Speaking In Tongues
Лавка Языков

Милан Кундера

Вторая тетрадь
Смешных любовных историй

Перевел Виктор Коваленин



ЗОЛОТОЕ ЯБЛОКО ВЕЧНОГО ВЛЕЧЕНИЯ
ПРОВОЗВЕСТНИК
ИГРА В АВТОСТОП





ЗОЛОТОЕ ЯБЛОКО ВЕЧНОГО ВЛЕЧЕНИЯ





Мартин



Мартин может то, что не получается у меня. Остановить, например, любую женщину в любом месте. Надо сказать, что за долгое время нашего знакомства я постоянно извлекаю из этой его способности пользу для себя, ибо люблю женщин не меньше его, но мне недостает его стремительной дерзости. Однако к недостаткам Мартина следует отнести то, что так называемое освоение женщины иногда становится для него самоцелью, и он на этой виртуозности останавливается. Поэтому не без некоторой горечи временами сравнивает себя с форвардом, который бескорыстно наигрывает мячи партнеру, а тот потом забивает легкие голы, пожиная дешевый успех.
В понедельник после работы я ожидал его в кафе на Вацлавской площади, рассматривая толстую немецкую книгу о культуре древних этрусков. Несколько месяцев я ждал ее из Германии по межбиблиотечному обмену при содействии нашего университета и, получив наконец сегодня, носил с собою как реликвию и даже был рад, что Мартин заставляет себя ждать, и я могу полистать долгожданный том за столиком кафе.
Когда размышляешь об античной культуре, чувствуешь некоторую печаль. Возможно, в этом есть толика зависти к грустно-сладкой медлительности тогдашней истории: эпоха древнеегипетской культуры длилась несколько тысяч лет, античной Греции -- почти тысячелетие. В этом отношении отдельная человеческая жизнь сопоставима с историей всего человечества: сначала погружена в жесткую медлительность, потом постепенно начинает ускоряться -- чем дальше, тем быстрее. Мы с Мартином грешным делом оказались в той фазе жизни, когда дни, месяцы и годы проходят в сумасшедшей спешке. Два месяца назад Мартину уже стукнуло сорок.
Но, как утверждает Мартин, «все зависит от сопротивляемости законам», имея в виду не столько законы нашего государства, сколько, скажем, всеобщие закономерности -- ну, например, биологические или временные. Мартин сопротивлялся своим сорока годам, и его энтузиазм, непоседливость и неукротимая детскость были в этом сопротивлении его опорой.


История начинается



Он и прервал мои размышления. Мартин появился внезапно в стеклянных дверях кафе и направился ко мне, выразительно поглядывая и жестикулируя в сторону столика, за котором над чашкой кофе склонилась женщина. Не спуская с нее глаз, он подошел ко мне со словами:
-- Ну, что ты на это скажешь?
Мне стало стыдно: погрузившись в толстую книгу, только сейчас я обратил внимание на эту девушку, должен был признать -- довольно симпатичную.
В ту же минуту девушка выпрямилась и подала знак мужчине с черной бабочкой, что хочет расплатиться.
-- Быстро рассчитайся! -- приказал Мартин.
Нам уже казалось, что девушку придется догонять, но, к счастью, она задержалась у гардероба. Там она оставила хозяйственную сумку, и гардеробщица немного замешкалась с поисками, потом выложила ее на стойку. Девушка подала гардеробщице пару гривенников, и в ту же минуту Мартин вырвал у меня из рук немецкую книгу.
-- Мы с удовольствием положим ее сюда, -- бодро произнес он, как будто так и надо, и начал старательно запихивать книгу в сумку девушки.
Девушка, казалось, удивилась, но не знала, что сказать.
-- В руках ее неудобно нести, -- добавил еще Мартин, а когда девушка взялась за сумку сама, стал выговаривать мне, что я не умею себя вести.
Милая барышня была медсестрой сельской лечебницы, в Прагу «заскочила на часок» и сейчас торопилась на автостанцию. Пути до трамвайной остановки хватило, чтобы узнать о ней все существенное и договориться, что в субботу мы приедем к ней в Б. -- а у нее, как выразительно добавил Мартин, наверняка есть симпатичная подруга.
Пришел трамвай, я подал барышне сумку, и она хотела достать книгу, но Мартин великодушным жестом помешал ей это сделать: мы, мол, в субботу все равно приедем, пусть барышня пока полистает... Барышня смущенно засмеялась, трамвай тронулся, и мы помахали ему вслед.
Ничего не поделаешь -- книга, которую я так долго ждал, внезапно очутилась в туманной дали. Что ни говори, ощущение довольно отвратительное. Но какое-то безрассудство счастливо несло меня через все это на услужливо распростертых крыльях. Мартин мгновенно придумал, как отговориться у своей молоденькой жены на вторую половину субботы и следующую ночь (именно так все и было: дома у него оставалась молодая жена, и хуже того -- он любил ее; еще хуже -- он боялся ее; и совсем плохо -- он боялся за нее).




Успешный «регистраж»



За небольшую плату я взял напрокат для нашей вылазки приличный «москвич», и в субботу в два часа дня подъехал к дому Мартина. Он уже ждал, и мы отправились.
Был июль, и стояла страшная жара.
Мы хотели добраться до Б. как можно скорее, но когда увидели по пути в каком-то селе двух парней в одних трусах и с красноречиво мокрыми волосами, решили остановиться. Действительно, в паре шагов от дороги, за гумном оказался пруд. К сожалению, я разучился спать как прежде, последнюю ночь проворочался в постели до трех часов из-за разных неурядиц, так что захотелось освежиться. Мартин тоже был не против.
Мы надели плавки и бросились в воду. Я нырнул, потом поплыл к противоположному берегу, Мартин же немного потоптался в воде, ополоснулся и вылез. Поплавав немного, я выбрался на берег и увидел, что Мартин что-то сосредоточенно изучает. На берегу верещала куча детишек, где-то неподалеку местная молодежь гоняла мяч, но Мартин упорно смотрел на стройную фигурку девушки, стоявшей спиной к нам метрах в пятнадцати и неподвижно глядевшей на воду.
-- Посмотри, -- сказал Мартин.
-- Смотрю.
-- И что скажешь?
-- Что я должен сказать?
-- А ты не знаешь?
-- Надо подождать, пока она повернется, -- сказал я.
-- Вовсе не обязательно. Того, что она показывает с этой стороны, мне достаточно.
-- Ну, ладно, -- согласился я, -- но, к сожалению, у нас нет времени что-то делать.
-- Зарегистрировать хотя бы, зарегистрировать! -- сказал Мартин и обратился к мальчишке, который недалеко от нас натягивал трусы: -- Мальчик, скажи, пожалуйста, как зовут ту девушку? -- Он показал на девицу, в какой-то странной апатии остававшейся в прежней позе.
-- Вон ту?
-- Да.
-- Она нездешняя, -- ответил мальчишка.
Потом Мартин обратился к девочке лет двенадцати, загоравшей рядом.
-- Девочка, ты знаешь, кто вон та барышня на берегу?
-- Вон та?
-- Да.
-- Это Манка...
-- Манка? А как дальше?
-- Манка Панкова... Из Траплиц...
Девушка все еще стояла на берегу спиной к нам. Потом нагнулась за купальной шапочкой, а когда выпрямилась, натягивая ее на голову, Мартин уже стоял рядом со мной:
-- Это некая Манка Панкова из Траплиц. Можем отправляться.
Он был совершенно спокоен, удовлетворен и думал уже только о дальнейшем пути.




Немного теории



Мартин называет это «регистраж». Он исходит из своего богатого опыта -- тот привел его к убеждению, что не так уж трудно девушку соблазнить; гораздо труднее, если у вас в этом отношении высокие квалификационные требования, всегда знать достаточное количество девушек, которых вы еще не соблазнили.
Поэтому он утверждает, что нужно всегда, постоянно, при каждой возможности вести широкий «регистраж», то есть записывать в блокнот или в себе в память (сам Мартин полагается исключительно на память) имена женщин, которые нас заинтересовали и с которыми мы могли бы когда-нибудь контактировать.
«Контактаж» -- более высокая ступень деятельности и означает, что с определенной женщиной мы вступаем в отношения, знакомимся с ней, открываем к ней доступ.
Кто любит тщеславно оглядываться на прошлое, тот придает особое значение именам женщин «полюбленных». Но тот, кто смотрит вперед, в будущее, должен прежде всего позаботиться о длинном списке регистрированных и контактированных.
Над «контактажем» стоит только единственная, последняя степень близости, и я с удовольствием подчеркиваю, отдавая должное Мартину, что те, кто стремится только к последней ступени, -- всего лишь жалкие и примитивные мужики, напоминающие сельских футболистов, которые бездумно бросаются на ворота соперника, забывая, что к голу (и ко множеству последующих голов) ведет не опрометчивая охота стрелять, но прежде всего основательная и порядочная игра в поле.
-- Рассчитываешь когда-нибудь приехать за ней в эти Траплицы?
-- Кто знает... -- ответил Мартин.
-- Как бы то ни было, -- снова сказал я, -- день начался неплохо.


Игра и необходимость



К лечебнице в Б. мы добрались в отличном настроении. Было около половины четвертого. По телефону с проходной вызвали нашу сестру. Через минуту он вышла в больничной шапочке и в белом халате. Я заметил румянец на ее щеках и посчитал это хорошим предзнаменованием.
Мартин произнес соответствующие слова, и девушка сообщила, что служба ее кончается в семь и чтобы мы ждали ее у лечебницы в это время.
-- Со своей подругой вы уже договорились? -- спросил Мартин, и девушка кивнула:
-- Мы придем вдвоем.
-- Хорошо, -- сказал Мартин, -- но мы же не можем ставить моего коллегу перед чем-то неведомым?
-- Ну ладно, -- сказала девушка, -- можем на нее посмотреть. Божена в терапевтическом.
Когда мы неспешно пересекали больничный двор, я не очень уверенно спросил:
-- Та толстая книга -- она еще у вас?
Сестра кивнула: да, она у нее здесь, в больнице. У меня с души свалился камень, и я предложил сходить сначала за книгой.
Мартину, конечно, не очень понравилось, что я так откровенно отдаю предпочтение книге, а не женщине, которую мне хотят представить, но я все же настоял на своем.
Признаюсь, я очень переживал все эти дни, что труд о культуре этрусков оказался вне моего поля зрения. И только своей высокой самодисциплине я обязан тем, что вытерпел все это, не моргнув глазом, не желая ни при каких обстоятельствах портить Игру, являющуюся для меня ценностью, которую с молодых лет я учился почитать и подчинять ей все свои личные интересы и склонности.
Пока я растроганно встречался со своей книгой, Мартин продолжал беседовать с сестричкой и достиг уже того, что девушка пообещала договориться со знакомыми о квартире недалеко от Готерского пруда. Все мы были в высшей степени довольны и отправились наконец через больничный двор к небольшому зеленому строению, где находилось терапевтическое отделение.
Навстречу нам как раз шла какая-то медсестра вместе с доктором, смешным верзилой с торчащими ушамию. Он и привлек мое внимание, а наша сестра в эту минуту слегка меня толкнула; я усмехнулся. Когда они миновали нас, Мартин обернулся ко мне:
-- Тебе повезло, парень! Такую прекрасную барышню ты вряд ли заслужил.
Стыдясь признаться, что в тот момент я смотрел на длинного доктора, я тоже высказался одобрительно. Впрочем, никакого лицемерия с моей стороны не было. Я доверяю вкусу Мартина больше, чем своему, поскольку знаю, что его вкус опирается на гораздо более высокий интерес, чем мой. Я стремлюсь быть объективным во всем -- в том числе, в делах любовных, какие лишь по недоразумению считают царством произвола; поэтому я всегда отдаю предпочтение знатокам, а не дилетантам.
Кто-то может посчитать это ханжеством, но я, разведенный мужчина, который именно сейчас рассказывает об одной из своих авантюр (и ни в коем разе не исключительной), считаю себя дилетантом. Да, я дилетант. Можно сказать, что я играю во что-то, а Мартин живет этим. Иногда мне кажется, что вся моя полигамная жизнь наполнена не чем иным, а только подражанием другим мужчинам. Не отрицаю, что подражаю с удовольствием. Но я не могу избавиться от ощущения, что в этом моем удовольствии остается все же нечто свободное, игровое и необязательное, вроде посещения картинных галерей или заморских краев и что нет в нем никакого подчинения безусловному императиву, который я чувствую в эротической жизни Мартина. Именно присутствие этого безусловного императива возвышает Мартина в моих глазах. Суждения о женщине, кажется мне, его устами высказывает сама Природа, сама Необходимость.




