За огромным столом сидит мрачный человек. На исцарапанную поверхность
падают гулкие жернова света из настойчивой багровой лампы. Чернильница.
Бланки. Черный тяжелый телефон. Извините за подробность, но отчетливо видны
даже раздавленные прокуренным пальцем мухи на пыльном зарешеченном окне.
В услужливом желтом ящике -- револьвер и еще стопка незаполненных бланков.
В горшке на подоконнике -- похожий на стегозавра кактус. Форточка приоткрыта,
и солнечная улица обреченно вдыхает папиросный дым из гранитной пепельницы,
которая зачем-то стоит на обрывке газеты («Вести из морга»). Рядом с пепельницей
-- синий спичечный коробок. Человек сидит к нам лицом и сосредоточенно
пишет, и от этого складки его затылка напоминают сиамских близнецов в банке
медицинского института. Кажется, что злодей вот-вот с хрустом почешет граненый
лоб или примется задумчиво смотреть на проезжающие мимо его подвала авто
с открытым верхом, или вот сейчас привстанет с казенной новенькой табуретки,
откроет дверь кабинета и что-нибудь крикнет в коридор. Он сейчас наверняка
думает: «Я ем невероятно много мяса. Просто фантастически много мяса. Надо
мяса есть поменьше.» После таких мыслей, по идее, он должен протереть свое
пенсне, потом убрать клетчатый носовой платок в карман белого халата. Но
ему дорога каждая минута, поэтому он продолжает писать диагноз. Больной,
который сидит сейчас перед ним в инвалидном кресле, привез с собой в гастрольном
чемодане несколько дряхлых книг, банку зубного порошка, кулечек с монпасье
и празднично цокающие штиблеты. Он догадался, что доктор слишком много
ест мяса, именно потому, что тот упорно не протирает свои запотевшие стекла.
Сейчас врач поймет, что он все уже знает... «Надо перестать есть мясо.»
Картина эта отчего-то кажется мне рельефной. Собственно говоря, это
не картина как таковая в традиционном смысле (холст, рама) -- это гигантский
картонный плакат. Он висит в мастерской у одного из моих знакомых. Тот
утверждает, что понятия не имеет, кто ее написал, но я почему-то полагаю,
что он, с его авантюрным складом характера, вполне мог бы это сделать.
Картина примечательна тем, что каждый раз взгляд останавливают все новые
и новые подробности. Например, однажды, октябрьским вечером я совершенно
случайно увидел, что на синей коленкоровой кушетке лежит браслет. Потом
другой мой приятель -- он тоже художник -- заметил в мусорной корзинке
среди разорванных бланков и стреляных гильз брелок -- черная собака (символ
времени, все так говорят), прикованная тонкой серебряной цепочкой к крошечной
конуре. На конуре что-то написано на латыни. Талантливая, прямо скажем,
картина. Телефон, например, нарисован с этаким мастерским напряжением --
мне очень это нравится. Возникает такой нервный динамизм. Или взять, к
примеру, больного, он тоже ведь не как истукан какой-нибудь ждет своего
диагноза -- он или молится (делая вид, что проверяет спицы у кресла), или
теребит свой воротник. Надо же! Как я раньше не заметил! У больного на
шее -- след от веревки. Кстати, оказывается, такая газета «Вести из морга»
раньше на самом деле существовала. Ее издавал лысый человек по кличке Кащей.
Он долгое время работал санитаром в нашем городском морге, дослужился до
патологоанатома, часть золотых зубов продал, сменил клеенчатый фартук на
бобровое пальто и приобрел печатный станок, часть золотых зубов вставил
себе, родному моргу пожертвовал часы с кукушкой и принялся издавать эту
самую газету. А потом куда-то исчез при очень странных обстоятельствах.
