Когда Марина оказалась одна с ребенком в Америке, ей пришлось предпринять
ряд шагов, которые в дальнейшем определили ее судьбу на несколько лет вперед.
В частности, Марина записалась в группу родителей-одиночек.
Группа собиралась раз в неделю, по вторникам, и одинокие родители почему-то
все оказались женщинами разных возрастов. Во время сильных снегопадов занятия
отменялись, и тогда Марина сидела дома с дочкой и думала о своей горькой
судьбе.
Однажды, ближе к весне, позвонила Дебби, одна из одиноких родительниц.
Дебби рассталась с мужем давно, но все еще переживала разрушительные последствия
своего развода. Двое детей — мальчик и девочка — превратились, по ее рассказам,
в сущих разбойников, а муж-монстр появлялся на горизонте только для того,
чтобы подтачивать ее слабое здоровье, и так уже основательно пошатнувшееся.
Дебби работала дома, превратив спальню в рабочий кабинет. Марине представлялась
эта небольшая спальня, где на полу разбросана одежда, на комодах угрожающе
возвышаются горы деловых бумаг, перемешанных со счетами, почтой и посланиями
из школы. На бывшей супружеской постели — скомканные простыни и подушки.
А посреди всего этого — Дебби, бледная, измученная и невыспавшаяся, завешанная
длинными прядями белесых волос. В спальню время от времени врываются дети
(мальчик и девочка), звонит телефон, слышен включенный на полную мощность
телевизор, а за окнами, охраняя покой двухэтажной Америки, покачиваются
на ветру голые деревья.
— Hello, this is Deborah, — послышался слабый голос из трубки.
— Remember me? I am Deborah Melnick from the single-parent group. How
are you? (1)
— I am fine (2), — сказала Марина
и села на опущенную крышку унитаза. Во всем доме это было единственное
место, где можно было вести телефонные переговоры без активного вмешательства
шестилетней дочки.
— So, how are your holidays? Anything new? What are you doing with
yourself, Marina? (3) — спросила Дебби
и, не дожидаясь ответа, стала жаловаться: — I am so tired... Holidays
are just something awful!.. Kids turn into little monsters, and I am broke.
My parents don't want to understand our situation, as if I can afford all
these presents. Just wrapping paper costs the world! Life in this country
became too superficial. Everything is just so commercialized, holidays
lost their meaning... (4) — Она вздохнула,
и Марина стала лихорадоно думать, что бы такое сказать ей в ответ; она
уже открыла было рот, но Дебби перевела дух, и английские слова вновь потекли
из телефонной трубки, как вода капает из испорченного крана на кухне: —
My parents! It doesn't even enter their minds that I need a little time
for myself too. Hugs and kisses — and they are off to Florida. They don't
even care to spend some time with their grandchildren.(5)
— I am sorry (6), — сказала Марина
и подумала, что ей-то, по крайней мере, обвинять некого — мама в Москве
и представить себе не может, что же с ее дочерью здесь такое происходит.
— Thank you, Marina. Well, I didn't call to complain. Kids are healthy
and that's what matters. Anyway, I didn't call to talk about myself. Wait
a minute, there is another line... OK, Marina, are you there? I don't know
what you are going to think, honey, but I gave your number to someone.
(7)
— Yes, someone. He is a wonderful guy, and we have known each other
for a few years now. I would date him myself if I didn't have David. You
know, David and I, we made a decision. We decided not to move in together
while his kids are going through this terrible teenage period. Last Saturday
his Jamie was unbearable. I have enough grief from my own bandits.
(9)
— Debby, I don't know, I am not sure that I am ready to date anyone
right now, — сказала Марина и вспомнила свой последний опыт — с человеком
по имени Миша, который якобы случайно набрал ее номер. Марина была уверена,
что телефон ему дал кто-нибудь из доброхотов. В конце концов, все здесь
друг друга знают, и сплетни распространяются со скоростью, превышающей
скорость изучения английского языка.
— You will bе fine. You will be very good for each other. Hi is
full of energy, and a very nice person, (10)
— прервала ход ее мыслей Дебора.
— Marina! But you have to try. Otherwise, you will just sit
at home for the rest of your life! Anyway, it's up to you. I just hope
you don't mind I gave him your number. (14)
Марина повесила трубку и до конца дня — пока мыла посуду, прибирала,
укладывала дочку спать, разбирала счета и просто сидела у окна, глядя на
деревья в снегу, на проносящиеся мимо машины, на угасающий день — думала
о незнакомом американце, полном энергии и замечательном парне.
Потом опять потекли дни, закончились школьные каникулы, и рутина заползла
в щели каждодневного существования. Она затвердевала в них, как своеобразный
цемент, давая чувство фальшивой стабильности и тоскливого покоя. Никакой
американец ей не звонил. Марина, собственно, почти уже перестала о нем
думать, а больше мучилась бессонницей. Как большая черная кошка, бессонница
притаилась где-то в тайниках марининой жизни. Совершенно неожиданно выпрыгивала
она из темноты на пружинистых мягких лапах — Марина мучилась, но снотворного
не принимала, да и не было у нее в доме снотворного.
* * *
На закате затихали даже звуки бесконечного потока машин. В застывшем
воздухе слышались звенящие голоса возвращающихся домой детей и одинокие,
встревоженные — матерей. Отцы, более сдержанные в проявлении своих чувств,
видимо, предпочитали находить своих отпрысков более действенными способами.
Марина погасила тлевшую сигарету, от которой все равно не было никакого
толку. На прошлой неделе она опять не удержалась и купила пачку на соседней
бензозаправке. Еще одна минута слабости. «Сигарета, сигарета, ты одна не
изменяешь...»
Телефон звенел на разные голоса. Она взяла трубку в гостиной.
— Маринка, ты же сильная, тебе грех жаловаться. Ты вот на меня посмотри,
это я вот полное говно. А ты молодец, ты столько тянешь. Я бы давно уже
в госпитале валялась.