Лучик из дому



Когда мы вышли из лечебницы, Мартин заявил, что все идет отлично, и потом добавил:
-- Вечером, конечно, нам надо поторопиться. Хочу быть дома в девять.
Я остолбенел:
-- В девять? Это значит -- выехать в восемь! Но тогда мы напрасно приезжали сюда! Ты ведь рассчитывал на всю ночь!
-- Зачем нам транжирить время?
-- Но какой смысл было ехать сюда ради одного часа! Чем ты собираешься заниматься с семи до восьми?
-- Всем. Как ты заметил, насчет квартиры я постарался, так что все пойдет как по маслу. Лишь бы ты действовал достаточно решительно.
-- Но зачем тебе, скажи, пожалуйста, быть дома в девять?
-- Я обещал Иринке. Она привыкла по субботам перед сном играть в жолика.
-- О боже... -- вздохнул я.
-- У Иринки вчера были неприятности в конторе, так что -- оставлять ее без маленького субботнего удовольствия? Понимаешь, это лучшая из женщин в моей жизни. В конце концов, -- добавил он, -- разве тебе не будет приятно провести свободный вечер дома?
Я понял, что возражать бесполезно. Его заботу о спокойствии жены никогда ничем не остановить, а его вера в бесконечные эротические возможности каждого часа или минуты никогда ничем нельзя поколебать.
-- Пошли, -- сказал Мартин, -- до семи еще три часа! Не будем терять время понапрасну!




Обман


Мы пошли по широкой дороге местного парка, которая служила здешним жителям центральным местом встреч, рассматривая девичьи пары, которые разгуливали рядом или сидели на лавках; качество девушек оставляло желать лучшего.
Мартин, правда, завел разговор с одной парой и даже договорился о свидании, но я знал, что это несерьезно. Это был так называемый «тренировочный контактаж», к которому Мартин прибегал время от времени для поддержания формы.
Неудовлетворенные, мы вышли из парка на улицы, по-местечковому пустые и скучные.
-- Пошли попьем, -- предложил я Мартину.
Нам попался какой-то дом с вывеской «Кафе». Мы вошли, но там оказалась столовая самообслуживания -- облицованное кафелем помещение, от которого веяло холодом и неуютностью. Мы подошли к стойке, взяли у неприветливой продавщицы по стакану лимонада и сели за столик, выпачканный остатками соуса, что не располагало к долгому сидению.
-- Не обращай на это внимание, -- сказал Мартин. -- Уродство в нашем мире выполняет свою позитивную функцию. Никто нигде не хочет задерживаться, повсюду люди спешат, и так поддерживается нужный темп жизни. Но мы не дадим себя спровоцировать. Можем здесь, под кровлей безобразного зала, спокойно поговорить. -- Он выпил лимонад и спросил: -- Ты уже контактировал с той медичкой?
-- Разумеется, -- ответил я.
-- Ну и -- как она? Расскажи подробнее!
Я стал описывать ему медичку. Большого труда это не составляло, потому что никакой медички не было. Да. Возможно, это не делает мне чести, но это так: медичку я выдумал.
Даю слово, что сделал я это не для того, чтобы похвалиться перед Мартином либо из желания поводить его за нос. Я придумал эту медичку просто потому, что не мог больше сопротивляться настоянию Мартина.
Его требования к моей активности были беспредельны. Мартин был убежден, что я каждый день встречаюсь с новыми и новыми женщинами. Он видел меня совсем не таким, каков я в действительности, и если бы я ему сказал правду -- что за всю неделю я не только не овладел ни одной женщиной, но даже не думал о них, -- он посчитал бы меня лицемером.
Поэтому неделю назад мне пришлось разыграть перед ним «регистраж» выдуманной медички. Мартин был удовлетворен и ожидал теперь «контактажа». А сегодня проверял мои успехи.
-- Какого она уровня? В сравнении, скажем, с... -- Он закрыл глаза, подыскивая эталон, потом вспомнил одну нашу общую знакомую. -- ...в сравнении с Маркеткой?
-- Гораздо выше.
-- Что ты говоришь! -- восхитился Мартин.
-- Она на уровне твоей Ирины.
Собственная жена была высшим эталоном для Мартина. Он был весьма удовлетворен моим отчетом и погрузился в мечтательную задумчивость.




Успешный «контактаж»



Потом в кафе вошла какая-то девица в вельветовых брюках и в куртке. Подошла к стойке, взяла стакан лимонада, прошла к соседнему с нашим столику и, не присаживаясь, выпила.
Мартин повернулся к ней:
-- Барышня, мы здесь иностранцы и хотим вас спросить...
Девушка улыбнулась. Была она довольно симпатичной.
-- Нам страшно жарко, прямо не знаем, что делать...
-- Идите искупайтесь.
-- О, именно это нам нужно. Но мы не знаем, где это можно сделать.
-- Так у нас никакой купальни нет.
-- Как же так?
-- Был один бассейн, но там месяц назад спустили воду.
-- А речка?
-- Там землечерпалки.
-- Куда же вы ходите купаться?
-- А на Готерский пруд, но это аж семь километров.
-- Ничего страшного, мы на машине. Вот вы нам и покажете, как лоцман.
-- Как наш экскурсовод, -- добавил я.
-- Скорее -- автовод, -- поправил меня Мартин.
-- Если уж так, то лучше -- автоводка, -- сказал я.
-- Автоконьяк, -- сказал Мартин.
-- В вашем случае, барышня, не менее чем пятизвездочный, -- снова добавил я.
-- Вы просто наше созвездие и обязательно должны ехать с нами, -- заключил Мартин.
Девушка была смущена нашим трепом, но потом сказала, что согласна, однако ей нужно еще кое-что сделать и потом забежать домой за купальником, так что пусть мы ее подождем на этом же месте через час.
Мы были довольны. Смотрели ей вслед, как красиво она крутит бедрами и потряхивает черными локонами.
-- Ну вот, видишь, -- сказал Мартин, -- жизнь коротка. Надо использовать каждую минуту.




Похвала дружбе



Мы снова пошли в парк. Снова рассматривали девичьи пары, сидевшие на лавках: попадались симпатичные девушки, но ни разу не было так, чтобы симпатичной была и соседка.
-- В этом есть какой-то особый закон, -- сказал я Мартину. -- Некрасивая женщина надеется что-то получить для себя от блеска своей более интересной подруги, в то время как красивая подруга надеется, что будет ярче выглядеть на фоне дурнушки. А для нас из этого вытекает, что наша дружба подвержена постоянному испытанию. И я очень ценю, что мы никогда не оставляем выбор в руках случая и не прибегаем к соперничеству. Выбор у нас всегда -- предмет вежливости. Мы предлагаем друг другу лучшую девушку, как старомодные господа, которые застревают в дверях, не желая пройти впереди другого.
-- Да, -- растроганно сказал Мартин. -- Ты отличный товарищ. Пойдем посидим немного, что-то ноги устали.
И мы с удовольствием немного посидели на лавке с поднятыми к солнцу лицами, позволив на некоторое время миру вокруг нас идти своим путем.




Девушка в белом



Внезапно Мартин выпрямился (движимый, очевидно, каким-то таинственным импульсом) и устремил упорный взгляд вдоль опустевшей дорожки. Сверху шла девушка в белом платье. Даже издали, когда нельзя еще было четко рассмотреть пропорции тела и черты лица, чувствовалось в ней какое-то особенное, трудно постижимое очарование, какая-то чистота и нежность.
Когда девушка приблизилась к нам, стало видно, что она совсем молоденькая, что-то среднее между девочкой и девушкой, и это нас обоих привело в такое сильное волнение, что Мартин сорвался с лавочки со словами:
-- Барышня, я режиссер Ясны, кинорежиссер. Вы должны нам помочь.
Он подал руку, и девушка, изумленная до бесконечности, пожала ее.
Мартин кивнул в мою сторону:
-- А это мой оператор.
-- Калиш, -- подал девушке руку и я.
Она поклонилась.
-- Мы оказались в затруднительной ситуации. Ищем здесь натуру для своего фильма. Здесь должен был нас ждать ассистент, который хорошо знает эти места, но он не приехал, и вот мы сейчас размышляем, как нам познакомиться с вашим городком и его окрестностями. Товарищ Калиш листает вон свою толстую немецкую книгу, -- сострил Мартин, -- но не находит там, к сожалению, ничего.
Намек на книгу, которую я целую неделю и так не мог читать, внезапно разозлил меня:
-- Очень жаль, что вы сами не поинтересовались этой книгой, -- атаковал я своего режиссера. -- Если бы вы вникали в такие вещи, а не перепоручали операторам, ваши фильмы, пожалуй, были бы не так поверхностны и не было бы в них стольких глупостей... Извините, -- обратился я к девушке, -- не стоит, конечно, беспокоить вас нашими производственными проблемами. Наш фильм -- исторический и будет касаться этрусской культуры в Чехии...
-- Да, -- девушка снова поклонилась.
-- Это очень занимательная книга, посмотрите, -- подал я девушке немецкий том. Та взяла его в руки с каким-то набожным страхом и по моему настоянию перевернула пару страниц.
-- Где-то недалеко отсюда должно быть городище Пхачек, -- продолжал я, -- которое было центром чешских этрусков... Но как туда попасть?
-- Это недалеко, -- обрадованно сказала девушка: она хорошо знала дорогу на Пхачек, что придало ей некоторую уверенность в том несколько туманном разговоре, который мы с нею вели.
-- Да? Вы знаете? -- спросил Мартин с наигранным облегчением.
-- Конечно! -- ответила девушка. -- Это час пути отсюда.
-- Пешком? -- спросил Мартин.
-- Да, пешком.
-- Но мы с машиной, -- сказал я.
-- Не будете ли вы нашим лоцманом-экскурсоводом? -- спросил Мартин, но я не стал продолжать обычный шутливый ритуал. Более точный в психологических оценках, чем Мартин, я почувствовал, что легкомысленный треп в этом случае нам только повредит, и наше оружие сейчас -- абсолютная серьезность.
-- Мы не хотим злоупотреблять вашим временем, -- сказал я, -- но если бы вы были так добры и подарили бы нам пару минут, чтобы показать место, которое мы ищем, вы бы нам очень помогли, и мы оба были бы вам очень признательны.
-- Да, конечно, -- девушка снова поклонилась, -- с удовольствием... Мне только нужно... -- Лишь сейчас мы увидели в ее руках сетку, а в ней две головки салата. -- ...нужно отнести маме салат, но это недалеко, и я бы сразу пришла...
-- Разумеется, вы должны отнести маме салат вовремя в целости и сохранности, -- сказал я. -- Мы с удовольствием подождем.
-- Да. Это займет не больше десяти минут, -- она еще раз поклонилась и, воодушевленная, поспешила домой.
-- О Боже! - воскликнул Мартин и сел на лавку.
-- Прекрасно!
-- И не говори! Эта стоит двух фельдшериц.




Обманчивость излишней уверенности



Но прошло десять минут, четверть часа, а девушки не было.
-- Не беспокойся, -- утешал меня Мартин. -- Если она чего-то стоит, значит придет. Наш приступ был абсолютно правдоподобным, и девочка была в восторге.
Я тоже так думал, и мы остались ждать, с каждой убывающей минутой все более жаждая этой девушки, похожей на девочку. Между тем минуло время, назначенное для встречи с вельветовой девушкой, но мы были так настроены на девушку в белом, что даже не встали с лавки.
А время шло.
-- Послушай, Мартин, -- сказал я наконец. -- Мне кажется, она не придет.
-- Как ты это объяснишь? Ведь она внимала нам, как божеству.
-- Да, -- сказал я, -- и в этом наша беда. Она нам чересчур поверила!
-- А ты чего хотел -- чтоб не поверила?
-- Так было бы лучше. Чрезмерная вера -- наихудший союзник. -- Эта мысль меня увлекла. -- Когда веришь во что-то буквально, свою веру приводишь к абсурду. Скажем, сторонники определенной политики никогда не принимают всерьез ее софизмы, но лишь практические цели за ними. Ведь политическая фразеология и софизмы -- не для того, чтоб им верили. Они скорее служат чем-то вроде отговорок -- на основе общей договоренности. Сумасшедшие, которые принимают их всерьез, рано или поздно находят в них противоречия, начинают бунтовать и рано или поздно кончают как еретики и отступники. Нет, излишняя вера никогда не приводит ни к чему доброму -- и не только в политических и религиозных системах, но и в нашей, с помощью которой мы хотели завоевать эту девочку.
-- Я что-то перестаю тебя понимать, -- сказал Мартин.
-- Все очень просто: для этой девушки мы -- всего лишь два важных и уважаемых господина, а она, как воспитанный ребенок, который уступает в трамвае место старшим, хотела нам угодить.
-- Так почему же не угодила?
-- Потому что слишком поверила. Отдала маме салат и сразу же восторженно рассказала о нас: об историческом фильме, об этрусках в Чехии, и мама...
-- Да, остальное понятно... -- прервал меня Мартин и встал со скамейки.