В его импровизированной типографии, где на полках добродушно улыбались
черепа, а в сейфе лежали мешочки с золотыми зубами и маузер в деревянной
кобуре, нашли несколько бутылей с посторонними, никому не известными химикатами
и нарисованные на стенах каббалистические знаки. Людям нравилась газета
-- в ней всегда публиковали разные головоломки, кроссворды и научно-популярные
статьи, о вреде мяса, в частности. Дотошный читатель может меня спросить:
«А зачем Кащею понадобилось печатать какую-то газету? Продолжал бы пластать
мертвецов и дергать зубы, сделал бы себе несколько сотен золотых портсигаров
-- что еще нужно человеку для счастья?» Пытливому этому читателю я отвечу
так: одно время Кащей был действительно счастлив, безмерно счастлив, точнее,
ему так казалось, а потом, в один прекрасный момент повернул свои антенны
и принял новые инструкции -- так бывает, что после этого жизнь человека
совершенно меняется, так случилось и с ним. Сперва ему пришлось отремонтировать
купленный печатный станок. Потом начались проблемы с бумагой -- станок
оказался весьма капризный и потреблял бумагу только определенного качества.
Работал он совсем без помощников. Знание магии ему в этом, конечно, здорово
помогло. Короче, наладил газету. Я хорошо помню одну статью того времени.
Про несколько сортов колбасы. Колбаса с ореховыми добавками, медовая колбаса
и другие невероятные деликатесы. Эти колбасы когда-то продавались в лавке
возле Оракула. Рабочие в новых валенках стояли за колбасами в лавку и,
помню, была совсем другая очередь -- к этому самому Оракулу. Сюда стояли,
в основном, городские сумасшедшие -- те, которые потом в трактирах принимаются
всех обзывать мутантами.
Случалось, сюда заходили и совершенно необычные граждане -- их называли
Палеократы. Вожаком у них был подвижный молодой кабанчик. Себя они именовали
Инферноиды. Они собирали в свои головы все, что сказал Оракул, или торопливо
помещали его слова в пухлые блокноты. Впитанная здесь мудрость вначале
осмысливалась этими людьми где-нибудь в одиночестве, затем, развиваясь
самостоятельно, обрастала умопомрачительными деталями и иногда была похожа
на помещенную в питательный раствор гидру. Инферноиды выглядели как какая-нибудь
безобидная бродячая секта. Потом на их стоянках находили никому уже не
нужные драгоценные листочки и уже покинутые истиной пластиковые обугленные
черепа. В затхлом помещении, где стоял на деревянной подставке священный
Оракул -- каменная причудливая голова неизвестного животного, -- чаще других
бывали два ученых господина -- один работал над проблемой искусственной
жизни -- ему даже удалось из всякой всячины сделать человеческого младенца
-- правда, тот прожил всего несколько дней, а потом, говорят, его погрызли
мыши. Второй исследовал некие переходные состояния. Существует же связь
между многими, если не сказать -- всеми предметами, и когда осуществляется
переход из одного состояния в другое -- другие предметы также пытаются
перейти. Вечером ворота Оракула закрывались служителями на щеколду, тогда
эти двое уходили к себе. Они обитали в каморке где-то неподалеку от магистратуры.
Я отлично представляю себе их античное жилище -- дубовая старинная мебель,
темная кованая посуда и, словно почтенный глухонемой слуга, -- обязательный
сломанный навсегда клавесин. Зимой, после ужина и бутылки вина, они закуривали
трубки, подбрасывали дровишек в печь и принимались спорить или мастерить
вместе какой-нибудь прибор. Ведь это именно они изобрели устройство, воссоздающее
Первоначальный Замысел! Мне случайно довелось видеть этот внушительный
механизм, похожий на сентиментальный синхрофазотрон, очарованный пением
водяной мельницы. Я помню поразившее мое воображение колесо с лопастями
и подвижную жестяную шкалу с грубыми делениями. В основу работы этого прибора
была положена способность человеческого волоса менять свои изо-свойства
в зависимости от силы ментальных импульсов, которые, оказывается, могут
сохраняться долгое время. Он напоминает сооружения, которые в XIX веке
обнаружили археологи при раскопках курганов древних ацтеков. Одни ученые
спорили, что это доисторическая электростанция, другие несли какую-то мистическую
чепуху. Впрочем, и те, и другие оказались правы.
Но я отвлекся. Вскоре выяснилось, что эти двое -- самые настоящие инопланетяне,
точнее, уроженцы Сатурна. Правда, известно стало это лишь тогда, когда
в нашем городе уже появились первые коконы.
