и вместо гармоничной экосистемы,
где у каждого растения и животного своя роль, получался мешок с чертями,
которые готовы были сожрать друг друга за один взгляд балетмейстера».
«Кэт, мы же говорили тебе, не лезь в этот гадюшник», из угла в угол
по-мужицки заходила рокерша с красными волосами. На ней вроде была и кожаная
куртка, ботинки на высокой гусеничной платформе и кожаная кепка, как у
таксиста, но болтавшийся до колен зеленый свитер в затяжках придавал ей
вид клоуна, который притворяется рокером.
«Ой, Сара, кто бы говорил», язвительно улыбнулась Катя. «Ты такая смешная.
Как будто мы сюда приходим каждый раз не затем, чтобы залезть в новый гадюшник?»
Нина Николаевна насторожилась. Рокерша достала из кармана сигарету и начала
мять ее грубыми красными пальцами.
Катя подошла к вешалке, порылась в своей сумочке и достала оттуда поочередно
пистолет, косметичку и футляр с очками. Присев на подоконник, она открыла
пудреницу и начала рассматривать в зеркальце свои искусственные румяна,
потом зубы, потом черные точки на носу.
«Сара, так что там твои крутые мужики с мотоциклами? Ты нам так и не
рассказала», -- это оживилась дама, напоминавшая гигантского воробья с
отросшими после унылой стрижки волосами. Она делала слишком много мелких
движений щеками и шеей, как будто не могла устроиться поудобней в собственном
пиджаке. Ее правая нога в гипсе была выставлена поперек прохода, как шлагбаум.
«Александра Ивановна, вы не поверите. Они пьют столько пива, что, когда
ты с ними в кровати, и наступает самый интересный момент, он встает и идет,
пардон, писать. И вообще, у меня было такое ощущение, что я попала в стадо
кошаков. Нет, мне больше понравилось быть депутатом Госдумы».
Катя оторвалась от зеркала. «Мужики, кошаки -- вонь одинаковая. Я вчера
пришла к подруге, и ее кот надул мне на шубу. Я схватила его и хотела выбросить
в окно, а подруга как завизжит: "Ты что делаешь? У меня еще восемь
банок "Вискас"! Кто их есть будет?"»
«А я вот подралась с двоечником», вздохнула Александра Ивановна, указывая
на свою ногу. -- «Это же какую силу надо иметь, чтобы одним ударом ботинка
сломать человеку ногу? Нет, поначалу я получила, что хотела. Самопожертвование,
идеалы, детские души. Мне все это очень нравилось. Правда, скоро все пошло
наперекосяк. Может, просто я неудачно выбрала предмет обучения? Возможно,
дети просто естественным образом ненавидят географию. Иначе, почему они
все поголовно ненавидели меня?»
«Вы, конечно, меня извините за бестактность, но вы всегда так ужасно
одеваетесь. Этот коричневый пиджак надо снять и торжественно сжечь на площади»,
сказала рокерша, колупая железную кнопочку на своей кожаной куртке. Нина
Николаевна задохнулась от возмущения, но Александра Ивановна только мученически
улыбнулась.
В этот момент открылась дверь с надписью «дамский зал», вышла парикмахерша
в белом, забрызганном краской халате, и голосом базарной торговки закричала:
«Кто следующий?» Александра Ивановна засуетилась, с трудом поднялась и,
подперев свое грузное тело костылями, заковыляла к заветной двери. «Что
у вас?» -- спросила парикмахерша и смерила женщину оценивающим взглядом.
Александра Ивановна стеснительно пробормотала: «Я хочу испанскую маху.
Как у Гойи -- на балконе». «Платите в кассу», -- снисходительно буркнула
парикмахерша, и процедила через плечо куда-то вглубь дамского зала: «Вера,
запиши себе испанскую маху!»
Нина Николаевна пыталась разглядеть лица еще двоих сидевших в креслах
женщин, но те, склонив друг к другу головы, увлеченно переворачивали страницы
журнала «Она» и молча тыкали пальцами в картинки с портретами женщин.
Внезапно они подняли на нее глаза, и застыли, как две змеи. Потом одна
из них сказала: «Мы близнецы. Я -- Петухова, а это Юргенс».
Нина Николаевна церемонно кивнула головой и сказала, что ей очень приятно,
и что ее зовут Нина.
При ближайшем рассмотрении эти две женщины были полной противоположностью.