— Ты бы не валялась... Ты бы лежала на трех взбитых подушках и закатывала
томно глаза, справа бы Сенька сидел и за руку тебя держал, а слева бы мама
охала и скармливала тебе оладушек в полуоткрытый твой рот. А Светка бы
тебя салфетокой утирала.
— Ну, может быть, и так, только ты не подсовывай мне саркастические
свои ремарки. Я сама все про себя знаю. Я жить не умею, на таблетках вытягиваю.
Сенька вообще невыносимый, а Светка опять в Россию едет, и я боюсь, боюсь...
— Да чего ты боишься! Она у тебя девка взрослая, сама за себя отвечает.
Да и не в первый раз...
— Если бы у тебя была взрослая дочь...
— Будет. Будем надеяться, что она меня до того времени не угробит окончательно.
— Американец звонил?
— Да нет.
— А ты ждешь?
— Я? Жду? Да ты что, Римка, мне что, делать больше неего?
* * *
Американец позвонил через три недели, вечером, часов в девять, когда
дочка уже посапывала в своей кроватке, раскидав волосы и руки.
Разговор получился странным. Марина, отвыкнув от романтических бесед
по телефону, очень волновалась и пыталась понравиться. Она говорила громче
обычного. Английские фразы выходили неровными, и Марина страдала. А под
конец разговора она и совсем растерялась, когда Майкл с уверенностью человека,
знающего, что делает, предложил:
— Marina, — сказал он с неподдельным бостонским выговором, —
what do you think, can we continue this, say, over a cup of coffee?(15)
У Марины упало сердце: прошла первый допуск. Не отпугнула, не вызвала
у него неприязни, может быть даже заинтересовала его собой. А голос в трубке,
тем временем, продолжал без особого напора:
— We can either chat on the phone again, like now, so we could get
to know each other better, or we can meet and have dinner together. What
do you like better? (16)
Что мне больше нравится? Больше всего мне нравится не находиться в
подобной ситуации. Иметь за окном знакомые улицы, знакомое небо, привычный
горизонт. Черпать энергию из знакомого источника, чтобы опять можно было
вернуться к нормальной жизни. Так думала Марина и корила себя за свою глупость
и гордость, и хотела было уже распрощаться с уверенным в себе американцем.
Но потом подумалось о появившихся первых седых волосах, о праздниках —
чужих, американских праздниках, и о своих — таких, как Новый год. Подумалось
о дочке и обо всех своих мечтах, которые почему-то поблекли в последнее
время, полиняли что ли... И Марина стала издавать одобрительные звуки,
а голос в трубке сказал:
— Of course, we can go to the movies or we can have a cup of coffee
somеwhere. (17)
Марина испугалась, и хриплым голосом сказала:
— Coffee.
Голос спросил:
— You wanna get together for a cup of coffee?
(18)
Марина прочистила горло и, зачем-то кивнув головой в трубку, торопливо
сказала:
— Yes, I mean that coffee is good. Let's have coffee.
(19)
* * *
Этот день, как и многие другие такие же дни, закончился. Они только
с утра казались неизбывными и бездонными, эти дни. Надо было дожить до
четырех часов, когда день переваливает за половину — как женщина за сорок
— и уже становилось легче. И верилось в лучшее и в свои силы.
Сегодняшний день она прожила, думая о выигрыше в лотерею. Заманчивая
идея. Куплю квартиру и вызову маму. Нет, сначала вызову маму, потом куплю
квартиру. И маме куплю квартиру. Как я хочу, чтобы ей было хорошо! Правда,
может ей в России лучше. Ну, а потом мы с Симой съездим в Россию, но в
это уже трудно поверить. И еще мы купим новый современный компьютер. Да!
И еще. Мы купим «Ягуар». Черный или темно-зеленый «Ягуар». И зимнее пальто.
Нет, плащ на подстежке. И переедем жить куда-нибудь высоко, со сказочным
видом из окна, например, на озеро. Туда, где тихо. В дом с огромными окнами.
И чтобы было много-много света. Прохладно и тихо. И высокие потолки. И
чтобы была вторая ванная комната. А что же с симочкиной школой? Об этом
тоже надо подумать...
* * *
Электрический будильник гнусно запищал, врываясь в обморок короткого
небытия. 6:15. Марина прошлепала по длинному темному коридору к ванной.
Комнаты расходились на две стороны от этой узкой кишки с коричневым покрытием
на полу. Почти как совдеповская коммуналка, квартира напоминала славные
годы советского строительства и уплотнения, за исключением того, то здесь
жили только две девочки. Одной было шесть лет, другой — тридцать семь.
Одна звалась Симой — длинноногая, громкая, беспокойная. Другая — толстая
девочка Марина, которая притворялась или, вернее даже, не притворялась,
а просто все так думали, что она взрослая, и сильная, и самостоятельная.
Ванна была допотопная, этой ванне были знакомы времена Великой Депрессии.
Горячая вода пошла не сразу, и Марина переступала в холодных струйках,
устремившихся ей под ноги, стараясь не смотреть на свою наготу. В который
раз всплыло в ее сознании, что необходимо опять начать ходить по утрам,
что если найти время и силы... что здоровье и молодость... что это просто
необходимо... хотя бы ради душевного здоровья...
«Ладно, — подумала она, — я все это из головы выброшу и буду жить сегодняшним
днем. Ребенок, слава Богу, замечательный. Хоть и душу она из меня вынимает.
Даже если я и одна проживу оставшуюся половину жизни...»
А еще она вспомнила пруд, где ходила по утрам, озера Новой Англии,
книги, чашку кофе в одиночестве... А если бы еще удалось съездить в Россию
или в Израиль, может быть даже побывать в Париже или в Англии, можно тогда
считать, то жизнь удалась.