...Я стоял у плиты и безучастно смотрел, как в кастрюле оттаивают смуглые
шестигранные сосиски. Вдруг раздался телефонный звонок и голос сказал,
чтобы я включил радио. По радио сообщили о строительстве первых гнезд,
о запрете на продажу инопланетянам (я прослушал, чего именно -- надо было
следить за плитой). Радио я включаю в редких случаях -- только когда передают
терапевтические передачи. Насколько я знаю, так делают и все остальные.
Эти передачи совершенно бесплатные, но ужасно действенные -- они здорово
активизируют и оздоравливают.
Новости меня не удивили -- я был к этому достаточно готов. Потом я
совершенно машинально (поедая сосиски) прослушал какое-то сочинение Моцарта,
слава Богу, не изуродованное ничьей аранжировкой. Я считаю это кощунством
-- попытки какой-нибудь, пусть даже небесталанной, ручонки что-то этакое
изобразить, хотя, впрочем, бывают иногда просто шедевры...
-- Знаешь, что это было? -- спросил голос в трубке. - Это был инопланетный
гимн! Вот так-то, братец! В черновике у Моцарта он назывался «До-о-о-брого
здоро-о-вьица!» У этого парня было отличное чувство юмора, я тебе скажу!
Вот посмотришь, скоро вся Земля превратится в громадный музей!.. Ну, народ!
У меня было ощущение, что он бредит. Вежливо попрощавшись, я положил
трубку. Я узнал голос -- это звонил мой бывший сосед по коммуналке, человек,
который долгое время проработал палачом, потом ему показалось, что стали
мало платить, и он ушел, стал работать стекольщиком, потом органистом в
каком-то городишке. У него были обширные музыкальные знания. Он ведь когда-то
даже преподавал. Я вдруг почему-то вспомнил его мозолистые ручищи. Каждый
раз, когда я приходил со своим чайничком на нашу кухню, он задавал мне
один и тот же вопрос: «Ну, что, чайку решил испить?» Его пожилая жена вела
странные кокетливые разговоры о депрессии ее супруга. У меня была многотомная
иллюстрированная энциклопедия блатных татуировок, и я тогда подарил ее
ему. Удивительное дело, но он поверил в себя! Славное все-таки было времечко!
Теперь, к сожалению, никто уже так не разбирается в марках стали для клинков,
как Беспалый -- так его звали. Он мог целыми днями с увлечением сыпать
названиями: Три кабана, Аист, Кобра, Две стрелы... Я помню, как он самодельным
электролобзиком изготовил ажурную подставку для своих ножей. Он очень любил
холодное оружие -- каждому клинку соответствовала своя музыкальная нота.
Таким образом, в его коллекции было октавы четыре ножей -- с различными
рукоятками и хитроумными лезвиями -- с зубчиками и каналами. Кроме этого,
особым образом заточенный и отполированный кинжал дает совершенно разные
звуки, когда его заставляют вибрировать или щелкают по нему пальцем. Зимой,
когда ему надоедало разглядывать картинки в энциклопедии и слушать вьюгу
сквозь незаклеенные окна (тем не менее, у нас было неимоверно жарко), он
стучал ко мне в комнату: Пойдем, посмотрим Меч! Слово «меч» он произносил
с благоговейным трепетом, и священная эта церемония происходила долго,
торжественно (у меня никогда даже мысли не возникало прикоснуться к заколдованному
потрескивавшему черному лезвию, висевшему на ковре над семейной кроватью).
Я почти никогда не отвлекался на висевший рядом с мечом рогатый коровий
череп -- меч занимал все мое внимание. Исписанный витиеватыми буквами,
покрытый единорогами, медведями и чудовищными знаками, он напоминал мне
какие-то колдовские татуировки и одновременно был похож на фанерную подставку
для ножей, которую когда-то сделал его хозяин, впрочем, я до сих пор не
уверен, являлся ли Беспалый настоящим владельцем Меча. Казалось, Меч чувствует
наше присутствие и его совсем не смущает двусмысленное соседство коровьего
черепа и кровати со ржавой спинкой. Я отчетливо слышал ровное гудение меча
и готов поклясться, что это не был, например, вой вьюги или дыхание моего
соседа.
-- Ты только вслушайся, -- неоднократно говорил мне потом Беспалый.
