Самолет был забит до отказа. Подавали красную икру.
— Ишь ты, — бурчал дядька, обложенный кульками и сумками, несмотря
на предупреждение бортпроводницы, что все вещи необходимо убрать в багажные
сетки, — икрой кормят напоследок, негoдяи: рады небось, что избавились.
— Вы поосторожней, — говорили ему, — так и самолет могут обратно повернуть,
с них станется.
— Пусть слушают, всю жизнь молчал, всю жизнь поддакивал. Мне терять
теперь нечего, я за их... гражданство заплатил. Если бы нe дети, я бы сейчас
на даче водку пил... В Америку им надо, Россия их не устраивает...
— Почему твоя мать опять со мной не разговаривает? — беспокойно вопрошала
молодая женщина, зябко кутаясь в тяжелую меховую шубу. — Опять она изображает
из себя несчастную жертву. Люди смотрят, Боря, стыдно.
В аэропорту, перед самой отравкой, воздух уплотнился. Суета, объятия,
поцелуи, чемоданы, баулы, родственники, улыбки, смех. Тоска.
— Они только ограниченное количество ручного багажа пропускают, Лелечка,
— озабоченно бормотал муж.
— Что же мы делать будем, Боренька? — испуганно вскидывалась женщина,
и оглядывалась вокруг в поисках ответа.
— Лелька, позвони немедленно из Вены, — наказывала старшая сестра,
а младшая пыталась успокаивать неподвижно застывшую на скамейке мать. Та
сидела, уронив руки на колени, и бессмысленно смотрела в пространство.
— Лена! Ленка Гурская. Боря, смотри, Лена с нами одним рейсом летит!
— Леля, я знаю, что делать, — зашептал муж, дергая Лелю за рукав, —
вынимай половину груза из сумок.
— Зачем, Боря, зачем? Что ты хочешь делать?
— Молчи, Леля, я сейчас вернусь, — и побежал к весам.
Всеми забытая, в стороне стояла его дочь от первого брака. Бывшая жена
разливала жидкий кофе в пластмассовые стаканчики.
Было около пяти утра.
— Мама, мамочка, если они сережки найдут, я их тебе обратно вынесу.
Вы сразу не уезжайте, хорошо? Подождите пока самолет взлетит.
Муж прибежал обратно — счастливый, обвешанный разнокалиберными сумками.
— Народ, я гениально решил проблему. Все взвешенно, ярлыки на сумках,
запаковываем все обратно.
— Папа, можно я тебе помогу? — спросила дочка от первого брака.
И все, кроме неподвижно сидевшей мамы, стали, толкаясь и пыхтя, запихивать
в сумки колбасу и лекарства.
За стеклянными стенами было темно. Где-то рядом существовал аэропорт
— шумный, суетливый, с ресторанами, кафе, парикмахерской, цветочными и
газетными киосками. Здесь же все было подчинено одной цели. Лихорадка и
возбуждение, спрессованные темнотой декабря, превратили толпу в муравейник
нетерпения и страха.
Вена встречала ветром и утренним светом. Ровно посаженные деревца,
ухоженное здание аэропорта оказались неожиданно чужими, заграничными.
— Мы уехали, мы уехали из Совка, — неизвестно к кому обратилась Леля,
оглядываясь на тех, кто прилетел вместе с ней. Никто ее не услышал. Люди
стояли потерянно посреди поля, пересчитывая сумки и детей.
В Риме было почти жарко, шубы и зимние пальто тяжело висели на плечах.
Лица людей уже приобрели землистый оттенок, запавшие сухие глаза стали
глазами переселенцев — тех, кто плохо спит на чужих постелях, у кого нет
своего дома; тех, кто третью неделю едет в неизвестность, заводя мимолетные
знакомства и тут же расставаясь.
— Говорят, что с визами плохо, — вещала маленькая брюнетка, окруженная
вновь прибывшими. — Нужно иметь хорошую «легенду» для Консулата.