Правда вчера, когда она пошла-таки на эту проклятую «party»,
ей так не казалось. В конце концов, со всем можно смириться. С бедностью,
со скукой, с малым количеством друзей. Но лучше — чтобы тебе об этом не
напоминали. Что ты уже вышла в тираж.
* * *
Сегодня был выходной, но Марина все равно встала по будильнику. Единственное
время, когда можно было побыть наедине с собой и собраться в кучку. Дочка
— ранняя пташка, и полтора часа, когда можно нащупать свой центр, понять,
что ты есть, казались роскошью. Накануне опять звонила Римма. Светка благополуно
долетела, но после этого не давала о себе знать уже два дня. У Риммы была
истерика, и Марине пришлось приводить ее в чувство. На это ушло почти двадцать
минут. После этого подружка переключилась на маринины дела, и пришлось
долго отпихиваться. Но, видимо, было уж очень Риммке стыдно и плохо, и
вещала она долго про маринину горькую жизнь. Не придется мне сегодня платить
по счетам, минуты уходят сквозь пальцы, скоро уже одиннадцать, думала Марина.
— Да я все знаю, — говорила подруга, — я знаю, что ты все на себе одна
тянешь, как трудно тебе. Я ведь, Мариночка, всегда тебя Светке в пример
привожу...
— А чего ты меня в пример приводишь, мужика я не удержала, жру, как
свинья, — прорвалось из Марины, — профессии нету, карьеры тоже. Это как
разные вещи — профессия и карьера? Да и вообще... Римма! Мне ведь тридцать
семь будет!..
— Ну, и что! Тридцать семь! Я в этом возрасте с Сенькой разводилась
и если бы развелась, то человеком бы стала. Ты меня еще вспомнишь, все
у тебя, Мариночка, будет, и человека ты хорошего найдешь, вот увидишь!
— Да не нужен мне человек! Не хочу я ничего. Я хочу друзей много, и
чтобы они были светлыми людьми, и чтобы можно было с ними куда-то ходить,
где-то бывать, не быть одной, не решать эти бесконечные проблемы, не сидеть
тупо у телевизора!.. Римка! Я же вчера напиться пыталась, представляешь!..
— Очень даже представляю. А чем ты напиться пыталась? — В голосе у
Риммы звучал неподдельный интерес.
— «Манишевичем».
— Ой, ха-ха-ха, Маринка, рассмешила. Нет, ты в порядке. Вот когда ты
бутылку водки купишь, да Симочку к папе ее спровадишь потихоньку, да одна
останешься и шторки задернешь... Тогда ты мне позвони, что ты напиться
собираешься. И я приду. Присоединюсь.
— Да, ну тебя, Римка, устала я. Спать пойду.
— Иди-иди. С тобой все в порядке. Спокойной ночи.
* * *
Уже потеплело, и снег почти сошел. Правда, всего еще можно было ожидать.
Зима в Бостоне страдает отсутствием стабильности. То ли дело — русская
зима! Но и там теперь тоже черт знает что творится.
Был сегодня маринин день, когда дочка уходила к бывшему мужу и к его
новой семье, а у Марины получался выходной. Правда, из выходного, обычно,
тоже ничего особенно хорошего не выходило, а после мучительного напряжения
головного мозга и поскудневшего за последние годы воображения ничего особенно
интересного и нового не придумывалось. Марина плюхалась перед телевизором
на потертую кушетку и набивала себя чем придется — картофельными хлопьями,
конфетами или же просто хлебом. Два или три раза она даже покупала спиртное,
но слишком уж быстро пьянела, слишком уж сразу наступало блаженное состояние
беззаботности, безразлиия что-ли. Да и страшно было. Говорят, что женщины
очень быстро становятся алкоголичками. Спиться боялась. Кто же будет дочку
воспитывать?
* * *
Кондитерская, где договорилась она встретиться с американцем представляла
собой полукруглое здание с застекленной стеной. Раньше здесь находился
магазин по продаже автомашин. Теперь же это место славилось своими булочками
и кофе.
Был теплый, солненый, ветренный день. Все столики, выставленные на
улицу по случаю неожиданного потепления, были заняты. Здесь собиралась
та разношерстная публика, которую можно встретить только в Кембридже. Студенты
и профессора из Рэдклифа, Эм-Ай-Ти и Гарварда, люди в пестрой или, наоборот,
намеренно блеклой, словно застиранной одежде, девушки в длинных юбках и
армейских ботинках, юноши с тремя-четырьмя серьгами, причудливо обрамляющими
раковину уха, однополые пары, смешение языков и стилей. В центре консервативной
Новой Англии — даже воздух здесь вливался в легкие свободней.
Марина припарковала машину у магазина напротив, перешла дорогу и, обходя
полукруглую стену кондитерской, задела взглядом группу мужин, сидящих у
самой витрины. Ливанцы? Может, пакистанцы? Она прошла мимо, спиной чувствуя
на себе их взгляды. Единственный незанятый столик внутри кондитерской находился
прямо у застекленной стены, и когда она заказала себе кофе и села, периферическое
зрение продолжало регистрировать группу за окном. Вся левая сторона ее
лица стала ужасающе быстро неметь. Отделяло ее от их столика только толстое
стекло витрины. Марина открыла сумку и достала книжку в бумажной обложке.
За окном проезжали машины, мимо ее столика постоянно кто-нибудь протискивался,
отыскивая свободные места. Марина попыталась читать, но печатные слова
не откладывались в сознании. С нервным вздохом она отодвинула от себя книгу
и оглянулась на стойку прилавка, где стояло несколько человек. Этот? Нет.
Стоит себе, читает газету. Рядом пристроилась коротенькая девица с зелеными
волосами.
Кофе был уже почти выпит, книга убрана обратно в сумку. Вчера она почти
сорок минут обсуждала по телфону сложную технологию американского «дэйтинга»
(20). Знакомый, Яша, горячо развивал тему о первом свидании.