Предательство



Солнце тем временем уже медленно опускалось на крыши местечка, слегка похолодало, и нам стало грустно. Мы заглянули еще раз на всякий случай в кафе-самообслугу -- не ждет ли нас там каким-то чудом девушка в вельвете. Там ее, конечно, не оказалось. Была уже половина седьмого. Мы подошли к нашей машине и вдруг почувствовали, будто нас двоих изгнали из чужого местечка со всеми его радостями. Мы решили, что нам ничего не остается, как только укрыться на экстерриториальной почве своего автомобиля.
-- Послушай! -- обратился ко мне Мартин в машине. -- Брось ты это похоронное настроение! Для этого нет никаких оснований: самое главное еще впереди!
Я хотел напомнить ему, что на это главное у нас всего-то час времени из-за Иринки и ее жолика, но промолчал.
-- В конце концов, -- продолжал Мартин, -- день был удачный: «регистраж» этой девицы из Траплиц, «контактаж» вельветовой барышни, -- ведь они теперь у нас в руках, стоит только приехать сюда еще раз.
Я не возражал. Да, «регистраж» и «контактаж» были выполнены превосходно. С этим полный порядок. Но я подумал в этот момент, что Мартин в последнее время, кроме бесчисленных регистражей и контактажей, ни к чему более основательному не пришел.
Я посмотрел на Мартина. В его глазах светилась та же обычная жажда, и я почувствовал, что люблю его -- как и то знамя, под которым он всю жизнь марширует, знамя вечной погони за женщинами.
Через некоторое время он сказал:
-- Уже семь часов.
Мы подъехали к лечебнице и остановились метрах в десяти от ворот, чтобы видеть в зеркале заднего вида всех выходящих.
Я продолжал размышлять о знамени. И о том, что в этой погоне за женщинами год от года все меньше женщин и все больше самой погони. При условии заведомой тщетности можно ведь каждый день преследовать какое угодно количество женщин и таким образом превратить погоню в абсолютную. Да: Мартин оказывается в ситуации абсолютной погони.
Мы подождали еще пять минут. Девушек не было.
Ни в малейшей степени меня это не беспокоило. Даже безразлично, придут они или не придут. Ведь если и придут, что толку: разве успеешь всего за час доехать до отдаленной квартиры, перейти к интимностям, заняться с ними любовью и в восемь часов попрощаться и уехать? Нет, в тот момент, когда Мартин ограничил наши возможности восемью часами, он перевел всю эту авантюру (как неоднократно и прежде) в плоскость самообманной игры. Да, именно это слово! Все эти регистражи и контактажи -- не что иное, как самообманная игра, с помощью которой Мартин хочет убедить себя самого, что ничего не изменилось, что любимая комедия молодости продолжает разыгрываться, что былые силы не исчерпаны, что лабиринт женщин бесконечен и по-прежнему в его власти.
Прошло десять минут. У входа никого не было.
Возмущенный Мартин почти кричал:
-- Даю им еще пять минут! Больше ждать не буду!
Он давно уже не молод, размышлял я дальше. Очень любит свою жену. Можно даже сказать: он весь в этом порядочнейшем супружестве. Это реальность. И вот -- над этой реальностью (и вровень с ней) в плоскости невинного самообмана продолжается молодость Мартина, беспокойная, веселая, блуждающая, -- молодость, уже ставшая чистой игрой, которая никак не в состоянии пересечь линию своего игрового поля, коснуться самой жизни и превратиться в реальность. А поскольку Мартин -- ослепленный рыцарь Необходимости, он обратил свои приключения в безвредную Игру, сам того не понимая: по-прежнему он вкладывает в них всю свою душу энтузиаста.
Ну, ладно, сказал я себе. Мартин -- пленник самообмана, а я что? Что я? Почему я ему помогаю в этой смешной игре? Почему я, понимая, что все это -- обман, разделяю этот обман с ним? Не смешнее ли я Мартина? Почему здесь, в эту минуту, я должен делать вид, что нас ждет любовное приключение, когда я знаю, что это будет в лучшем случае один бесцельный час с чужими и равнодушными девицами?
В этот момент я увидел в зеркале, как в воротах лечебницы появились две молодые женщины. Даже издали было видно, как светились их пудра и румяна; они были кричаще элегантны, и их задержка, несомненно, была связана с хорошей подготовкой внешности. Они огляделись и направились к нашей машине.
-- Мартин, ничего не поделаешь, -- опередил я девушек. -- Пятнадцать минут истекли. Едем, -- и я повернул стартовый ключик.




Покаяние



Мы выехали из Б., миновали последние домики и оказались среди полей и рощиц, на гребни которых опускался большой солнечный шар.
Мы молчали.
Я думал об Иуде Искариоте, о котором кто-то остроумный написал, что он предал Христа именно потому, что бесконечно верил ему и в нетерпеливом ожидании чуда, которым бы Христос дал понять евреям свою божественную силу, выдал его, чтобы спровоцировать его к действию, -- предал его потому, что жаждал ускорить его победу.
Увы, говорил я себе, я предал Мартина из менее возвышенных соображений; как раз наоборот -- я предал его потому, что в него (в божественную силу его девкарства) верить перестал; я постыдно соединил в себе Иуду Искариота и Фому, которого прозвали «неверующим». Я чувствовал, как вина моя увеличивает во мне чувство к Мартину и так же, как его знамя вечной погони (было слышно, как оно постоянно трепещет над нами), трогает меня до слез. И начал упрекать себя в своем поспешном поступке.
Разве меня самого не тянет каким-то магнитом к этим бесполезным вылазкам в пору вольности и заблуждений, исканий и находок, ко временам необязательности и свободного выбора? Что же я сам со своим стремлением расстаться с этими действиями, которые знаменуют для меня молодость? И остается ли мне что-то другое, кроме подражания и попыток найти для этих безрассудных поступков в моей рассудочной жизни безопасную оградку?
Что из того, что все это -- лишь бесполезная игра? Что из того, что я это знаю? Разве перестаешь играть в игру только потому, что она бесполезна?
Я понимал, что это не так. Понимал, что уже скоро мы снова поедем из Праги, будем останавливать девушек и придумывать новые сумасбродства.
При всем при этом я останусь фигурой явственно раздвоенной, сомневающейся и колеблющейся, тогда как Мартин, подобно фигурам мифологическим, по-прежнему будет внутренне цельным существом, ведущим великую метафизическую битву против времени и тех дьявольски тесных границ, в которых корчится наша жизнь.




Золотое яблоко вечного влечения



Он сидел рядом со мной и постепенно выбирался из своей неудовлетворенности.
-- Слышишь, -- сказал он, -- а та медичка в самом деле такого высокого класса?
-- Я тебе говорю! На уровне твоей Ирины.
Мартин продолжал задавать вопросы. Мне снова пришлось подробно описывать медичку.
Потом он сказал:
-- Может, ты мне ее передашь, а?
Я хотел остаться в границах правдоподобия:
-- Пожалуй, это будет нелегко. Ей бы мешало, что ты мой приятель. У нее твердые принципы...
-- «У нее твердые принципы...» -- повторил Мартин грустно, и было заметно, что он сожалеет об этом.
Я не хотел его мучить.
-- Ну, если не говорить ей, что я тебя знаю... -- сказал я. -- Ты мог бы выдать себя за кого-то другого.
-- Отлично! Скажем, за Ясного, как сегодня.
-- Киношники ей до лампочки. Она предпочитает спортсменов.
-- Почему бы нет? - ответил Мартин. -- Это все можно сделать, -- и мы погрузились на некоторое время в дебаты на эту тему. План становился все яснее с каждой минутой и вскоре раскачивался перед нами в наступающих сумерках, как прекрасное, зрелое, сверкающее яблоко.
Позвольте мне с некоторой торжественностью это яблоко назвать золотым яблоком вечного влечения.






ПРОВОЗВЕСТНИК


1.



Хотя я верю в Тржишку, с самого начала я хочу заявить,что я не пессимист. Наоборот, я умею ценить радости жизни и стремлюсь к ним, как только позволяют обстоятельства. Например, вчера: нашу больницу посетила делегация из Братиславы, ассистенты и доценты лечебного факультета, которые интересовались кое-какими новинками, заведенными в нашем отделении моим шефом. Среди членов делегации была одна ассистентка, очень интересная женщина с длинными ногами, как раз такими, какие я люблю. Поскольку в этот день с самого утра мне все удавалось (пусть это мелочи, но я придаю им большое значение: когда я подходил к остановке, трамвай как раз подъезжал, медсестры в моем отделении не впадали в истерику, а обед в столовке оказался съедобным), я был полон уверенности в себе. При первом же удобном случае я посмотрел тогда на эту женщину взглядом, в котором была та необходимая доля беззастенчивости (пусть даже деланной), без которой, как утверждают, невозможно импонировать женщинам. А когда мы случайно оказались на секунду одни в моем кабинете, я с шутливой естественностью, которая исключала какой-либо отказ, назначил ей на завтра свидание.
Это мое приключение (точнее говоря, предвкушение приключения) наполнило меня чувством радости, которое продержалось вплоть до следующего, то есть сегодняшнего утра. Я радовался в ожидании вечера, поскольку люблю словачек и по некоторым причинам отдаю им предпочтение перед чешками: во-первых, они элегантнее, во-вторых -- менее эмансипированы, а в-третьих -- в минуту наивысшего блаженства они они всегда восклицают «ой».
Я вскипятил ва своем старохолостяцком электрическом чайнике обычный утренний чай, запил им булку и поспешил на трамвай. И снова: трамвай стоял на остановке, кондуктор не ругался, хотя я долго копался с мелочью, и даже в табачной лавке возле больницы, куда я зашел за сигаретами, мне улыбнулся продавец. Поэтому я весело взбежал по ступенькам, вошел в свой кабинет и беззаботно начал надевать белый халат.
В дверь заглянула сестра Альжбета и сказала:
-- Пан доктор, в конце коридора вас ждет какой-то человек.
Я вышел в коридор и огляделся. И здесь я увидел его. Он раскрыл объятия, и я почувствовал себя так, словно меня хотело обнять само Несчастье.


2.



Тот, кто меня не знает и кому не известно, что я рационалист и скептик до мозга костей, подозревал бы меня, наверное, в суеверии; я все же верю, что каждый раз, когда я встречаю Тржишку, меня целый день будет преследовать несчастье -- либо по крайней мере (если говорить трезво) невезение, неприятности и неудачи. Понимаю, что это похоже на суеверие, но что делать, если за этой приметой стоит опыт нескольких лет. И какое это, собственно, суеверие, если связь между Тржишкой и моими неудачами уже много лет прямо-таки статистически проверена и подтверждена?
Нельзя, конечно, отрицать, что эта связь (хотя она реальна) содержит в себе нечто иррациональное и ее тяжело объяснить. Я знаю только одно более-менее логическое объяснение: судьба еще в колыбели наградила Тржишку такой массой жизненных неудач, что объема его собственной жизни совершенно не хватает, чтобы их переварить, и поэтому Тржишка их излучает. Он, бедняга, родился в семье мелкого предпринимателя, который довольно скоро умер (повергнув тем самым семью в большие жизненные трудности), но все же успел набросить на будущую жизнь своего сына мрачную тень классового происхождения. Когда Тржишка учился на лечебном факультете (на курс ниже меня), по какому-то несчастному стечению обстоятельств случилось так, что во время студенческого праздника (называемого маялес) он очутился возле группки, которая выкрикивала веселые лозунги, оказавшиеся потом очень предосудительными в политическом отношении, поэтому Тржишка (хотя сам, естественно, не кричал, ибо это противоречиво его спокойному характеру) был отмечен и в назидание остальным вылетел с факультета. Созвездие кадровых пятен, безжалостно сверкая, взошло на его жизненном небосводе.
Когда потом в моей жизни тоже встречались подобные несправедливости (доносы и навешивание ярлыков), я часто вспоминал о нем с грустной симпатией и даже упрекал себя за то, что избегаю его. Но стоило мне на следующий день встретить его, как я сразу же снимал с себя все обвинения: в нашей столовке я в этот день конечно же получал вместо мяса кусок жил, в моем отделении ухудшалось состояние какого-нибудь пациента, а девушка, которой я на вечер назначил свидание, с извинениями отказывалась, ссылаясь на насморк.