У толстой Петуховой, одетой в строгий серый костюм, волосы были обесцвечены
и уложены в высокий «кандибобер», как у партийной работницы или активистки
женсовета. Ее стройная сестра была одета в бордовое бархатное платье мадонны
времен Ренессанса, на голове сверкала бриллиантовая диадема.
Активистка Петухова обратилась к присутствующим: «Мы как-то друг другу
надоели и решили пожить врозь. Поначалу было хорошо и интересно, но однояйцевым
близнецам все-таки тяжело быть такими разными. Мы снова хотим одноликости».
Все понимающе закивали головами. Петухова тут же объявила тоном, не
терпящим возражения: «Если хотите, напоследок Стеллочка нам что-нибудь
почитает. Из нового».
Стелла манерно поджала губки, тряхнула локонами и поправила диадему.
Под обожающим взглядом сестры она вышла на середину фойе, слегка путаясь
в складках своего пышного платья.
Примадонна постояла в задумчивости пару секунд, потом торжественно
сказала: «Сара, будьте так любезны, включите свет!» Сара, лениво закуривая
сигарету, подошла к двери, включила верхний свет и оперлась спиной о косяк.
«Екатерина, дайте мне вашу пушку». -- Катя нерешительно подала ей пистолет,
и Стелла сходу несколько раз выстрелила в стенд, на котором висели фотографии
модных причесок. Раздался звон стекла, и под заголовками «Риголетто», «Ку-ку»,
«Бессарабия» образовались черные дыры. Пулю получил и длинный прейскурант
на услуги парикмахерской. Через секунду из дальней двери появилась сгорбленная
старушка в платке и синем халате. В руках у нее были веник и совок. Она
молча смела осколки стекла в совок и удалилась, тяжело переваливаясь с
ноги на ногу.
«Так гораздо лучше, правда? А то смотрели на меня, будто я им что-то
должна», удовлетворенно сказала Стелла и дулом пистолета убрала с лица
растрепавшийся локон.
«В последнее время я много думала о солнце», -- Стелла закатила глаза.
-- «Правда, мне хотелось абсурда, но отовсюду вечно лезет какая-то логика.
И хотелось бы о хорошем, но получается все -- о дряни. Вот слушайте.
Все дружно захлопали, и довольная поэтесса села на свое место. Петухова
воодушевленно заговорила:
«А вчера мы со Стеллочкой ходили на выставку в Артэтаж. Там такие картины
были смешные. Например, «Человек и его крокодил». Я долго смотрела на нее,
и, в конце концов, поняла, что невозможно избавиться от своих недостатков,
хоть каждый день меняй свой образ».
«Мне больше всего понравился портрет телефона, точнее, всех голосов,
проговоривших через него. Я напишу об этом поэму. Нет, уже не напишу. Скоро
наша очередь. Мы решили сыграть близнецов в индийском фильме», -- задумчиво
сказала Стелла Юргенс.
Из дамского зала вышла элегантно одетая брюнетка. Все восхищенно замерли,
разглядывая модное платье, лицо с продуманным макияжем и маленькую сумочку
из крокодиловой кожи. Первой опомнилась Сара. «Вы кто?» прошептала она.
«Меня зовут Маргарита», -- с достоинством сказала женщина, и все понимающе
закивали. -- «Да не та, не та. Просто Маргарита».
Она села в кресло и начала рассказывать свою историю, хотя никто ее
об этом не просил.
«Я рано осталась без матери -- она умерла от рака груди, а отец женился
на другой. В школе я почему-то все время спала, училась отвратительно.
Приходила домой и тоже спала. Потом, лет с тринадцати, начались загулы,
пьянки. Тогда-то я и подружилась с Карабасом. Он был местным мафиози, но,
видимо, довольно низкого ранга. Он катал меня на своей машине, показывал
друзьям, очень любил и говорил такие слова, что и в кино не услышишь. Потом
он куда-то исчез. Друзья сказали, что сидит за изнасилование. А я влюбилась
в моряка -- его звали Андреем -- и в шестнадцать лет родила ему дочку.
Хотя он гулял страшно. Но первый раз я ему простила. Он привез меня тогда
на судно, а я была уже беременна мальчиком, который потом родился мертвым.
Очень плохо себя чувствовала, и пошла спать, а Андрей остался сидеть с
мужиками. Укладываясь спать, я положила под подушку часы и посмотрела время,
когда он пришел. Он разделся, накинул полотенце на плечи и сказал, что
идет в душ. Ну, в душ, так в душ. Было полтретьего. Я мгновенно уснула.