Что нельзя идти сразу на обед — человек может подумать, что хочешь бесплатно
сходить в ресторан. И о жалком положении мужчин в этой стране они тоже
поговорили. И о том, как одеваться, когда идешь на свидание. Марина одела
черные джинсы, долго себя в них впихивала, а молнию застегивать пришлось
лежа на спине. На ней был плащ, а сверху накручен цветастый шерстяной платок
с кистями, привезенный шесть лет назад из России. Когда смотрела на себя
утром в зеркало, она себе понравилась. А сейчас, на ярком свету, посреди
этой городской толпы, показалось, что от этого ее платка так и веет русским
духом, эмиграцией, местечковостью.
* * *
Он вошел в кафе слегка разболтанной походкой, темная курчавая шевелюра
явно нуждалась в стрижке, твидовый пиджак с замшевыми заплатами на локтях
должен был, видимо, обозначать духовную свободу и некоторый интеллектуализм.
Марина затаила дыхание — на босые ноги у него были надеты шлепанцы, подобные
вьетнамкам, с уродливыми перепонками на больших пальцах.
Сначала он заказал себе кофе, потом уже оглянулся вокруг, увидел Марину,
приподнял левую лохматую бровь и слегка кивнул головой. От Дебби она знала,
что работает он программистом, разведен, давно разведен. Что у него двое
детей в другом штате. Дети приезжают в Бостон каждое лето и живут у него
по два-три месяца.
Марина вдруг ужасно возмутилась. Она размотала свой теплый шерстяной
платок, расстегнула верхнюю пуговицу плаща и спросила:
— А теперь? Теперь я тоже выгляжу как русская?
Он внимательно посмотрел на нее, на прическу, на плащ, на белое лицо:
— Теперь ты выглядишь так, как будто твоя мама приехала из России.
* * *
Ну конечно! Это знаит, что она выглядит, как растерянная русская баба.
Что не похожа на Barbie-doll (25),
с этим своим вологодским платком, ярко накрашенными глазами, со своими
одинокими иммигрантскими мыслями в голове.
— Ну, какое это имеет значение! Русская я или не русская... Почему
надо всегда?!.
— ...
— I am sorry. Я приношу свои извинения... Я не хотела... я не
имела в виду, то есть... я не обижаюсь. Просто... Не важно, это не важно.
Сегодня и правда хорошая погода.
— Ты права.
Он сказал это утвердительно, не извиняясь, а просто уронил фразу на
стол: «you're right».
— Мы, американцы, мы ужасно невежественные. В Европе все говорят на
двух-трех языках, а мы даже английский свой плохо знаем. Ты, между прочим,
прекрасно говоришь по-английски. На самом деле, мои бабушка с дедушкой
приехали из России, нет, постой... кажется дедушка приехал из Литвы, я
уже не застал их.
— Из Литвы? Из какого города?
— Да я даже и не знаю, стыдно это, наверное.
Необходимо было каким-то образом снизить напряжение этого ненужного
разговора. Марина потянулась было за сумкой, оглянулась на сидящих рядом,
посмотрела в сторону выхода... В кафе входил молодой парень с ярко-оранжевыми
волосами. Выражение лица у него было скучное и не подходило к цвету его
волос. Что же ты, парень? Коли уж покрасил волосы в такой дикий цвет, так
уж и ходи веселым. Вместе с ним вошла девушка, похожая на приземистую восьмерку.
Она была одета в коротенькую приталенную куртку военного образца и длинные
светлые шорты. Шорты заканчивались над коленями, и из них выпирали тумбообразные
ноги, бугристые, в ямочках и венах. Марина содрогнулась. И ничего, ходит,
улыбается, вот — с парнем пришла. А я тут сижу и страдаю, идиотка.
— So, you are saying you have a daughter? — продолжалась мука.
— How old is she? (26)
Скучно, как это все скучно.
Американец! Сидит напротив, щурится от солнечного света, проникающего
через стекло, сидит, как-то склонившись над столом — и смотрит пристальным
и в то же время ленивым и незаинтересованным взглядом. На дворе еще практически
зима, в среду шел снег — а на нем какие-то ужасные шлепанцы на босу ногу.
— So, how do you like this country?(27)
— спросил он лениво и посмотрел в окно.
* * *
Ну, вот, запела шарманка. Хоть бы придумал что-нибудь оригинальное.
Почему им всем надо спрашивать одно и то же? Не знают, как с нами разговаривать?
Может, они и правда такие тупые? Как будто Америка — это женщина, с которой
он переспал, и теперь спрашивает у приятеля: ну, как тебе она? ничего,
а?
* * *
— Страна? Ничего себе страна.
— Ничего себе? И это все? Здесь же, наверное, все по-другому. Тебе
пришлось многому учиться, да? С тех пор, как ты сюда приехала?
— Многому научиться и многое позабыть.
— Наверное, ты права. Могу я тебе что-нибудь предложить? Кофе? Ты уже
пила кофе? Может быть, что-нибудь еще? Нет?
* * *
Когда Марина ехала в Америку, то думала: приеду и подберу кошку с улицы.
Или собаку... А оказалось, что в Америке нет бездомных кошек. По крайней
мере, она не видела их здесь, в Новой Англии, и собак бездомных здесь не
было. Были бездомные люди...
* * *
— А родители твои, они тоже приехали с тобой?
Так она ему сейчас все и выложит, разбежался. Что мама живет на пенсию
и на то, что зарабатывает с уроков английского. Что отец с ней не разведен
официально, но живет с соседкой Настей уже пятый год, и мама ходит по лестнице
с опущенной головой, чтобы не встречаться взглядами с соседями по дому.