3.



-- Дорогой, в тебе мое спасение, дружище! Ты должен мне помочь! -- закричал Тржишка и начал мять мою руку.
-- Что с тобой? -- спросил я сдавленным голосом.
Он потянул своим гигантским носом:
-- У меня насморк. И, наверное, начинается грипп.
-- Ну, это не такая уж и катастрофа, -- говорю я.
-- Это катастрофа, потому что через три дня я должен жениться. Не могу же я быть на свадьбе с красным носом.
-- Раз ты должен жениться, это действительно катастрофа. Я тебе сделаю кальциевую инъекцию, -- говорю я ему и веду в свой кабинет.
-- Альжбета, -- позвал я сестру, -- сделайте моему коллеге укол кальция в вену. -- А Тржишке говорю: -- Альжбета колет гораздо лучше, чем я.
Это было нарушением предписаний, так как инъекцию в вену может делать только врач, но ничего не поделаешь: в течение своего многолетнего знакомства с Тржишкой я научился соблюдать определенные меры осторожности: прежде всего, я, конечно, старался вообще его не встречать; во-вторых (если встреча была неизбежной), я старался но крайней мере избегать излишних телесных контактов; в-третьих -- следил, чтобы в то время, когда мы с ним находимся в одном помещении, между мною и Тржишкой всегда была, пока это возможно, какая-нибудь непроницаемая перегородка. Может быть, я доходил до смешных крайностей, когда закрывал лицо газетой или какой-нибудь накладной, -- только бы избежать влияния Тржишки, которое я, как наивно материалистически мыслящий человек, не мог объяснить иначе, чем каким-то излучением.
Итак, Тришка покорно сидел на стуле, который ему подала Альжбета; сидя, неловко снял пиджак и закатал до локтя рукав рубахи, обнажив худые, жилистые (и довольно волосатые) руки. Я всегда чувствовал тревогу при взгляде на его малейшую наготу. Даже его несчастная ранняя лысина (это бесстыдство черепа) возбуждала во мне чувство какого-то мучительного стыда, что охватывает человека при взгляде на обнаженное несовершенство вроде наготы старых или искалеченных людей. Поэтому я быстро отвел взгляд и проскользнул за ширму, где стоял умывальник, пустил воду и начал очень медленно мыть свои идеально чистые руки.
В эту минуту из кабинета донесся голос Альжбеты:
-- Да, чуть не забыла. Я должна вам передать, что сегодня в полпятого вы должны быть на заседании первомайской комиссии.
Меня будто ударили.
-- Как это в полпятого? И об этом я должен узнавать в последнюю минуту?
Тут я понял, что любые меры предосторожности тщетны: Тржишка свою сегодняшнюю миссию уже выполнил.




4.



Таким образом, я очутился перед неразрешимой дилеммой: в полпятого у меня было свидание на Вацлавской площади с прекрасной словачкой и в то же самое время -- заседание первомайской комиссии в больнице.
Отказаться от свидания мне страшно не хотелось, но не пойти на комиссию я тоже не мог. Эта общественная комиссия, как известно, на каждом предприятии нашей страны занимается подготовкой к празднику: мы должны обеспечить украшение больницы стенными газетами, лозунгами, флажками и цветами, организовать пациентам прослушивание праздничного репортажа и, наконец, создать агитационные пары, которые обеспечивают явку персонала на демонстрацию.
Членство в этой важной комиссии было для меня чем-то вроде принудительного покаяния, либо, говоря более светски, испытательной мерой, к которой меня допустили не просто так, а лишь благодаря заступничеству шефа, главного врача нашего отделения.
Мое положение в больнице далеко не розовое. Наоборот -- самое худшее, какое только может быть. Уже давно мне кажется, что я вишу на тоненьком волоске. Во всем виноват несчастный Ржежабек, которого мне удалось,с напряжением всего своего опыта, сил и лекарств благополучно излечить. Этому Ржежабеку не пришло в голову ничего лучшего, чем в первый же день после выписки прислать мне в знак благодарности большую корзину с вином, шоколадом, венгерской салями, ветчиной и сардинами. В больницу эту корзину принес рассыльный магазина, и, естественно, вся больница сразу же все заметила. Только я не видел, что все об этом знают, и сделал самое глупое, что только мог. Вместо того, чтоб содержимое корзины раздать коллегам и (главное) сестричкам (что меня могло бы кое-как спасти), я в отчаянии попытался утаить корзину (к моей чести, не из жадности, а от страха) и в течение трех дней тайком относил бутылки и консервные банки домой в своем портфеле. Естественно, об этом сразу же узнала старшая сестра из хирургического и поставила вопрос о ржежабковой корзине на первом же заседаний профкома, председателем которого она была. Нужно, мол, со всей принципиальностью посмотреть на моральный облик врачей: мы боремся против взяточничества, а оно все растет; теперь, мол, всем ясно, почему я уделял Ржежабеку столько внимания; нужно спросить нашего главврача (старшая сестра была с ним на ножах), как он может терпеть подобное в своем отделении.
Моего шефа пригласили на комитет. Он защищал меня, ссылаясь на мои успехи в работе. Но это было водой на мельницу наших противников; они говорили, что я, мол, так предан работе лишь потому, что жду вознаграждения от пациентов; и на этом фоне особенно заметно, что я пренебрегаю общественной работой, не хожу на собрания и не имею ни одного общественного поручения, и это не удивительно: общественная работа ведь не оплачивается, поэтому я ее избегаю; если бы я за нее получал корзины с провизией, я бы и здесь был в первых рядах. Шеф тогда предложил дать мне какое-нибудь общественное поручение и проверить, как я себя проявлю. Так я стал членом первомайской комиссии; главврач сказал мне об этом с гордостью, словно выхлопотал для меня у папы римского право на искупление грехов в порядке исключения.




5.



В задумчивости я стоял за ширмой над умывальником, и тут услышал из комнаты тржишкин голос:
-- Я с тобой, дружище, хотел бы поговорить еще по одному вопросу. Понимаешь, я сейчас очутился в ужасном положении, не знаю, кто бы мне eщe мог помочь, кроме тебя.
Я вышел из-за ширмы и (махнув в душе рукой на все меры предосторожности) посмотрел на Тржишку (он как раз застегивал рукава рубахи). У меня было огромное желание задушить его.
Но Тржишка повернул ко мне свои голубые глаэа (раскрытые широко, как небесное объятие) и рассказывал мне, что он живет с Андулей (своей невестой) и с ее ребенком (от первого брака) в одной комнате и не имеет никакой надежды на квартиру, хотя уже «на пути» следующий малыш (как он сказал с застенчивой гордостью). Но это, мол, не самое худшее; все дело в том, что когда родится малыш, Андуле придется уйти с работы, а он не знает, как это все вытянет, тем более что на его предприятии ожидается сокращение, и есть опасения,что он потеряет место. Я, мол, лечил когда-то его директора, не могу ли я похлопотать за него?
Он все еще сидел на стульчике, в рубахе, без пиджака, длинный, носатый и нескладный, с черными волосами, которые росли у него вокруг высокой заостренной лысины; я смотрел на его длинный, птичий нос и вдруг понял, что нос у него -- не часть лица, а нос приставленный (снаружи приставленный), нос как орден, нос как знак доблести, нос, который Тржишка влачит по миру, как Ян Гус -- шутовской колпак или Дон Кихот -- бритвенный таз.
Я понял, что Тржишка за свои нос не отвечает, так же как и за свою странную миссию. Он живет на этом свете со своей добродушной любовью к друзьям и даже не подозревает, что им злоупотребляют мифические силы, используя его как своего посла, своего посланца (мифического посланца), чтоб он разносил несчастья и неудачи тем, к кому искренне льнет. Я понял, что имею право избегать Тржишку, но не имею никакого права относиться к нему плохо.
-- Не бойся, я сделаю, что будет в моих силах, ты же знаешь... -- сказал я Тржишке более мягким голосом и поклялся про себя, что свое обещание действительно выполню,
Тржишка в ответ поблагодарил меня безоружной улыбкой, полной любви,




6.



Я не мелочен. Мелкие неприятности, навлеченные на меня с утра тржишкиными флюидами (Альжбета была в плохом настроении и два раза накричала на меня, у пациента Кадлечека загадочно поднялась температура, на пиджаке оторвалась пуговица), я принимал со спокойствием, точно надлежащим образом исполняющееся предсказание. Действительно важным оставалось только мое участие в заседании первомайской комиссии. Все утро я думал только об этом. Но -- то ли мой мозг работал плохо, то ли моя ситуация действительно была безвыходной... Как отговориться?
В голову приходили три варианта отговорок:
1. Болезнь. Но вы сами знаете, как тяжело отговориться болезнью именно врачу (в больнице, среди врачей и медсестер).
2. Семейные обстоятельства. Но какие? Я хотел заявить,что умер мой дядя Войтех, но потом подумал, что старшей сестре, конечно же, не показажется недостойным обременять вопросами похоронное бюро.
3.Сказать правду, растрогать их откровенностью, пообещать, что к следующему заседанию я все догоню. Но пришлось бы рассказать о словачке, а это дало бы моим недругам (с их агрессивно пуританским соображением) лишь новые аргументы против меня.
Так неужели же я, почти тридцатилетний мужчина, врач, сохранивший многим людям здоровье, не имею права на свое время, на свой вечер, на свое приключение, на свою собственную жизнь?
Я развивал в мыслях эту защиту собственной свободы, но при этом слышал (также в душе) другой (не менее патетический) голос, который говорил о том, что на Первое мая вся больница должна светиться радостными красками, чтобы пациенты, которым не посчастливилось идти в колонне, почувствовали, по крайней мере опосредствованно, благодаря стенным газетам, лозунгам и бумажным цветочкам, свою долю первомайского вдохновения. Ты, наверное, ставишь свои личные переживания, -- многозначительно спрашивал меня этот голос , -- выше интересов сотни больных?
И я попробовал представить, как я покорно иду на заседание комиссии. Но в этот момент я мысленно увидел длинные ноги словачки и почувствовал, что против императива ее прелестей я так же бессилен, как и против императива заседания. Дилемма захлопнулась за мною, как капкан.




7.



Обед в столовке вопреки всем ожиданиям оказался не из худших (если не считать пережаренного лука). За моим столом оказался и шеф. Он был, как всегда, в хорошем настроении, хвастался братиславской делегацией, сообщил, что говорили словацкие коллеги о наших результатах, и сказал потом (полушутя, полусерьезно), что ни у кого нет таких отличных сотрудников, как у него, а это ключ ко всем успехам.
На это я ему ответил, что если он имеет в виду и меня, то он определенно преувеличивает: я ведь доставляю ему больше хлопот, чем помощи.
-- Ерунда,-- сказал он,-- вся эта петрушка с корзиной скоро забудется; но сейчас вам следует быть более активным. Не терять же мне лучших людей из-за какой-то чепухи.
Я удивился, что именно сегодня выпала такая приятная беседа, и мне пришло в голову, что как против всякого яда существует противоядие, так же и против тржишкиных флюидов существуют какие-то антифлюиды и что их источником может быть как раз сильная личность нашего главврача.
-- Ну, как сегодня сыграем? -- спросил он меня, и я сразу понял, что он говорит о футболе. Шеф как-то странно любил футбол: на стадион, пожалуй, он не ходил никогда и следил за играми только по газетным репортажам, по радио и телевидению. Опосредованность, однако, нисколько не отражалась на интенсивности его переживаний, скорее наоборот: отвлеченный интерес шефа был богат обдуманными теориями (о футбольной тактике, о составе национальной сборной, о национальном стиле игры и тому подобном).
Я смутно предполагал, что сегодня какая-то международная встреча. Поэтому на вопрос шефа я прореагировал тоже вопросом:
-- Какой состав?
-- Дурацкий,-- сказал шеф. Он обругал тренера и федерацию футбола и заявил, что желает Чехословакии проигрыша. -- Но у меня как назло сломался приемник. И не знаю, как послушать. Придется сходить к кому-нибудь в гости...
Я знал,что слушание футбольных и хоккейных репортажей (наряду с диваном, письменным столом, аквариумом и женой) составляет идиллический домашний мир шефа и что футбол (или хоккей), вырванный из этого сладкого окружения, теряет для него всякий смысл и привлекательность. Поэтому я сказал:
-- У меня дома есть транзистор. Могу вам его одолжить.
Шеф просиял:
-- А вы разве не будете слушать?
Я покачал головой.
-- А где он у вас? -- спросил он.
-- Дома.
-- Так знаете что? Я отвезу вас в четыре часа домой и вы мне его дадите, -- сказал шеф, не предполагая, что решил мою проблему.