-- Кажется, что он свою жизнь пересказывает...
...Мои воспоминания прервал телефонный звонок. Звонил мой начальник
Мауслиб. Мауслиб был похож на маленькую старушку с писклявым голосом и
оттопыренными ушками. Точно такая же старушка работала в студенческом буфете
уборщицей. В буфете, помню, нас кормили пиццей из засохшей полярной курицы
и давали «гробики» -- старые пирожные из манной крупы. Старушка все время
тоненько покрикивала на студентов, чтобы убирали стаканы. Так вот, Мауслиб
был абсолютной копией этой сморщенной старушки. Сначала Мауслиб осторожно
поинтересовался моим драгоценным здоровьем, потом тревожно и даже, как
мне показалось, несколько заговорщически пересказал последние радио-новости.
Мне показалось забавным снова ощутить во рту вкус зеленого горошка и холодного
какао.
-- Я сейчас к Вам приеду, -- сказал напоследок Мауслиб и положил трубку.
Приехал он не один. С ним был его брат, толстый невыразительный человек,
напомнивший мне моего бывшего тестя. Старик довольно неожиданно смутировал,
и потом его часто видели в гараже держащим в педипальпах реторту с петролевым
маслом. Брат Мауслиба все время старался молчать, видимо, Мауслиб подавлял
его волю с помощью своего врожденного искусства управлять. Он умел улавливать
некие поползновения и властно пресекал их.
-- Что будем делать? У нас ведь план... -- сказал Мауслиб, глядя на
потолок на кухне и барабаня пальчиками по столу. Его печальные слова как
бы не относились в данный момент ни к кому, а на самом деле он, конечно,
апеллировал к моей совести. Я почему-то подумал, что потолок надо давно
уже побелить, и вдруг вспомнил, что в кладовке у меня есть отличный коньячок.
...Мауслиб запищал было, что он за рулем, но было уже поздно -- бутылка
гипнотически сверкнула, и мой начальник сдался. Брат его послушно присоединился
к нам.
-- А кстати, вы латынь знаете? -- вдруг по-дружески спросил меня Мауслиб.
-- А то я нашел у себя в почтовом ящике такую, знаете, прелюбопытную штуковину.
-- И вынимает брелок с черной собакой и конурой.
-- Цепочка, кстати сказать, -- настоящее серебро! А собачка сделана
из мореного дуба! Кто это мог мне презентовать, ума не приложу...
-- Да, вещица своеобразная! -- важно сказал я, принимая брелок от Мауслиба.
Брат хитро посмотрел на рюмки. -- Сколько Вы хотите за нее? Да я шучу,
шучу! -- сказал я, видя, как Мауслиб вдруг побледнел. Малюсенькими буковками
на конуре было написано: «Теперь он попытается разболтать свой сон»...
...Я видел этот стеклянный круг на сером и силился понять,что же это
такое. Это сильно напоминало иллюминатор. В поле моего зрения (я отчего-то
не мог повернуть голову) заботливо мелькнуло что-то белое, похожее на докторский
халат, и сразу же раздался задушевный голос: «Ну-с, батенька! Вот вы тут
пишете: Трех лошадей тремя укусами укусит и в глубине отдушины души...
Что сие означает?»
-- Это не я писал... -- растерянно молвил я, не в силах повернуть голову.
Рядом раздался чей-то стон: Оставьте меня! «Это, наверное, Мауслиб,»
-- подумал я, и тут же ласковый голос сказал:
-- Какой еще Мауслиб? Вы, батенька, находитесь в городе ИББЛ-О-НОГ.
Здесь никогда не было никакого Мауслиба!
-- ИББЛ-О-НОГ? Я всегда считал, что это сорт пива! -- воскликнул я.
-- Вы ошибаетесь, ИББЛ-О-НОГ -- город, где делают супизы и пайзцы,
и в данный момент вы пребываете в одной из его престижных лабораторий.
Стон повторился.
-- А мы как сегодня себя чувствуем? -- спросил доктор кого-то.
-- Оставьте меня в покое!
-- Ну что ж вы так, дружище? Мы же вам не назначаем транквилизаторы...
-- Оставьте меня...