Потом слышу: кто-то шевелится рядом -- это он пришел, устраивается в постели
и шепчет: «Я из душа». Но он не знал, что у меня часы под подушкой и что
пока он ворочался, я посмотрела время. Было шесть часов. Он думал, что
я сплю и о времени понятия не имею. Я тогда только отвернулась к стенке,
лежала и тихо плакала. Вспоминала, как до свадьбы он меня на руках носил,
вечную любовь обещал.
А во второй раз уже не простила. Приехала из колхоза раньше -- там
у меня схватили придатки, я извивалась, как уж на сковородке. Была беременна
Анькой, потому что аборты мне делать больше не разрешали. Приползла домой,
а его нет. Постель вся вверх тормашками и рядом женские плавки валяются.
Я собрала последние силы, свернула эту постель, вынесла ее на улицу и подожгла.
А те женские плавки воткнула ему в парадный костюм. На следующий день подала
на развод и дочку родила уже без него.
А вскоре кто-то из друзей Карабаса передал мне письмо из тюрьмы, такое
ласковое, родное. Я ответила ему, и мы начали переписываться, а потом он
предложил мне выйти за него замуж. Было несколько свиданий, и каждый раз,
когда я видела его, то жалела, как брошенную собаку. И вот мы поженились
с ним в тюрьме, в Покровке. Женщина, которая нас расписывала, перед этим
два дня меня уговаривала не делать этого. Но я решила твердо, и никакие
ее доводы не могли меня переубедить. После церемонии дали нам свидание
-- три дня, закрыли камеру и через три дня открыли. Я до сих пор не могу
без содрогания вспоминать это время. Я вышла вся в кровоподтеках -- после
его железных объятий, все три дня он не слезал с меня, так что я потом
даже сидеть не могла. Тогда я решила, что больше к нему не поеду.
Я работала в магазине грампластинок, сидела на кассе и поскольку была
хорошенькой, то редкий мужик проходил мимо, не обратив на меня внимания.
Тут-то и объявился Толик -- офицер, хороший парень, добрый, любил меня
и мою Анютку, возился с ней. До Карабаса дошли слухи об этом, и он написал
мне письмо: если ты со мной разведешься, то в живых не останешься. А я
уже оформила развод, боялась страшно, но Толика любила и хотела с ним жить.
Карабасов брат приходил и грозил мне ножом. А самого Карабаса выпустили
не через восемь, а через шесть лет. Он был там старостой, выслуживался,
как мог, только чтобы его побыстрей ко мне выпустили. Он явился домой в
ярости, Толика за шкирку -- и пинком. А у нас с Толиком уже ребенок был
-- девочка, два месяца. Толик говорит ему: «Но у меня же здесь ребенок».
А Карабас орет: «Все дети, которых рожает моя жена -- мои. Без разницы,
от меня или не от меня». И выкинул его. И зажили мы счастливо. Я устроилась
работать в продуктовый магазин. Собралась рожать еще одного ребенка.
Все это было, но прошло. Теперь все будет по-другому».
Маргарита радостно засмеялась. Потом глянула на часы и спохватилась:
«Мне пора». И убежала, стуча каблуками.
Входная дверь хлопнула и в фойе вошла женщина, похожая на грузинку.
Ни с кем не поздоровавшись, она направилась прямо к дамскому залу.
«Это блатная!» -- завопила Петухова. -- «Сара, не пускай ее без очереди.
Мы и так сидим тут уже несколько часов!»
«Да что вы, женщина, я по записи», -- акцент был явно кавказским.
«Мы все по записи!» -- хором закричали женщины, но дверь, как по волшебству,
сама открылась, и грузинка нырнула в дамский зал прежде, чем Сара ухватила
ее за рукав. Они еще долго шумели, пока не переключились на тему магазинов,
как все подорожало и когда же, наконец, в стране будет порядок.
«Так и что, Катя, ты решила на этот раз? Уже и на истребителе летала,
побыла женой премьер-министра Узбекистана -- не понравилось, и в монастыре
не ужилась с господом богом», -- Сара, задавая вопрос, казалась безразличной.
Она смотрела в окно.
Катя, закрыв лицо руками, забормотала: «Я хочу быть старой негритянкой
и пожить немного в Африке. Воздух дрожит от жары, она сидит, спиной к стене,
мухи ползают по ее губам и у нее нет сил их отгонять. Худые дети с огромными
животами смотрят с упреком...»
Открылась входная дверь и в фойе парикмахерской вошла пожилая негритянка.
Она устало спросила: «Кто последний в дамский зал?»