8.



Связь между желанием шефа и моей дилеммой может показаться на первый взгляд непонятной. Но для объяснения достаточно короткого математического рассуждения:
Наша больница находится в предместье (обозначим его буквой А). Я живу в другом предместье (обозначим его буквой Б).Свидание у меня посреди Праги на Вацлаваке. Первомайская комиссия -- в больнице. В четыре часа шеф отвезет меня в предместье Б. Предположим, что там я буду в четыре часа пятнадцать минут. Я дам шефу транзистор, шеф поедет домой, а я с этой минуты смогу рассчитывать только на трамвай. Путь из предместья Б в предместье А (через всю Прагу) на трамвае длится пятьдесят минут. Если я выеду из предместья Б в четыре часа пятнадцать минут, я застану словачку около половины пятого, почти вовремя, в то время как на заседание первомайской комиссии я бы приехал с пятнадцатиминутным опозданием, не меньше, а это почти то же, что не прийти совсем.
Если бы я захотел вовремя явиться на комиссию, я должен был бы лишить своего шефа (человека, который так много для меня сделал!) его радости, что решительно противоречит моим представлениям о человеческих отношениях. С другой стороны, эта человеческая обязательность вовсе не противоречит моему свиданию на Вацлавской площади.




9.



Сначала все шло точно по расчету. Мы выехали из больницы в четыре часа. В дорожной беседе я затронул несколько тем: высказал свою точку зрения на терапевтические методы Бухничка, коллеги шефа, отрицательно отозвался о программах чехословацкого радио и осудил состав национальной сборной по футболу.
Товарищ главный также коснулся нескольких тем: он высказался отрицательно о программах чехословацкого телевидения, разругал coстав национальной сборной и в конце дважды напомнил мне о добросовестном отношении к общественной работе.
Через пятнадцать минут, заполненных таким образом, мы очутились перед моим домом. В эту минуту в моем мозгу всплыла картина, от которой кровь бросилась в лицо: я увидел свою связку ключей, висящих на одном маленьком ключике (чтоб его черт побрал!) в ящике стола моего кабинета в больнице. Я сунул руку в карман: он действительно был пуст.
-- Так вы дадите мне транзистор? -- напомнил мне шеф, видя, что я не двигаюсь с места.
-- Нет, -- сказал я и объяснил ему, что забыл в больнице ключи.
Шеф заявил, что обратно он не поедет и что придется (волей-неволей) идти в гости. Он подал мне руку и сказал:
-- Ну, ничего, по крайней мере подвез вас домой.
Он уехал, оставив меня стоять перед закрытой дверью квартиры.




10.



Сколько раз я говорил себе в те дни, когда встречал Тржишку, что разумнее не сражаться за дело заранее проигранное, а лучше отправляться сразу домой, ложиться в постель и читать какой-нибудь детектив. Ведь маловероятно, чтоб подо мной начала прыгать кровать либо под обложкой детектива по вине типографии вдруг оказался бы отчетный доклад профсоюзного съезда. Но в возможности попасть домой в эту минуту мне было отказано. Меня высадили перед моей квартирой, но я не мог попасть внутрь, и ничего не оставалось, как покориться Тржишке и идти (с грустной гордостыо затравленного) до самого конца сужденных мне неприятностей.
Я пошел на остановку. Трамвай, идущий на Вацлавяк, пришел с пятиминутным опозданием. Он был набит до отказа, так что мне пришлось повиснуть на поручне, упираясь ногой в край ступеньки. Кондукторша раскричалась и хотела меня выбросить. Три остановки мне все-таки удалось проехать. На четвертой кондукторша обозвала меня невоспитанным типом, и я капитулировал, но сразу повис таким же образом на поручне прицепного вагона. Наверху, на Вацлавяке, выходило много народу. Мне пришлось покинуть ступеньку. Тем временем на площадку набилось столько новых пассажиров, что когда трамвай снова тронулся, для меня не осталось ни кусочка места, и после тщетной попытки за что-нибудь уцепиться, я остался стоять на остановке...
Часы напротив показывали без малого половину пятого. К пассажу «Альфа», где была назначена встреча, отсюда пешком было около пяти минут. Сверху не шел ни один трамвай. Мною овладело беспокойство. И я пустился вниз по левой стороне широкой улицы, называемой Вацлавская площадь; я быстро шел серединой тротуара, проклиная в душе людей, которые так густо копошатся здесь и идут так медленно, что спешащий человек вынужден обегать их извилистой дорогой.
И тогда -- почти в двадцати метрах перед собой -- я увидел ее; другую женщину. Она шла, как и я, серединой широкого тротуара, шла снизу мне навстречу. Детали ее одежды и лица туманно сохранились в моей памяти -- ее общая призрачность поглощала любые детали. В памяти моей осталось лишь самое главное: это была старая дама, немного сгорбленная, в коричневом пальто, в шляпе, скорее всего старой и ветхой, но сидела она на ней как знак какого-то достоинства или сана. Во всей ее походке было нечто упрямо стремившееся к этому достоинству: она шла серединой тротуара, шла медленно (наверное, немного прихрамывала, но, несмотря на это, шла так, словно за ней шествовала невидимая военная колонна и она ее вела).
В ее руке была трость. Деталей не помню, но, пожалуй, на конце была резиновая насадка и эта трость была связана с ее хромотой. Возможно, это была вовсе не трость, а какая-то короткая палка или плотно свернутый зонтик. Я действительно не присматривался к этим деталям, потому что внимание мое поглотил призрачный вид этой женщины, которая -- о ужас! -- пристально смотрела на меня и приближалась так, словно хотела меня своей палкой (своим жезлом) ударить. Расстояние между нами сокращалось с мучительной неудержимостью, и я все более убеждался, что эта сгорбленная женщина действительно смотрит на меня и страшно возмущена мною. Когда мы сблизились на два шага, она сделала энергичное движение палкой. Сначала мне показалось, что она хочет ударить меня, но палка описала небольшой круг, не касаясь меня, и направилась своим концом к тротуару. Женщина скомандовала:
-- Держаться справа!
Мне пришлось быстро отступить в сторону, чтобы с ней не столкнуться. Старуха даже не замедлила шага, не оглянулась и продолжала двигаться дальше, вверх по Вацлавской площади.




11.



Я понял, что очутился в плену мифологии. Женщина казалась существом с того света, старой матерой вдовой, озлобленной на весь мир, в котором осталась одинокой. Как и во всех женщинах, было в ней что-то от Мессии: она не смогла спасти своего покойного мужа, но теперь хочет спасти все человечество. Она ежедневно выходит на улицу, идет, строго придерживаясь мысленной средней линии тротуара, и внимательно следит за людьми -- идут ли они туда, куда должны. Она удовлетворена, когда оба противоположных течения на тротуаре движутся рядом, едва касаясь, но в ней пробуждается гнев против каждого, кто этот великий уличный порядок нарушает.
Хотя она не в своем уме, наверняка это женщина совсем обычная, реальная. И вместе с тем (в скрытом плане) она -- мифологический страж Порядка (этой силы, так глубоко враждебной мне). Она двойственна, как сам этот мир, который обращен к нам своей внешней стороной, в то время как его второе лицо, полное таинственного значения, от нас скрыто.
Когда я понял, что после мифологического почтальона меня сейчас (в один и тот же день!) навещает очередной посланец, мне стал ясно, что больше нет оснований надеяться на что-то хорошее.
К счастью, подумал я, уже не о чем беспокоиться. Еще ни разу не случалось, чтобы в те дни, когда я встречал Тржишку, дама, с которой у меня было свидание, действительно явилась. Я продолжал путь только потому, что хотел убедиться (ибо день встречи с Тржишкой -- это день подтверждения), что мифологические силы существуют и что на условленном месте у «Альфы» меня никто не ждет.
Но произошло нечто гораздо более тревожное: хотя я опоздал почти на десять минут, словачка стояла у пассажа.




12.



Я остановился, не готовый подойти к ней; меня охватил страх. Я встал так, чтобы она меня не заметила, но сам из-под прикрытия движущейся толпы мог ее хорошо видеть.
Она уже начала проявлять нетерпение, оглядывалась по сторонам -- но так, чтобы не бросалось в глаза, что ее заставляют ждать. Мое вчерашнее впечатление подтвердилось: она была красавицей (длинные ноги, высокая шея, гордый изящный носик и очень светлые волосы). Словом, обольстительна. Я уже хотел подойти к ней, но в это мгновение внезапно понял: она обольстительна, да, но обольстительна, как западня, ловушка.
Ведь еще никогда мне не удавалось в день встречи с Тржишкой начать что-то новое. Если это должно произойти сейчас, какой подвох будет в этом знакомстве скрываться? Ведь и те женщины, с которыми я знакомился без тржишкиного предзнаменования, принесли мне гораздо больше забот, чем радости. Незамужние пугали меня угрозой беременности, замужние -- угрозой неприветливых мужей, а больше всего я боялся влюбленных: их непредвиденных поступков, их бестактности и бесцеремонности, освященной чувством. Да, конечно, у меня с ними было много хлопот, но что эти все хлопоты и беспокойства в сравнении с теми, которые, без сомнения, уготованы мне этой женщиной, посланной Тржкшкой?
Словачке уже не стоялось на месте, она сделала несколько шагов, остановилась у витрины, делая вид, что рассматривает товары. Я не мог не отметить, как красивы ее ноги именно сзади. Но даже эти ноги не могли остановить хода моих мыслей.
Больше всего меня поразила та подозрительная жертвенность, с какой словачка ждала меня уже четверть часа. Легкость, с которой она согласилась на свидание, тоже, собственно, малообъяснима. Я ведь не настолько самоуверен, чтобы считать, что женщина с такой роскошной шеей и с таким гордым носом вдруг внезапно поддалась какому-то моему личному очарованию. Очевидно, есть более основательные причины, заставившие ее заняться мною. Что если словачке кто-то поручил злоупотребить моей известной слабостью к женщинам? Что если о нашем свидании кому-то известно? Что если меня кто-то пытается застигнуть со словачкой врасплох? Что если она замужем и обнаружение нашего свидания приведет к скандалу? Что если меня кто-то хочет таким скандалом запятнать? Либо -- что еще хуже -- заставить меня служить тем, кто занимается компрометацией других, и я сам потом буду вот так ожидать невинных людей?
Словачка сейчас отвернулась от витрины и снова осмотрелась (я вынужден был сделать полшага в сторону, чтоб она не заметила меня), потом незаметно посмотрела на часы; я понял, что больше она ждать не будет и у меня остались последние секунды, чтоб подойти к ней.
Но я пропустил эти секунды. Так же неброско, как и до этого, она повернула сейчас в сторону Моста и медленно, беззаботно пошла вниз по Вацлавской площади. Я снова сделал полшага влево и через секунду вправо, чтобы посмотреть еще, как она уходит: еще были видны мелкие линии ее фигуры, движение рук при ходьбе, потом только розовый цвет пальто, потом лишь мелькание ее золотистой головки, потом уже -- ничего.




13.



И снова я стоял на остановке. Потом пришел мой трамвай, почти пустой; я вошел, с удивлением глядя на свободные места, сел, пытаясь думать о доме, но ноги словачки не выходили из головы.
Я стал упрекать себя в трусости, задавать самому себе вопросы:
Отступил бы я перед словачкой, если б свидание было вчера, а не сегодня? (Конечно, нет). А пришли бы мне в голову вчера либо завтра все те мысли, которые овладели мною сейчас? (Едва ли). Была ли словачка вчера иной женщиной, чем сегодня? (Нет). Почему же она должна была быть для меня опасной сегодня, а вчера и завтра нет? (Не знаю). Влияет ли Тржищка в таком случае отрицательно на объективные обстоятельства моей жизни либо скорее на мою субъективность, на мои мысли? (Скорее на мои мысли). Почему же тогда я не воспротивился минуту назад тржишкиному влиянию, дал себя смутить и не завладел этой красивой женщиной, которою без колебаний завладел бы вчера и которая сейчас безвозвратно растворилась в толпе?
По моей душе ходили длинные ноги словачки. Я вышел из трамвая, подошел к своему дому, поднялся на третий этаж. Только у двери я вспомнил о ключах, забытых в больнице. Я снова спустился и снова стал ждать трамвая. И мысленно продолжал рассуждать:
Ну, ладно. Из-за Тржишки я сегодня рассуждаю иначе, чем рассуждал бы вчера или завтра. Но если я рассуждаю иначе, значит ли это -- хуже? Нелогична ли мысль об опасности словачки? (Нет, она логична и опирается на большой опыт). Так что же с Тржишкой связано -- помутнение или прояснение рассудка? Что более соответствует подобию мира, в котором я живу: этот будничный, легкомысленный образ, который я создаю в обычные дни, либо этот сегодняшний, особый образ? Какой из них настоящий? Какой из них лишь видимость, а в каком -- сущность?