* * *
— Когда я приехала в Америку, — сказала Марина и нащупала пачку «Мальборо»
в сумке, но сигарету не достала: во-первых, неизвестно, курят ли в этом
заведении, во-вторых, не ясно, как отнесется к этому делу американец —
с американцами это никогда не ясно. — Когда я приехала в Америку, я думала,
что здесь все должно быть таким блестящим, новеньким, что здесь у вас все
современное, как в научно-фантастическом романе. А вместо этого — маленькие
деревянные домики, и мусор на улицах, и тишина в пригородах, как в деревне.
— We like it this way, (28)
— сказал Майкл вызывающе, и Марина поняла, что это — запретная тема. Как
будто по минному полю идешь — то можно сказать, а то нельзя.
— Ты знаешь, а у нас на работе много русских. Они вроде бы славные
ребята, и хорошие программисты, но уж очень они какие-то серьезные — печальные,
может быть.
Будешь тут печальным, примерь на себя жизнь иммигранта, тогда будешь
знать. Нет, Марина себе явно не нравилась в этом разговоре. В конце концов,
она хотела быть просто женщиной на этот вечер — привлекательной женщиной,
а опять выступала в роли иммигрантки, как будто ее в очередной раз запихивали
в этот неудобный образ, срезали углы, давили на бока.
* * *
Они каким-то образом все-таки разговорились. Правда, разговор получился
странным, Марине казалось, то она его в чем-то обвиняет:
— I know why you single us out, (29)
— говорила Марина. — Да, мы другие. Mы замечаем людей вокруг нас. На улице
— мы чувствуем толпу. Даже когда ты идешь, погруженный в себя, все равно
— ты часть окружающего тебя мира, ты с ним находишься в каких-то отношениях,
неважно — плохих или хороших. Вы же все ходите, как в вакууме, каждый в
своем пространстве, вежливо друг друга избегаете.
— Но ведь говорят, что у вас в России люди очень грубые и раздраженные
по отношению друг к другу.
— Ну, да, грубые, раздраженые, но они, по крайней мере — они видят
друг друга. А вы ведь просто друг друга не замечаете. Я хожу по улицам,
и мне кажется, что меня нет, просто не существует, что я стала невидимой.
Да, мы там друг друга даже затылками чувствуем, взаимную ненависть, и все
такое. Но я поняла, что это тоже нужно, во всяком случае — я к этому привыкла,
мне теперь не с чем бороться, — и Марина вдруг засмеялась. У нее был хороший
смех. Американец улыбнулся в ответ, выпрямился и заглянул ей в глаза. —
Да, мне теперь не с чем бороться, некого обвинять в своих проблемах — кроме,
разве что, моих родителей, которые ни в чем не виноваты, только в том,
что не уехали двадцать лет назад. Теперь вот, оказывается, что если у меня
что-то в жизни не получается, то я за все отвечаю сама, и обвинять могу
только себя. А это неприятно. В прошлой жизни было так, что мы были ни
в чем не виноваты, во всем можно было обвинять государство...
— Государство? Ты смелая женщина. На самом деле. Я действительно так
думаю. Тебе здесь, наверное, тяжело, — сказал Майкл, и Марина осеклась
— сказала много, много лишнего, не принято это здесь.
— Да нет, ничего страшного, я уже привыкла, — и посмотрела в окно.
Те, за столиком на улице — они все еще были там, разговаривали, жестикулировали.
Тот, что сидел ближе к тротуару, сразу оглянулся, почувствовал ее движение,
улыбнулся немножко хищно, как красивый холеный зверь, блеснул белыми зубами.
— Возможно, что ты и права. В этой стране существует много проблем.
Все очень изменилось за последние двадцать лет, — сказал и посмотрел на
нее пристально, прищурившись, так, что мелкие морщинки разбежались от глаз.
— Вы, русские — идеалисты. Вы все такие драматиные и эмоциональные. Я думаю,
что мы здесь спокойней относимся к жизни, более реалистично. Вы романтики,
а здесь страна купцов.
— Страна купцов... Да, действительно, страна купцов. Мы там больше
Хемингуэя читали, Фолкнера. А у вас дети в школах не знают кто такой Джек
Лондон.
— Смотря в каких школах.
— Майкл, я приношу свои извинения. На самом деле я, наверное, неправа,
— Марине вдруг стало неприято, то она завязала этот обязательный и никуда
не ведущий разговор. — У меня дочка растет американка, и я ее люблю.
— Ты ее, наверное, очень любишь.
— Наверное. Она у меня особенная, и очень красивая.
— Как мама?
Марина растерянно посмотрела на него и ничего не ответила. Красивая?
Он думает, что она, Марина — красивая? Может, он чего-то не понимает? Сидит
себе в своих вьетнамках — глаза пустые, улыбка никакая... Может, они просто
боятся женщин в этой стране?
Майкл рассказывал о себе мало. У него был вид человека, который уже
не будет делать ничего неожиданного в этой жизни. В этом была определенная
надежность. И тоска. Наверное, сандалии на босу ногу — верх эксцентричности,
на которую он способен. Я авантюристка, сказала себе Марина. Америку тебе,
острых ощущений! Ну, что же тебе, Марина, еще надо? Куда еще побежишь ты
за горизонт, искать изменчивое свое счастье? А внутри голос нашептывал:
да таких как ты — полно! Интеллигентных идиоток, матерей-одиночек. В прежние
времена, в России, такие как ты ходили в музей с блокнотиками, в театр
приносили туфли в газетке. После шли зачарованно по ночным улицам, шарахаясь
от хулиганов. Отрешенно возвращались домой в одинокую, возможно, коммунальную
квартиру... А где-то через века летел к ним рыцарь на белом коне.
— We used to be like this, almost(30),
— произнес вдруг Майкл и приподнял чашечку из-под кофе, стал вертеть ее
с боку на бок на блюдце, придерживая деликатно, двумя пальцами за тонкую
керамическую руку. — Жизнь настолько изменилась... Со мной учился такой
народ!.. Было другое время, мы верили во что-то. Да, и знаешь, смешно это
было, сейчас это кажется смешным — длинные волосы, протесты, травка...