— Я не собираюсь врать, что меня насиловали на пороге синагоги, — с
презрением цедила девица в длинной енотовой шубе, затягиваясь элегантной
тонкой сигаретой. — Мы в отказе достаточно отсидели, чтобы теперь Саррочки-комсомолочки
плакались, как им шестиконечные звезды на груди выжигали.
— Фима, Фима, — кричал кто-то на лестнице, Фимочка, посмотрите, если
что есть от Хаитов.
Фима старательно смотрел — и его, при этом, периодически толкали в
бока, в спину, а чей-то чемодан устаревшей конструкции беспощадно впивался
в ягодицу.
«Если кто случайно увидит семью Розманов, передайте
им, что Симоны получили въездную визу.»
«Танечка, по-моему, мы уезжаем в Санта-Маринеллу.
Ира Зелевич.»
«Продается: шуба норковая, 48 размера; набор матрешек
деревянных; сумка импортная. Спросить Жанну у портье.»
«Дядя Шура, мой дорогой! Не знаю, когда увидимся.
Пишу эту записочку наугад, вдруг прочтете. Волнуемся за тетю Любу — как-то
она переживает весь этот ужас? У нас еще нет адреса, но решили — на всякий
случай — оставить весточку. Даст Б-г, увидимся. Мила и Семен Фурманы.»
Дело происходило в транзите. Бумажки, неровно оборванные по краям,
покрывали деревянную панель стены на лестничной площадке третьесортной
римской гостиницы. Толпа вновь прибывших волокла багаж, детей и своих обезумевших
уже от переездов стариков вверх по лестнице. «Ветераны» смотрели на них
сверху, свешиваясь через перила.
— Ленечка, голубчик, вы высокий, посмотрите, нет ли чего-либо для нас...
Мама, да не тащите вы чемодан! Мама, ну чемодан-то вас больше! Мама, людей
же стыдно!..
А людям было наплевать. Люди шли вверх и вниз одновременно. Люди ругались,
мирились, сходили с ума, хватались за сердце, завязывали знакомства.
Ребенок был зачат на неустановленной территории — то ли за день до
отъезда с утраченной навеки родины, то ли в Вене, перед отправкой в Рим.
— Я не знаю почему, но у меня совершенно отвратительное настроение,
— говорила молодая женщина, распаковывая чемоданы. — Почему твоя мать все
время мельтешит перед глазами — туда-сюда, туда-сюда?
— Боится.
— Чего ей бояться, ей-то работать не надо. Боря, а куда мы запаковали
мое вязание?
— Лелечка, ты бы лучше прилегла, что ты все суетишься? Дальним грузом
мы отправили твое вязание.
— Как дальним грузом? А что же я теперь делать буду?
— Отдыхать.
— Отдыхать в одной комнате с твоей матерью?!
— Лелечка, тебе надо быть терпимее.
— Мне? Терпимее? Это тебе надо быть решительнее! Она — боится! Ее никто
не заставлял ехать.
— Я думал, мы эту тему уже закрыли, — говорил муж и вздыхал. Слышно
было, как в душе из кранов капала ржавая вода.
Зимний Рим суетился в преддверии Рождества, не обращая внимания на
эмигрантов. В музее Ватикана, на спиральной невиданной лестнице, слышна
была русская речь:
— Беллочка, а что, Ладисполь далеко от Рима? Ах, на автобусе, вы говорите?
А я слышала, люди сейчас в Санта-Маринелле снимают.
— Какая все-таки отвратительная у них организация всего этого дела!
Неужели-таки самим и снимать квартиры? Без языка, без знания местных нравов?
— Они из гостиницы уже на третий день выставляют. Кровь из носу, а
надо снять что-нибудь.
— Леночка, дорогая, я так бесконечно счастлива с вами увидеться! Боже,
как мир тесен!
— Мы визу второй месяц ждем, вот на Север уже съездили. Экскурсии,
знаете ли, недорогие. Неизвестно, когда еще придется попутешествовать.