14.



Подошел трамвай -- в этот раз переполненный. Я продрался внутрь вагона, ухватился правой рукой за кожаный ремешок, оперся головой о руку и смотрел в окно на проплывающие дома.
Я понимал, что сегодня я уже не найду покоя. Через пятьдесят минут я буду в больнице, еще через пятьдесят минут -- дома. Но едва ли удастся завалиться на диван с детективным романом. Надо еще придумать, как объяснить неявку на первомайскую комиссию. Это будет нелегко, ведь сегодня в течение дня я перебрал все возможные отговорки и ни одна из них не стоила ничего.
Если бы дело заключалось только в том, чтобы оправдаться перед товарищами из комиссии! Хуже другое: наверняка завтра старшая сестра злорадно заявит нашему главному, что со мной «невозможно работать» и что главврачу «стоило бы задуматься над моральным обликом своих врачей». Что я скажу главному?
Сказать, что заболел? Так он же видел меня за пятнадцать минут до начала заседания. Соврать, что мне надо было на похороны дяди Войтеха? Так мы в машине весело болтали и ни о каких похоронах не было даже намека. Или сказать, что я «просто забыл»? Так он в этот день несколько раз напоминал, чтоб я посещал заседания комиссии!
Как ему это все объяснить? Ведь он теперь, конечно, рассердится и отвернется от меня! А я ведь вишу на волоске, и мне так необходимо его расположение! Ведь он моя единственная защита! Единственная!
В эту минуту в моей голове снова возникла тржишкина фигура; я видел, как он сидит на стуле с закатанными до локтя рукавам, и мне пришло в голову, что он нечто совершенно иное, нежели вестник невезений, каким я его считал, когда смотрел близорукими глазами этого обманчивого мира; но если посмотреть понимающими глазами, -- действительно ли то, что я называю невезеньем, является невезеньем? Так ли уж исключительно в моей жизни нынешнее стечение обстоятельств? Нет, ведь оно уже издавна -- принципиальная, неизменная, настоящая ситуация моей жизни. Я сам не осознаю этого как следует, ибо она скрыта от моего сознания кулисой повседневности; живу, не зная, кто я, что я и где я. Но там, на оборотной стороне мира, откуда приходят мифологические вестники, там все известно и предопределено. Нет, Тржишка не вестник неудачи, как я это поверхностно понимал, -- это мифологический светоносец, освещающий правду, провозвестник того, что существует действительно (в своей сущности, в своей реальности, в своей необходимости).




15.



В трамвай вошли новые люди; их мощная волна протолкнула меня вглубь вагона. При этом я задел колено почтенного гражданина, который оторвал глаза от книги и как-то страшно посмотрел на меня. Толпа сжимала меня со всех сторон, так что я вынужден был остановиться прямо против него. На нем была темно-серая форменная фуражка и какой-то потрепанный (тоже темно-серый) мундир неясного происхождения, мундир (без погон) мог принадлежать стражнику, вахтеру, но также и проводинику, или железнодорожнику, либо, наконец, неизвестному мне учреждению. Мужчина еще раз оторвал от книги глаза, притененные козырьком форменной фуражки, и посмотрел на меня.
Я представил себе, как он встает, смотрит на меня в третий раз и отвешивает мне пощечину на глазах у всех, потом садится и не отрывает больше глаз от книги.
Что я должен бы сделать в такой ситуации? Сначала мне пришло в голову, что пощечину нужно возвратить. Но это было бы слишком рискованно: он ведь был в мундире, должностное лицо, а оскорбление должного лица в нашей стране строго преследуется. Я понял, что этому человеку не возвратил бы пощечину никогда.
Что же тогда остается? Делать вид, что ничего не произошло; не моргнуть глазом, с каменным выражением смотреть не на него, а в окно? Да, такое факирское спокойствие было бы впечатляющим. Ну, а если бы он повторил пощечину? Что если бы он повторял ее так долго, что вынудил бы меня к какой-то реакции?
Тогда я должен бы, пожалуй, ответить на пощечину словами. Что-то сказать. Но что? Нечто остроумное, чтобы и мундира не оскорбить и чтобы все рассмеялись, а я таким образом избежал позора! Но откуда взять так быстро эти остроумные слова?
Я пытался размышлять, напряженно искал достойный ответ на пощечину; и тут я с ужасом почувствовал, что потею, а голова моя отчаянно пуста.






ИГРА В АВТОСТОП



1.



Стрелка бензометра внезапно поползла к нулю, и молодой человек за рулем двухместной легковушки бросил недовольно, что уж больно много жрет эта «фелиция».
- Только бы нам не пришлось стоять без бензина, -- отозвалась девушка лет двадцати двух и напомнила молодому человеку несколько мест на карте страны, где с ними это уже случалось. Но тот ответил, что не очень беспокоится, потому что, когда она с ним, такие происшествия несут ему прелесть приключения. Девушка возразила: когда у них среди дороги заканчивался бензин, приключение начиналось только для нее, он ведь всегда прятался, а она вынуждена была, злоупотребляя своей привлекательностью, останавливать попутную машину, чтоб добраться до ближайшей заправки, снова голосовать на дороге, возвращаясь с канистрой. Молодой человек спросил, неужели водители, которые подвозили ее, так уж были неприятны, чтоб говорить об этом с обидой. Девушка с неумелым кокетством ответила, что, наоборот, бывали очень приятными, но, к сожалению, ей мешала канистра, и к тому же приходилось расставаться раньше, чем могло что-то начаться.
-- О подлая! -- воскликнул молодой человек, но девушка ответила, что не она подлая, а он: ведь столько девушек останавливает его на шоссе, когда он едет один! Молодой человек привлек ее одной рукой и поцеловал в лоб: он знал, что она любит его и ревнует. Ревность вообще-то не очень приятное свойство, но если ею не злоупотреблять и если она связана со скромностью, тогда в ней, кроме докучливости, есть и что-то трогательное. Так, по крайней мере, думал молодой человек. Хотя ему было всего двадцать восемь лет, ему казалось, что он уже достаточно стар и познал все, что может мужчина знать о женщинах. Но в сидящей рядом девушке он любил как раз то, что до сих пор в женщинах познал менее всего -- ее чистоту.
Стрелка уже была на нуле, когда он заметил справа щит, который черным рисунком сообщал, что до заправочной станции -- пятьсот метров. Едва девушка успела сказать, что у нее свалился камень с души, как он уже сворачивал влево, въезжая на площадку перед бензоколонкой. Но пришлось остановиться на краю, потому что перед ним стоял огромный бензовоз, из которого через толстый шланг в колонку сливался бензин.
-- Придется подождать, -- сказал молодой человек девушке и вышел из машины. -- Это надолго? -- обратился он к мужчине в спецовке.
-- Одну минуточку, -- ответил тот, на что молодой человек буркнул:
-- Знаем мы эту минуточку! -- Он хотел возвратиться в машину, но увидел, что девушка тоже вышла.
-- Я отойду пока, -- сказала она.
-- Куда? -- спросил он, намеренно вызывая ее смущение. Они были знакомы уже целый год, но девушка все еще стеснялась его. А его умиляла и трогала эта стеснительность, -- и потому, что этим она отличалась от женщин, с которыми он сталкивался раньше, и потому, что он знал о законе всеобщей недолговечности, который делал для него ценной и стыдливость его девушки.




2.



Девушка действительно переживала не самые приятные минуты, когда во время их частых и длительных поездок просила его остановиться где-нибудь у лесочка. Она всегда сердилась, когда он с наигранным удивлением спрашивал, что случилось. Она знала, что ее стыдливость смешна и старомодна. Ей не раз приходилось убеждаться, что сослуживцы смеются над ее чувствительностью и умышленно провоцируют при любом удобном случае. И она уже заранее стыдилась того, что будет стыдиться. Очень часто ей страстно хотелось чувствовать себя в своем теле непринужденно, беззаботно и безбоязненно, как это получалось у большинства женщин вокруг. Она даже придумала для себя особое воспитательное убеждение: повторяла себе, что каждый человек при рождении получает одно из миллионов приготовленных для него тел, словно предназначенную для него одну из миллионов комнату в какой-то бесконечной гостинице; что тело поэтому случайно и безлично, как предоставленная в пользование готовая вещь. Но хотя она себя настойчиво в этом убеждала, чувствовать так никогда не получалось. Она сама в чрезвычайной степени была своим телом и потому ощущала его всегда со страхом и скованностью.
С такой же скованностью подходила она и к молодому человеку, с которым познакомилась год назад и с которым была счастлива, -- может быть, именно потому, что он никогда не отделял ее тела от ее души и она могла жить с ним цельной. В этой нераздвоенности было счастье, но сразу же за счастьем -- подозрения, которые томили ее: часто ей казалось, что другие женщины, -- те, нестеснительные,-- гораздо притягательнее и соблазнительные и что молодой человек, который не скрывал, что женщин этого типа хорошо знает, когда-нибудь бросит ее ради одной из них. (Он заявлял, что пресыщен такими женщинами на всю жизнь, но она знала, что он значительно моложе, чем думает о себе). Она хотела, чтобы он принадлежал ей безраздельно, а она так же безраздельно -- ему, но часто ей казалось, что чем больше она пытается дать ему все, тем больше внутри его что-то сопротивляется, -- именно то, что дает человеку любовь неглубокая, поверхностная, обыкновенный флирт. И она страдала оттого, что не могла преодолеть свою серьезность, не умела быть хотя бы немножко легкомысленной.
Но сейчас она не мучилась и ни о чем таком не думала. Ей было хорошо. Шел первый день их отпуска (двухнедельного отпуска, о котором она мечтала весь год), небо было голубым (весь год ей очень хотелось, чтоб небо было обязательно голубым), и он был с нею. От его вопроса она покраснела и молча отошла от автомобиля. Обошла заправочную станцию, одиноко стоявшую среди полей у обочины дороги. Метрах в ста дальше по дороге начинался лес. Она дошла до него, затерялась за кустиком, лелея в себе ощущение легкости и покоя. (Даже радость от присутствия любимого лучше всего пережить наедине с собой. Если бы его присутствие было непрерывным, то и радость присутствовала бы только в своем беспрерывном ускользании. Удержать это ощущение можно только в одиночестве).
Потом она вышла на шоссе. Отсюда ей была видна станция: бензовоз уже отъехал, и «фелиция» подвигалась к красной башенке колонки. Девушка пошла вперед по шоссе, изредка оглядываясь, не едет ли «фелиция». Увидела ее, остановилась и замахала рукой так, как это делают незнакомые путники на дорогах. «Фелиция» притормозила и остановилась. Молодой человек наклонился, и, опуская стекло, улыбнулся:
-- Вам куда, барышня?
-- Вы в Быстрицу? -- спросила она с кокетливой улыбкой.
-- Садитесь, пожалуйста! -- Молодой человек открыл дверцу, она села, и машина тронулась с места.




3.