Нам казалось, что мы являемся частью чего-то... А потом эти же самые люди
строили корпоративную Америку. У многих из них дела сейчас идут очень даже
хорошо. Все переменилось.
— Ты жалеешь?
— О чем? Что я пропустил свой поезд, что не урвал свой кусок? Не знаю.
Иногда мне кажется, что не жалею, что, по крайней мере, я остался самим
собой. А иногда... — Он вздохнул и, распрямившись, потянулся, зевнув. Марина
внутренне сморщилась. — Что-то я занялся философствованием. Это твоя русская
душа меня соблазняет. Еще кофе?
Да, не русская я, не русская, мысленно закричала Марина, ну, да как
ему объяснишь! Я ни там и ни здесь, да, и кто я?
* * *
Марина стала прощаться, и американец встал проводить ее до машины.
Когда они проходили к выходу мимо столиков, она услышала обрывки русской
речи. Я не одна такая, подумалось ей.
На улице им пришлось переступать через вытянутые в проход ноги одного
из черноволосых парней. Марина скользнула по нему взглядом, и он в салюте
приподнял свою чашку кофе и сказал что-то на полузнакомом языке. Может,
они израильтяне?
* * *
В машине было тепло от льющегося через стекло солнечного света. Майкл
помахал на прощание рукой. Марина завела машину и, прищурившись, посмотрела
вперед, сквозь грязное стекло своей потрепанной «Тойоты». Он все еще стоял,
улыбаясь, у края тротуара; стоял, зябко приподняв плечи, холодное солнце
слепило глаза. Стоял, засунув руки в карманы брюк. На краю тротуара. Облитый
светом. Жесткие темные волосы, но уже не такие темные и густые, как, видимо,
когда-то. Глаза припухшие, в морщинках. Слегка покрасневшие веки. К концу
недели у него, наверное, глаза устают и слезятся — после часов, проведенных
у компьютера. Марина повернула ключ зажигания обратно, слегка помедлив,
открыла дверь машины — может просто в спокойствии своем, когда все про
себя знаешь, когда перестаешь бояться. Просто медлишь на пороге новых событий,
заглядывая себе в душу, ощущая шум бегущей по жилам крови, пропуская через
себя поток уходящих, проплывающих мимо дней...
— I don't want to go home, Michael, (31)
— проговорила Марина и посмотрела прямо перед собой в чужое, усталое лицо.
— Я настолько устала врать, притворяться. Я знаю, то это звучит ужасно...
Я даже не знаю — нравлюсь ли я тебе. Скажи, так же ли ты одинок, как и
я?
* * *
Молчание. Молчание. Холодное солнце, шуршание колес по асфальту, городской
шум. Приглушенные звуки разговора за столиками, мусор под ногами, холодный,
безвкусный зимний воздух. Чужое лицо.
— As I said, you are very brave woman, Marina.
(32)
Он стоял в трех шагах от нее, на кромке тротуара, а она — прислонясь
к своей машине. Стоя на возвышении, он казался Марине выше и значительнее.
— Я не знала, что я такая смелая. Наверное, я очень изменилась за эти
годы.
— Я не скажу тебе «нет». Я умею готовить — что ты на это скажешь?
— Ты знаешь, я ведь даже так и никогда не поняла Бостон. Мы просто
приехали и сразу стали работать.
— Как ты скажешь — это будет ужин или обед?
— Я чувствую себя такой виноватой, Майкл, от того, что я это сделала.
Ты можешь попытаться меня не судить за это? Я за всю свою жизнь не делала
ничего подобного.
— Одного раза достатоно. Я думаю, что тебе это зачтется на том свете,
— засмеялся Майкл, и Марина тоже улыбнулась и вздохнула радостно и виновато.
* * *
Тело просыпается раньше, чем душа. Тело требует своего. Тело хочет
жить, и тело боится смерти.
Может быть, я и живу-то по инерции, душа уже умерла, а тело живет —
голодное, жадное, уязвимое мое тело. И вот душа уже отлетела и сверху где-то
колышется и посылает сигналы; и иногда я говорю умные вещи, и плачу, и
смеюсь.
А Сима? А что Сима? Я из себя по капле выжимаю — все, что могу. И даже
то, чего не могу. И пусть Сима меня простит, потому что я ей уже отдала
и еще отдам больше, чем я когда-либо получила за всю свою жизнь. А все
то, что я ей дать не смогла, ей придется взять у жизни самой. Вот так.
Ну, и пусть, что у нас ничего не получилось сегодня, думала Марина.
Да, и что должно было такое получиться? Был день, и была живая жизнь —
с болью, с волнением, с ожиданиями и со страхом. Это как наша черепаха,
которую дети назвали сначала Rainbow(33),
а узнав, что это мальчик, переменили имя на Speedy(34).
Я тогда жила, как в тяжелом сне, как через вату видела, и слышала,
и дышала. И все вокруг было одного серого цвета — и деревья, и небо, и
еда; и из зеркала на меня смотрела серая неживая женщина. И был тогда день,
когда я ехала с работы домой, и на дорогу (из реки, наверное) выползла
эта черепаха, и я ее чуть не переехала. Я даже и не думала что делаю, просто
на импульсе выскочила из машины и побежала смотреть на это чудо. И потащила
ее в машину, чтобы Симе показать. В этот момент я из несчастной тетки превратилась
обратно в маленькую девочку — и помчалась домой, чтобы поделиться с другой
маленькой девочкой своей находкой. Я сначала черепаху эту засунула в полиэтиленовый
мешок, который нашла в багажнике, но она, подлая, вдруг стала извиваться,
как змея и выпустила кучу жидкости. И я ужасно испугалась, и завернула
ее в газету, и прикрыла ее симкиным велосипедным шлемом, который тоже валялся
в машине вместе с ее роликами. А потом, всю дорогу — в ужасе смотрела в
зеркало: вдруг она выкарабкается, и проползет в кабину, и заберется мне
на шею — как в фильмах ужасов. Черепаха ужасно шуршала газетой и рвала
ее своими когтистыми лапами, несмотря на то, то я ее на спину уложила!