По улицам шли процессии. Рим готовился к Рождеству. У ворот Ватикана
стояли охранники в беретах с длинными перьями. На площади святых Петра
и Павла кормились голуби. По гостиничным лестницам вверх и вниз носились
эмигрантские дети. Они еще не знали, что они эмигрантские. Пока что это
были просто дети, которые болтали, смеялись, ссорились, мирились, приспосабливались
к новой жизни. Родители их сходили с ума, а они завязывали дружбу навсегда-навсегда,
ели картофельные хлопья, и ехали в новую, счастливую жизнь.
— В Совке такая чертовщина, что иногда страшно газету в руки взять,
— делилась своими тревогами полная дама с лысоватым молодым человеком.
— Каждый день Господа славлю, что там нет близких мне людей. Друзей вот
тоже жалко. Мы здесь, видите ли, уже не первый месяц. С визами сейчас плохо,
такие задержки, — и она делала драматические глаза. — Я с папой приехала.
Ах, он так не хотел ехать! Конечно, у него там была работа ответственная,
дача, подруга, — и дама значительно улыбалась.
— А вы уверены, что квартиру можно снять недорого? — спрашивал лысоватый
молодой человек.
— Квартиру? Недорого? Вы шутите? Мы живем с папой в проходной комнатке,
и за такие деньги, вы не поверите!.. Вот подрабатываю на экскурсиях, иначе
бы не выжили. Это пособие — курам на смех. Разве это деньги!.. Вот, не
хотите ли поехать на Север?
На солнечном берегу, на древних холмах, у знаменитой Римской дороги,
где когда-то проходила армия Александра Завоевателя, белые каменные виллы
приняли в себя толпы растерянных эмигрантов. На мраморных холодных полах
лежали сваленные в кучу баулы с постельным бельем, самовары, чемоданы и
электрические обогреватели.
— Маша, Маша, — раздавалось под вечно безоблачным, до боли безоблачным
итальянским небом, — Маша, ты крылья покупать будешь? Я у Раисы Семеновны
замечательные крылья ела. В супчике.
— Я эти крылья видеть уже не могу, — отвечала Маша. — В Ладисполь за
языками поедешь?
Леля обнаружила, что ждет ребенка под Новый Год. Чего только уже не
произошло к тому времени! И чемоданы были тасканы-перетасканы, и на велосипеде
она каталась, на этом доступном средстве передвижения — под пальмами Италии,
под безоблачным, зимним небом.
Стояла итальянская зима, цвели розы, светило солнце и плескалось искрящееся
море. Америка впускала иммигрантов — хороших иммигрантов, образованных,
работящих, спокойных, вышколенных годами советской власти. Россия открыла
двери, Вена трещала под напором транзита.
Сперва они жили в трехэтажном белом здании, опоясанном с трех сторон
балконом, деля квартиру с семейством из Закарпатья. Обе бабушки — закарпатская
и ленинградская — спали в гостиной. Закарпатское семейство общалось в основном
на венгерском.
Потом перехали на виллу у взморья — к своим приятелям из Ленинграда.
У приятелей было двое детей. Трехлетняя девочка не спала по ночам, заходясь
нескончаемым, разрывающим душу криком. Шестилетний мальчик ходил по пятам
за взрослыми и задавал бесконечные вопросы. В каменной вилле стоял жуткий
холод.
Они не поехали на Север. На фотографиях запечатлены застывшие улыбающиеся
люди; они продают матрешек, цветные платки, спички и финифть. Фонтан в
Ладисполе (позже на нем появилось изображение свастики), зоопарк в Вене,
пальмы, гигантские кактусы, Замок Ангела, стайка монашек, голуби у Ватикана,
лица, лица, небо, летящие волосы, море, белые виллы на берегу.
Семейство это уже, естественно, распалось — благодаря невзгодам проживания
в эмиграции. Но девочка родилась хорошая, вполне американская девочка,
чего уж там говорить. А что с мамашей стало, так это уж совсем другая история.