Молодой человек всегда радовался, когда его девушка была веселой. Это бывало нечасто: у нее была довольно трудная работа, много сверхурочных без отгулов, дома больная мать, и она очень уставала. Не отличаясь ни крепкими нервами, ни уверенностью в себе, она часто пребывала в тревожном напряжении. Поэтому он умел встречать каждое проявление ее веселости с нежной заботой покровителя. Улыбнувшись, он сказал:
-- Мне сегодня повезло. Пять лет я вожу машину, а такую очаровательную попутчицу встречаю впервые.
Девушка была благодарна ему за такой комплимент, ей захотелось подольше ощутить теплоту его слов, и поэтому она сказала:
-- А вы неплохо умеете лгать!
-- Я похож на лжеца?
-- Похоже, вам нравится обманывать женщин, -- сказала девушка, и в ее словах непроизвольно прозвучали нотки прежней робости, потому что она действительно верила, что ее милый любит пофлиртовать.
Ревность девушки обычно сердила молодого человека, но сейчас он не принял ее близко к сердцу: ведь слова эти предназначались не ему, а незнакомому водителю. И он небрежно спросил:
-- Вам это мешает?
-- Если бы мы с вами встречались, мне бы это не нравилось, -- сказала она, и слова эти прозвучали тонким воспитательным намеком молодому человеку. Но конец фразы уже относился к незнакомому водителю: -- Я вас не знаю, так что меня это не трогает.
-- В своем мужчине женщина всегда находит массу недостатков -- гораздо больше, чем в чужом, -- ответил он, и это был тонкий воспитательный намек девушке. -- Но раз ничего нас не связывает, мы могли бы отлично понять друг друга.
Девушка намеренно обошла воспитательный подтекст и снова обратилась только к незнакомому мужчине за рулем:
-- Что из того, когда мы сейчас разойдемся?
-- Почему?
-- Ведь в Быстрице я должна выйти.
-- А если я выйду с вами?
При этих словах девушка посмотрела на него, убеждаясь, что он выглядит сейчас именно так, как она представляла его себе в мучительнейшие минуты ревности. Она ужаснулась, как он льстиво кокетничает с ней, незнакомой попутчицей, и особенно тому, как ему идет это. И она вызывающе резко ответила:
-- И что же вы, простите, делали бы со мной?
-- Ну, уж с такой красавицей я бы долго не размышлял, -- галантно произнес молодой человек, и слова эти были адресованы не столько случайной попутчице, сколько его девушке.
Но девушке показалось, что она на этом комплименте поймала его, словно этим хитрым трюком заставила его признаться. На мгновение ею овладела злость, и она сказала:
-- Не слишком ли вы самоуверенны?
Молодой человек взглянул на девушку: ее упрямое лицо, казалось, исказило судорогой. Он почувствовал жалость к ней и захотел снова увидеть ее прежний, обычный взгляд (он называл его детским, простым). Склонившись к ней, он обнял ее плечи и тихо произнес имя, которым обычно называл ее, тем самым желая прекратить игру.
Но девушка вывернулась из-под его руки и сказала:
-- Не слишком ли вы торопитесь?
Отстраненный таким образом, молодой человек сказал:
-- Извините, барышня, -- и молча уставился на шоссе перед собой.




4.



Жалкая ревность, однако, испарилась так же быстро, как и пришла. Ведь она понимала, что это всего лишь игра. Ей даже показалось немного смешным, как в ревнивой ярости она оттолкнула молодого человека. Не хотелось, чтоб он именно так и понял ее. К счастью, у женщин есть чудесная способность задним числом изменять смысл своих поступков. И она решила, что оттолкнула его не со злости, а лишь для продолжения игры, которая своей забавностью так подходит к первому дню отпуска.
И она снова стала случайной попутчицей, которая только что поставила на место назойливого водителя, но лишь для того, чтобы растянуть процесс овладевания и придать ему большей остроты. Повернувшись к водителю, она ласково сказала:
-- Я не хотела вас обидеть.
-- Извините, больше я вас не трону, -- ответил молодой человек
Он был сердит на девушку, что она не послушалась его и отказалась вернуться к самой себе,когда ему этого захотелось; а так как девушка продолжала настаивать на своей маске, он перенес свою злость на чужую попутчицу, в роли которой она выступала, и внезапно изменил характер своей роли: оставив комплименты, которыми хотел польстить своей девушке, он стал твердым мужчиной, повернутым к женщине лишь грубой стороной своей мужественности: волей, иронией, самоуверенностью.
Эта роль была совершенно противоположна его заботливому отношению к девушке. До их знакомства он действительно относился к женщинам скорее грубовато, чем деликатно, однако демонически твердым не был никогда, поскольку не отличался ни сверхъестественной волей, ни бесцеремонностью. Он не был таким, хотя и очень хотел когда-то быть похожим на подобных мужчин. Наивное желание, но что поделаешь: юношеские стремления обходят все ловушки зрелого духа и часто сохраняются до глубокой старости. И это юношеское стремление быстро использовало возможность воплотиться в предлагаемую роль.
Ироническая холодность молодого человека была девушке очень удобна, ибо освобождала ее от нее самой. Она сама -- это прежде всего ревность. В тот момент, когда она перестала видеть в молодом человеке галантного соблазнителя, а увидела лишь его неприступное лицо, ее ревность утихла. Девушка могла теперь забыть о себе и отдаться своей роли.
Своей роли? Какой? Это роль из скверных романов: женщина останавливает на дороге машину не для того, чтобы ехать, а для того, чтобы соблазнить мужчину за рулем. Коварная соблазнительница, что превосходно распоряжается своими прелестями. Девушка вошла в этот дурацкий образ из бульварной литературы с легкостью, которая ее и удивила, и обворожила.
И так они ехали и разговаривали, Чужой водитель и чужая пассажирка.




5.



Больше всего молодому человеку не хватало в жизни беззаботности. Дорога его жизни была прочерчена с беспощадной строгостью: служба не ограничивалась ежедневными восемью часами, но до самого последнего времени включала и скуку обязательных собраний, и домашнюю подготовку, и внимание бесчисленных коллег обоего пола к его пока еще бедноватой внутренней жизни, которая никогда не оставалась утаенной и в последнее время стала предметом сплетен и вмешательства общественности. И даже двухнедельный отпуск не дал ему свободы и раскованности; унылая тень строгого планирования лежала и на нем. Из-за обычной острой нехватки жилья на лето он вынужден был заказать комнату в Татрах за полгода вперед, а для этого потребовалось ходатайство профсоюза его предприятия, вездесущая душа которого, таким образом, не переставала держать его в поле зрения.
Он смирился, но все же его иногда преследовал грозный образ дороги, по которой он мчится, беззащитно открытый всем, не смея никуда свернуть. Этот образ предстал перед ним и сейчас; как-то странно слились эта воображаемая дорога и та, по которой он сейчас ехал. И вдруг шальная мысль пришла ему в голову.
-- Куда, вы сказали, вам нужно? - спросил он девушку.
-- В Банску-Быстрицу, -- ответила она.
-- Что вы там собираетесь делать?
-- У меня там свидание.
-- С кем?
-- С одним мужчиной.
«Фелиция» как раз подъезжала к большой развилке, и водитель притормозил, чтобы посмотреть на указатели. Потом резко свернул вправо.
-- Что случится, если вы не приедете на это свидание?
-- Это сейчас на вашей совести, и вы должны обо мне позаботиться
-- Вы, наверное, не заметили, что я свернул на Новый Замок?
-- Что? Вы с ума сошли!
-- Не беспокойтесь, я о вас позабочусь,-- ответил молодой человек.
Игра вдруг перешла на уровень выше. «Фелиция» удалялась не только от воображаемой цели -- Банской-Быстрицы, но и от цели истинной, куда они и направлялась с утра: к Татрам и заказанной комнате. Жизнь, в которую играют, внезапно атаковала жизнь подлинную. Молодой человек удалялся от самого себя и своей строгой дороги, с которой до сих пор не сворачивал.
-- Но ведь вы говорили, что едете к Низким Татрам! - удивилась девушка.
-- Еду, барышня, куда мне захочется. Я свободный человек и делаю, что хочу и что мне нравится.




6.



Когда они подъехали к Новым Замкам, начало смеркаться. Молодой человек никогда здесь не был, и потребовалось время, чтоб сориентироваться. Несколько раз он останавливался и расспрашивал прохожих, где находится гостиница. Здесь было несколько раскопанных улиц, так что дорога к гостинице, которая, по словам местных жителей, была где-то недалеко, вела такими крюками и объездами, что до нее они добирались почти час. Гостиница выглядела неказисто, но она была единственной в городе, а ехать дальше уже не хотелось. Он велел девушке подождать и вышел из машины.
Выходя, он был, разумеется, самим собой, и ему было неприятно, что к ночи он очутился совсем не там, где предполагал, -- тем неприятнее, что никто его к этому не понуждал и чего, собственно, он и сам не хотел. Он выругал себя за сумасбродство, но потом махнул рукой: комната в Татрах подождет до завтра, и ничего не случится, если он отметит первый день отпуска чем-то незапланированным.
Он прошел через прокуренный, битком набитый шумный ресторан и спросил, где администратор. Его послали к лестнице, где за стеклянной дверью под щитом с ключами сидела поблекшая блондинка. С трудом он получил ключ от единственного свободного номера.
Девушка, оставшись одна, тоже сбросила маску. Ее не беспокоило, что они очутились в неожиданном месте. Она настолько была преданна молодому человеку, что никогда не сомневалась в том, что он делает, доверчиво вручала ему свою судьбу. Но в ее голове снова мелькнула мысль, что, пожалуй, именно так, как сейчас она, ожидают молодого человека в его машине другие женщины, с которыми он сталкивается в командировках. Как ни странно, эта мысль не причинила ей боли; девушка снова улыбнулась при мысли, что чужой женщиной стала сейчас она, -- одной из тех безответственных и бесстыдных женщин, к которым она его ревновала. Ей казалось, что им всем она сейчас натягивает нос, что она нашла способ овладеть их оружием, дать молодому человеку то, чего до сих пор дать не умела: легкость, нестыдливость и несвязанность. Ею овладело особое чувство удовлетворения: она одна-единственная может стать всеми этими женщинами сразу и безраздельно, только собой, увлечь и поглотить своего любимого.
Молодой человек открыл дверцу и провел девушку в ресторан. В грохоте, грязи и дыму нашелся единственный свободный столик в углу.




7.



-- И как же вы теперь обо мне позаботитесь? - вызывающе спросила девушка.
-- Какой вы предпочитаете апперитив?
Девушка не особенно разбиралась в спиртном. Когда ей приходилось пить вино, предпочитала вермут. Но сейчас она уверенно сказала:
-- Водку.
-- Отлично! - сказал молодой человек, -- пусть будет водка. Надеюсь, не опьянеете?
-- Ну, а если да?
Молодой человек не ответил и, подозвав официанта, заказал две водки и бифштекс. Через минуту тот появился с двумя рюмками на подносике.
Мужчина поднял рюмку и сказал:
-- За вас!
-- Чего-нибудь остроумнее вы не могли бы придумать?
В этой ее игре было нечто, начинавшее его раздражать. Теперь, когда они сидели лицом к лицу, мужчине стало казаться, что не только слова делали девушку чужой -- она вся целиком изменилась, в движениях, в мимике, стала удручающе точно походить на женщин, которых он так хорошо знал и к которым чувствовал легкое отвращение.
И он, держа рюмку в поднятой руке, исправил свой тост:
-- Ладно, в таком случае пью не за вас, а за ваше племя, в котором так удачно сочетается лучшее от животных и худшее от человека.
-- Вы всех женщин относите к этому племени?
-- Нет, только тех, что похожи на вас.
-- Знаете, это мне тоже не кажется остроумным.
-- Ну, хорошо. -- Молодой человек все еще держал рюмку на весу. -- Тогда я пью не за ваше племя, а за вашу душу. Согласны? За вашу душу, которая зажигается, когда опускается от головы вниз, к животу, и гаснет, когда поднимается снова вверх, в голову.
Девушка тоже подняла рюмку:
-- Ну, так за мою душу, которая опускается к животу!
-- Еще одна поправка: лучше за ваш живот, в который опускается ваша душа.
-- За мой живот, -- повторила она, и ее живот, который так определенно был назван, как бы ответил на призыв: она чувствовала каждый миллиметр его кожи.
Потом официант принес бифштекс. Молодой человек еще раз заказал водку и газировку (выпили в этот раз за ее грудь), и разговор продолжался в этом странном, фривольном тоне. Его все сильнее раздражало то, как она умеет быть этой развратной девкой. Если у нее это так хорошо получается, подумал он, значит она действительно такая. Ведь никакая чужая душа не могла бы вселиться в нее откуда-то извне. Это не роль -- это она сама. Наверное, это та часть ее существа, которую она в другое время держит под замком и которая сейчас, под предлогом игры, выпущена из клетки. Девушка, вероятно, думает, что игрой она освобождается от самой себя. Но не наоборот ли? Не становится ли она именно сейчас самой собою? Нет, напротив сидит не чужая женщина, а его девушка; не кто другой -- только его девушка. Он смотрел на нее и чувствовал нарастающую неприязнь.
Но была это не только неприязнь. Чем больше девушка отдалялась психически, тем сильнее он хотел ее физически. Отчужденность души обособила ее тело. И, собственно, она именно сейчас в первый раз подействовала на него своим телом, которое до сих пор существовало для него как бы в облаках заботливости, отзывчивости, нежности, любви и умиления -- и словно терялось в этих облаках (да, именно так -- как будто терялось!). Молодому человеку показалось, что сегодня он впервые видит ее тело.
После третьей рюмки девушка поднялась и кокетливо промолвила:
-- Пардон!
-- Смею спросить, куда вы?
-- ……, если позволите, -- ответила она с прямолинейным натурализмом и пошла между столиков к плюшевой ширме в конце зала.




8.