И я думала — а вдруг она опасная? Что я знаю о бостонских черепахах, может,
она кусается и распространяет вирусы? Я ведь кроме домашних-то черепах
в аквариумах в Москве и кроме одной огромной черепахи в ленинградском зоопарке
— никогда черепах не видела и дел с рептилиями никаких никогда не имела.
Бр-р-р.
Дети вокруг этого Speedy такой шум устроили, такой круговорот!
Они ее носили из дома в дом, и водой поливали, и в ванну запускали, и в
раковину сажали — рядом с немытой посудой, так что мне пришлось симиному
доктору звонить и расспрашивать о возможных последствиях. А потом таскать
их всех — Симу и всех соседских детей — мыть руки, повторяя: доктор сказал,
это так доктор сказал. И день никак не заканчивался, пока у бедного Speedy
не пошла кровь из носа, и с болью в сердце мы повезли отпускать его
в Резервуар.
* * *
И теперь, оглядываясь назад, Марина поняла, что серый туман — это голое
выживание, без мыслей, без чувств, даже без боли — потому что внутри все
занемело и не болит. А вот черепаха — это настоящее, живое, хоть и рептилия.
И дети, и смех, и страх, и любопытство, и даже боль расставания.
* * *
Было у него дома чисто и безлико. Без тех мелких вещей, книг, безделушек,
которые делают жилое пространство нашим домом. Она все спрашивала себя
— он пишет, или играет? что он делает? как проводит время? как себя разрушает?
Не может же быть, что он такой уж правильный. А потом поняла — компьютер!
Интернет или, может быть, он играет в карты на компьютере, как римкин Сеня.
Потому что компьютер стоял посредине гостиной, сияя, как молодое и аккуратненькое
чудовище, и это место вокруг компьютера было наиболее обитаемым во всем
доме, обжитое: рядом стояла пустая бутылка из-под пива и лежала записная
книжка. На спинке стула висел короткий домашний халат, и под столом притаились
шлепанцы — вариация на тему того, в чем он ходил по городу.
Он и вправду хорошо готовил, и они выпили по бутыле пива, пока он запекал
рыбу, а Марина делала салат. Разговор к тому времени иссяк, и Майкл включил
крохотный телевизор, подвешенный у окна. Там, конено, опять убивали, интриговали
и судили. Марина подумала, что могла бы завести разговор о политике, но
не решилась.
Они и ели тоже молча — в гостиной. Майкл усадил ее на белый ворсистый
диван, а сам сел в кресло напротив. Еду они поставили на низкий журнальный
столик, сдвинув ворох бумаг и книг. Бумаги белым потоком заструились на
ковер, но хозяина это не обеспокоило; подхватив стопку книг и тетрадей
со столика, он опустил их тоже на ковер с беззаботностью холостяка, а может
быть с американской беззаботностью. Потом он ушел за чем-то опять на кухню
и вернулся с высокими стаканами, разлил белое вино и зажег низкие широкие
свечи. Запахло летом и чем-то забытым из детства. Марине хотелось плакать,
но она держалась, и ела рыбу, и пила белое вино. Несколько минут они ели
в тишине, и Марине казалось, что глотает она очень громко, ей даже показалось
в какой-то момент, что пищевод у нее стал прозрачным, и видно, как рыба
падает вниз, ползет по пищеводу в желудок. Когда он встал — ее подбросило
с неудобного сидения, но он всего лишь наклонился к ней и дотронулся своим
бокалом до ее бокала. Она вся напряглась, но он и на этот раз не сел рядом,
а пошел опять на кухню и через секунду вернулся с мешком из Videosmith.
Тогда она тоже вспомнила про фильм, который сама же и выбрала — он в это
время покупал еду в соседнем магазине.
— Спасибо, — улыбнулся ей в ответ Майкл. — Ты знаешь, это все-таки
не самое лучшее мое произведение. У меня обычно гораздо лучше получается.
Сегодня я нервничал.
— I am not your type, Michael, (36)
— она подняла на него глаза и смотрела тревожно и странно, как будто пыталась
понять что-то, или вглядывалась пытливо, затаив дыхание — строгим, новым
взглядом.
— Am I your type, Marina? (37)
— он улыбнулся тихо, посылая ей нечто невесомое.
— I like this movie, (38) —
сказал он через минуту.
— Правда? Ты знаешь, там дальше еще лучше.
— Хорошо. Мне не было так хорошо уже тысячу лет.
— Знаешь, я никогда не думала, что смогу жить одна. Я одна, вообще-то,
никогда не жила. Сначала с родителями, потом с мужем. Ну, я не одна, конечно,
я с дочкой, но все-таки...
— Послушай, я говорил тебе, что моя жена ушла от меня?
— Я толстая, — сказала Марина.
— Я могу к этому привыкнуть, — ответил он.
* * *
Фильм назывался «And Now My Love». Сперва там было про изобретение
кинематографа, потом — про войну. С самого начала было ясно, что по всем
правилам игры главные герои должны были рано или поздно встретиться. Наверное,
думалось Марине, если бы они встретились раньше, они прошли бы мимо друг
друга, не увидев, не поняв, не распознав черты того, другого, посланного,
предназначенного судьбой. Ах, глупая, глупая я женщина, думала Марина.
Вот пытаюсь я примирить со своей судьбой чужую жизнь, чужие мысли, чужой
опыт.
Она заплакала, когда они все-таки встретились, глупо, по-бабьи, утирая
слезы тыльной стороной ладони, всхлипывая, размазывая косметику. Она плакала
о себе, о своей жизни, о своих надеждах, обо всех одиноких людях. Она плакала
о своей маме, и о своем отце, о Симе, о России, и даже о соседке Насте.