-- Вы совершенно напрасно упорствуете, батенька! -- Доктор сделал многозначительную
паузу. -- Здесь вам желают только добра.
-- Оставьте, пожалуйста, меня в покое...
-- Газетку, газетку не желаете?... -- раздался чей-то звонкий голос.
Голос был явно женский. Я по-прежнему видел лишь круглое окно на металлической
стене. По крайней мере, я тут не один...
-- Я же просил не беспокоить во время эксперимента. Ну вот, я так и
знал, вы мне разрушили все связи! -- грозно крикнул доктор.
-- Да я только газетку... -- принялась оправдываться женщина.
-- Я столько труда затрачиваю, чтобы втереться в доверие, а Вы врываетесь...
Простите меня, господа. Ну, ладно, дайте мне одну газету. «Вести из морга»?
Интере-е-есно... Отрезал себе палец и поклялся? Гм... Гм... Три кабана,
Аист, Кобра, Две стрелы... Гм... Гм... Самой страшной клятвой... Ух ты,
кроссворд... Вы уж подождите, господа -- я, грешным делом, так люблю, просто
обожаю кроссворды... Уж потерпите...
Сколько это продолжалось -- я не знаю. Доктор, побеседовав со мной
и моим соседом по палате и выяснив что-то важное для себя, исчез. На мои
вопросы он почему-то упорно не отвечал. Я же после его ухода обнаружил,
что могу приподнимать голову и очень обрадовался этому обстоятельству.
Комната, в которой я находился, была небольшая. Я не увидел здесь четких
углов -- стены серебристого металла, казалось, плавно перетекают в пол
или потолок. Единственный иллюминатор был вмонтирован как раз напротив
моего ложа (я специально не говорю «кровать», ибо я находился на рессорной
лежанке, опутанной проводами и украшенной сверкавшими поршнями непонятного
назначения). Рядом на такой же лежанке всхлипывал мой сосед -- существо
с размытыми чертами. Лицо его, если можно так выразиться, было полупрозрачным.
Пористый покров его ложа был коричневого цвета. Меня удивила одна деталь
-- из головы его торчал длинный кабель, уходивший в одно из отверстий на
широкой вогнутой пластине, укрепленной над дверью. Я пытался вспомнить,
как я оказался здесь, но эти попытки ни к чему не привели. Я обратил внимание,
что я не привязан к койке, но пошевелить своим телом, тем не менее, не
мог. То же самое можно сказать и про моего соседа. Кстати, я несколько
раз пытался с ним заговорить, но тщетно.
...Пришел доктор.
-- Ну-с, -- бодро и нараспев сказал он. -- Как мы сегодня спали?
-- Хорошо, спасибо, -- ответил я.
-- Как вам у нас? Кормят вовремя? Претензии к персоналу?
-- Нет-нет, спасибо! Все очень хорошо! -- Кормили здесь действительно
весьма заботливо. На полдник, помню, были пряники и кефир.
-- А вашего соседа мы уже выписали, скоро и вас...
Я посмотрел -- действительно, на соседней койке остался лишь ненужный
уже зонд-кабель, пористая коричневая пленка и тапки в полиэтиленовом мешке.
-- Вот вам открытки с нашим городом, смотрите, моя дочь собирала когда-то.
-- Он протянул мне пачку разноцветных фотографий.
Я взял фотографии и с запоздалым удивлением отметил, что у меня работают
обе руки.
-- Спасибо вам, доктор!
-- Да что вы, не стоит благодарностей! Вы мне лучше скажите, вы знали
Беспалого? -- Он нахмурился и поглядел мне прямо в зрачки.
...Мауслиб и его брат с интересом ждали, когда я закончу переводить
надпись.
-- «Теперь он попытается разболтать свой сон» -- какая чушь, -- закричал
Мауслиб. -- А больше там ничего не было написано?
-- Что это может означать, -- задумчиво пропел Мауслиб. -- Разболтать
свой сон? Хотя мне сон однажды приснился... -- Его глаза забегали. -- Я
его не буду, пожалуй, рассказывать. Он неинтересный. Ладно, спасибо вам!
Коньяк был отличный. Нам уже пора уходить...
Мауслиб заботливо помог брату надеть скафандр, оделся сам. Они попрощались
и уехали.