Она была довольна, что так ошеломила молодого человека словом, которого он от нее -- при всей невинности этого слова -- никогда не слышал. Ничто другое не казалось ей лучшим выражением женщины, которую она играла, чем кокетливое ударение на упомянутом слове. Да, она была довольна, была в прекрасном настроении. Игра захватила ее, давала ощущение, которого она еще никогда не переживала -- ощущение беззаботной безответственности.
Она, со страхом думавшая всегда о каждом своем следующем шаге, внезапно почувствовала себя совершенно освобожденной. Чужая жизнь, в которой она очутилась, была жизнью без стыда, без прошлого и будущего, без обязательств, -- жизнь необыкновенно свободная. Девушка, став случайной попутчицей, могла все, все ей было позволено -- и в словах, и в поступках, и в чувствах.
Идя через зал, она чувствовала, как ее рассматривают со всех сторон. И это было для нее новым ощущением, которого она раньше не испытывала, -- бесстыдная радость от своего тела. До сих пор она не могла, не умела освободить себя полностью от чувств четырнадцатилетней девочки, которая стыдится своей груди, стыдится того, что грудь выдается из тела и все это видят. И даже когда она гордилась своей внешностью, своей стройной фигурой, эта гордость всегда корректировалась стыдливостью: она отчетливо представляла себе, что красота женщины действует всегда как сексуальный призыв, и ей было это неприятно. Она хотела, чтобы тело ее было обращено к человеку, который ее любит. Когда же мужчины на улице смотрели на ее грудь, ей казалось, что их взгляды проникают в сокровеннейшую часть ее души, которая принадлежит только ей и ее любимому. Но сейчас она была лишь случайной попутчицей, женщиной без судьбы, свободной от нежных пут своей любви, -- и она начала напряженно остро чувствовать свое тело. И тем сильнее возбуждало ее это ощущение, чем более чужими были глаза, смотревшие на нее.
Она уже обходила последний столик, когда какой-то подвыпивший мужчина, желая похвастаться своей светскостью, обратился к ней по-французски:
-- Combien, mademoiselle? (1)
Она поняла. Выпятив грудь, она переживала каждое движение своих бедер. Потом исчезла за ширмой.




9.



Все это было странной игрой. Ее странность была, например, в том, что молодой человек, даже прекрасно воплотившись в незнакомого водителя, не переставал видеть в попутчице свою девушку. И именно это было мучительно: видеть свою девушку соблазняющей чужого мужчину и иметь горькую привилегию при этом присутствовать; видеть вблизи, как она выглядит и что говорит, когда его обманывает (когда его обманывала, когда будет обманывать), и иметь парадоксальную честь самому быть объектом ее измены.
Особенно горько это было еще и потому, что он не просто любил ее -- он ее обожал. Ему всегда казалось, что она существовала реально лишь в границах верности и чистоты и что за этими границами она просто не существует, просто перестает быть собой, как вода перестает быть водой за границами кипятка. И наблюдая, как она с природным изяществом нарушает эту границу, он чувствовал нарастающий гнев.
Девушка возвратилась из туалета и пожаловалась:
-- Какой-то парень меня там спросил: Соmbien, mademoiselle?
-- Неудивительно, -- ответил мужчина, -- ведь вы похожи на девку.
-- А знаете, меня это нисколько не трогает!
-- Так надо было пойти с тем типом.
-- Но у меня есть вы!
-- Можете идти с ним после меня. Договоритесь.
-- Он мне не нравится.
-- Но в принципе вы ничего против не имеете - иметь двух мужчин за ночь?
-- Почему бы и нет, если они красивы?
-- Предпочитаете их по очереди или одновременно?
-- Как когда, -- ответила девушка.
Разговор, чем дальше, приводил к еще большим несуразностям и уже начинал шокировать ее, но протестовать она не могла, связанная ролью. Если бы это не было игрой и здесь сидели действительно два чужих человека, пассажирка давно бы могла оскорбиться и уйти. Но из игры уйти нельзя: до конца матча команда не может покинуть поле, шахматные фигуры не могут выходить за доску -- границы игрового поля ненарушимы. Девушка видела, что должна принимать каждый ход в игре именно потому, что это игра; она понимала, что чем круче будет игра, тем больше она будет именно игрой, и тем послушнее нужно подчиняться ее логике. Излишне призывать разум и обращать внимание на сумасбродство души, разум должен отступить, не принимать все всерьез. Именно потому, что это была игра, душа не боялась, не защищалась, как-то наркотически поддавалась ее течению.
Молодой человек подозвал официанта и расплатился. Потом встал и сказал девушке:
-- Можем идти.
-- Куда? -- притворно удивилась она.
-- Только без вопросов. Ну, быстрее!
-- Как вы со мной разговариваете!
-- Как с девкой, -- ответил он.




10.



Они поднялись по плохо освещенной лестнице. Под лестничной площадкой, возле туалета, стояла кучка подвыпивших мужчин. Молодой человек обнял ее спину таким образом, что рука его очутилась на груди девушки. Мужчины, заметив это, одобрительно загоготали. Девушка хотела увернуться, но молодой человек прикрикнул:
-- Спокойно!
Мужчины восприняли это с грубоватой солидарностью и адресовали девушке пару вульгарных посланий. Молодой человек с девушкой поднялся на второй этаж и отворил дверь комнаты. Включил свет.
Это было узкое помещение с двумя кроватями, столиком, стульями и умывальником. Молодой человек запер дверь на ключ и повернулся к девушке. Она стояла перед ним в вызывающей позе, с дерзкой чувственностью в глазах. Глядя на нее, он пытался в этом бесстыдном лице увидеть знакомые черты, которые так нежно любил. Он смотрел как бы на два портрета, вложенных в один проекционный фонарь и просвечивающих друг сквозь друга. Эти два просвечивающих портрета говорили ему, что в девушке есть все, что душа ее аморфна, в нее входят верность и измена, измена и невинность, кокетство и целомудренность. Это дикая смесь казалась ему гадкой, как пестрота мусорной ямы. Оба портрета беспрерывно просвечивались, и ему казалось, что девушка только внешне отличается от других, но в своих обширных глубинах она такая же, как все. Так же полна всевозможных мыслишек, чувств, пороков, которые подтверждают его тайные сомнения и оправдывают его ревность. Ему казалось, что контуры ее личности -- всего лишь обман, которому поддается другой человек, тот, кто наблюдает -- он; что та девушка, которую он любил, была только плодом его желания, его обобщения, его доверия, а реальная девушка, стоявшая сейчас перед ним, -- безнадежно иная, безнадежно чужая, безнадежно многозначная. Он ненавидел ее.
-- Чего ты ждешь? Раздевайся! -- приказал он.
Девушка кокетливо наклонила голову и спросила:
-- Это обязательно?
Ее тон показался ему очень знакомым, будто когда-то именно так говорила ему какая-то другая женщина, только он уже не помнил, кто. Ему захотелось унизить ее. Нет, не случайную спутницу, а свою девушку. Игра переплелась с жизнью: унижение дорожной спутницы стало предлогом, всего лишь предлогом для унижения девушки. Молодой человек забыл об игре. Просто он ненавидел женщину, которая стояла перед ним. Пристально глядя на нее, он достал из бумажника пятидесятикроновую бумажку и протянул ее девушке:
-- Хватит?
Она взяла деньги и сказала:
-- Не очень же вы меня цените!
-- Большего ты не стоишь.
Девушка прильнула к нему:
-- Ты не должен со мной так! Позаботься обо мне!
Она обняла его и потянулась губами к его губам. Но он приложил пальцы к ее губам и мягко отвел ее лицо:
-- Я целуюсь только с женщинами, которых люблю.
-- А меня не любишь?
-- Нет.
-- Кого же ты любишь?
-- Что тебе до этого? Раздевайся!




11.



Никогда еще она так не раздевалась. Робость, внутренняя паника, замешательство -- все, что она чувствовала, когда раздевалась перед ним и не могла укрыться темнотой, -- все это исчезло. Сейчас она стояла в полном свете перед ним, уверенная в себе, дерзкая -- и удивленная тем, что как-то сразу обнаружила неизвестные ранее движения медленного, возбуждающе дразнящего раздевания. Чувствуя его взгляд, она грациозно снимала каждую часть одежды, наслаждаясь каждым моментом обнажения.
Но потом, когда она вдруг оказалась перед ним полностью обнаженной, она подумала, что игра сейчас кончится, что так же, как сняла с себя одежду, она сняла и притворство; что она сейчас, обнаженная вдвойне, опять стала собой, и молодой человек должен подойти к ней с тем нежным жестом, который все сотрет и за которым последуют их сокровеннейшие ласки. В эту минуту, обнаженная, она уже не играла никого. Она почувствовала смущение, и на лице ее появилась улыбка, которая действительно принадлежала только ей, -- улыбка робкая и немного растерянная.
Но молодой человек не подошел к ней и не разрушил игру. Он не заметил ее улыбки, такой доверительной, знакомой. Он видел перед собой лишь красивое чужое тело своей девушки, которую сейчас ненавидел. Ненависть освободила его чувственность от чувства, от всего эмоционального. Девушка хотела подойти к нему, но он сказал:
-- Стой там, где стоишь. Я хочу рассмотреть тебя.
Ему хотелось поступить с ней как с оплаченной девкой, но он никогда не имел с ними дела, знал о них только из романов и фильмов. Он вспомнил эти образы, и прежде всего увидел женщину в черном белье и черных чулках, танцующую на черной поверхности рояля. В гостиничном номере рояля не было -- только столик у стенки, покрытый льняной скатертью. Он приказал девушке влезть на него. Она сделала просительный жест, но он бросил резко:
-- Тебе заплатили!
Увидев в его взгляде непритворную одержимость, она попыталась продолжать игру, но уже не могла, не получалось. Со слезами в глазах она взобралась на столик, едва ли метр на метр величиной, одна ножка которого была короче других, так что девушка едва удерживала равновесие.
Но молодой человек был удовлетворен нагой фигурой, которая сейчас возвышалась перед ним, а ее стыдливая неуверенность лишь побуждала его властность. Он хотел видеть это тело во всех позах, со всех сторон, так, как, по его представлениям, ее видели и будут видеть другие мужчины. Сейчас он был грубым и циничным, говорил ей слова, которых она никогда раньше от него не слышала. Ей хотелось воспротивиться, выйти из игры; она произнесла его имя, но он резко возразил, что она не имеет права называть его так интимно. И она уже в смятении, чуть не плача, повиновалась ему, приседала по его желанию, отдавала честь, вертела бедрами, танцуя твист. При резком движении она поскользнулась на скатерти и чуть не упала. Он подхватил ее и бросил на постель.
Потом он обнял ее. Она обрадовалась, что хоть сейчас окончательно прекратится эта несчастная игра и они будут снова вдвоем, такими, какими были всегда и какими любили друг друга. Она хотела поцеловать его, но он снова отвернул ее голову, повторяя, что целует только тех, кого любит. Она громко расплакалась. Но его исступленная страсть постепенно овладела и ее телом, которое заставило замолчать боль души. На постели были теперь два тела, полностью слитые в сладострастном порыве, но чужие друг другу. Сейчас случилось именно то, чего девушка всю жизнь больше всего боялась и чего избегала: страсть без чувства и без любви. Она понимала, что переступила запретную границу, но тянулась теперь к ней без возражений, полностью причастная ей. Лишь где-то далеко в уголке подсознания она ужасалась тому, что никогда раньше не чувствовала такого наслаждения и столько наслаждения, как сейчас -- за этой границей.




12.



Потом все кончилось. Молодой человек оставил девушку и протянул руку к длинному шнуру над кроватью -- погасить свет. Ему не хотелось видеть ее лицо. Он понимал, что игра закончилась, но возвращаться к прежним, привычным отношениям не хотел: он боялся этого возвращения. Лежал сейчас в темноте рядом с девушкой, стараясь не касаться ее тела.
Через некоторое время он услышал ее плач. Рука девушки несмело, по-детски коснулась его руки: коснулась, отпрянула, снова коснулась. Потом послышался ее умоляющий, плачущий голос: она нежно звала его по имени и говорила:
-- Я это я, я это я...
Он молча, не двигаясь, слушал это грустно бессодержательное утверждение, в котором неизвестное определяется тем же неизвестным.
А она заплакала еще отчаяннее и, рыдая, снова и снова повторяла эту трогательную и наивную тавтологию:
-- Я это я, я это я, я это я...
Молодому человеку пришлось призвать на помощь сочувствие (призвать издалека -- под рукой его не было), чтобы успокоить девушку.
Впереди у них было еще тринадцать дней отпуска.


1. Сколько, мадмуазель? (фр.)