Он взял ее за руку, и стал гладить эту руку. И Марина с удивлением
опустила полные слез глаза и увидела свою маленькую плебейскую руку в его
длинной сухой ладони.
После он встал и протянул ей руку. Она удивилась, но руку ему дала
и встала с дивана. Он потянул ее за собой в спальню, и она пошла, и лежала
на смятом покрывале, и он гладил ее щеки, лоб, плечи, руки, грудь, живот,
все тело. Гладил и говорил что-то тихо, извинялся, объяснял что-то, что
давно живет один, что давно не был с женщиной, благодарил ее за что-то.
И она успокоилась и заснула — ненадолго, может быть на час.
Когда Марина проснулась, он все еще лежал рядом, ровно дышал ей в шею
и обнимал правой рукой.
* * *
Я должна себе простить. Мне необходимо себе простить, думала Марина.
Все можно простить. Простить можно все.
Ну и что, что я одна, безмужняя и с ребенком, ну и что. Может, и нет
моей вины в этом, а может и есть. Ну, не знала я, не умела.
Бостон просыпается от зимней спячки.
В нашей деревне — сон и скука, и деревянные домики на холме. А здесь,
в центре — жизнь, люди, что-то происходит.
Я все думала, откуда у людей бывает такая гордость, нет — достоинство.
А теперь поняла. От унижения, когда упал нежной мордочкой в грязь, а толпа
стоит и потешается. Вот тогда встаешь, утираешься и идешь через толпу с
высоко поднятой головой. У тебя в душе тоска и пустота, а люди говорят
— королева идет.
* * *
Бедная ты моя, разнесчастная, глупенькая, смешная дурочка. Надеялась
на чудо, надеялась, что кто-то: мама с папой, жизнь, Бог, судьба, кто-нибудь,
что-нибудь — вступится за тебя. Все чего-то ждала... Как будто будет еще
возможность переписать все набело! Бедное истеричное животное, бедная растерзанная,
неприглядная, одинокая душа. Никто не пришел тебе на помощь, никто не захотел
тебя спасти.
Ну, вот. А теперь я буду себе прощать; мучительно, болезненно выволакивать
из углов памяти все, что случилось. Себе. Прощать. Всем прощать. Если сумею.
* * *
Она долго потом ездила по улицам малознакомого ей города, в котором
прожила уже почти семь лет. Припарковалась на набережной — повезло, кто-то
освободил место. Долго сидела на скамейке, смотрела на чаек, на ступенчатые
здания на противоположном берегу реки. Вечер наступил быстро. Она успела
заехать в русский магазин, купила колбасу для ребенка, докторскую. Попросила
русский фильм — «Только, чтобы хороший». В девять вечера позвонил бывший
муж, и она не почувствовала привычной боли, а только удивление — неужели
все это было, все эти годы, прожитые на одном вздохе, как под водой. Дочка
пропищала в трубку, что приедет утром, в десять.
1. Приветствую, это Дебора. Ты меня
помнишь? Я — Дебора Мелник из группы родителей-одиночек. Как у тебя дела?
2. У меня все в порядке.
3. Чем занимаешься, Марина? Что нового?
Как проводишь праздники?
4. Я настолько устала... Праздники
— это какой-то кошмар!..
5. Мои родители! Им даже не приходит
в голову, что мне тоже нужно хоть какое-то свободное время, для себя самой.
Обьятия и поцелуи — и все, и они уже опять собираются во Флориду. Нет чтобы
провести хоть какое-то время со своими внуками.
6. Мне очень жаль.
7. Спасибо. Ладно, я не для того позвонила,
чтобы жаловаться. Дети здоровы, и это самое главное. В любом случае, я
звоню не для того, чтобы говорить о себе. Подожди одну минутоку, звонят
по другой линии... О'кей, Марина, ты там? Я не знаю, что ты будешь думать
на эту тему, золотко, но я дала твой телефон одному человеку.
8. Одному человеку?
9. Да, одному человеку. Это совершенно
замечательный парень, мы с ним знакомы уже несколько лет. Я бы сама не
отказалась с ним встречаться, если бы у меня не было моего Дэвида. Ты знаешь,
мы с Дэвидом приняли решение. Мы решили не съезжаться, пока его дети проходят
этот ужасный подростковый период. В прошлую субботу его Джейми был совершенно
невыносим. Мне достаточно того, то я получаю ежедневно от своих разбойников.
10. У тебя будет все в порядке. Вы
друг другу очень подойдете. Он полон энергии и очень милый человек.
11. Ты сказала ему, что я толстая?
12. Толстая? Я никогда не задумывалась
об этом. Марина, я никогда не думаю о тебе, как о толстой. У тебя такой
замечательный характер, и в тебе столько жизни... Никогда не думала о тебе,
что ты толстая. Ты не толстая.
13. Но я именно толстая!
14. Марина! Ты должна, по крайней
мере, пытаться. Иначе ты просто просидишь дома до конца своей жизни! В
любом случае тебе решать. Я только надеюсь, ты не обижаешься, что я дала
ему твой телефон.
15. Марина, что вы думаете насчет
того, чтобы продолжить наш разговор, скажем, за чашкой кофе?
16. Мы можем еще раз вот так поболтать
по телефону, чтобы узнать друг друга получше, или же мы можем встретиться
и пообедать вместе. Что вам больше нравится?
17. Можно, конечно, просто пойти
в кино или выпить где-нибудь вместе кофе.
18. Вы хотите пойти вместе пить кофе?
19. Да, то есть я имею в виду, что
кофе — это хорошо, давайте вместе пить кофе.
20. Date - разг. свидание
21. Привет.
22. Доброе утро.
23. Приятный день.
24. Ты похожа на русскую.
25. Кукла Барби.
26. Так ты говоришь у тебя есть дочка?
Сколько же ей лет?