Speaking In Tongues
Лавка Языков
Юрий Кабанков
КАМНИ ПРЕТКНОВЕННЫЕ
II. СОЛНЦЕСТОЯНИЕ
Ветер в оконце трепетно бьет.
У тебя эта тяга крова --
В ПОЕЗДЕ
Я рисовал бы по-рысьи раскосо,
Застели лоскутами некрашеный пол.
ВМЕСТО КОЛЫБЕЛЬНОЙ
ЗИМОЙ
НА СТАРОЙ МЕЛЬНИЦЕ
Солнцестоянием выжжены молочаи.
Вот и опять поджидаю тайком:
ЧЕРДАК
ПОВЕСТЬ
СВЕТАЕТ НАД ГОРОДОМ
Жизнь без любви...
НЕСКУЧНЫЙ САД
Ночью ливень захлебнулся в терриконах.
ДОЛЯ
Жена воскликнула как птица:
ПЕРЕД ГРОЗОЙ
Я не смею думать о тебе.
Стоит хотя бы на миг отрешиться от мысли железной
--
Ни к чему нам длить
НЕЯСЫТЬ
Дочери
* * *
Ветер в оконце трепетно бьет.
Мерзлое солнце тихо встает.
Выйдешь ты скоро вешать белье --
ветер раздует платье твое.
В мерзлом окошке лед поутру.
Зябко немножко -- ты на ветру.
Слышко, кяк в кузне полозья куют.
А провода на морозе -- поют.
1970
* * *
У тебя эта тяга крова --
спеленать, и огонь раздуть...
Очагу благодарен будь.
Благодарный -- не прогадай:
либо -- звезду за пазухой,
либо -- узду заказывай.
Или -- совсем продай
домик с вишневым цветом.
Дымом заплатит ветер,
и на золе погадай:
много ль осталось зорь
ясных, как эта боль.
1976
В ПОЕЗДЕ
У колеса хороша смазка.
Ночь под вагонами бродит наощупь.
Дремлет железнодорожная сказка.
Спят россияне в вагоне общем.
А над котомкой старуха стынет,
на остановках к окошку тянется:
«Сыне! Что ж ты не пишешь, сыне?»
Никто не встретит ее на станции.
Сирый комочек, судьбой захватанный;
чай вагонный да снедь домашняя...
«Яблоньку он посадил за хатою,
выросла яблонька...»
Пусть ей приснится сын на перроне,
пусть ей приснится, как скрипнет ставница.
А проводница тихонько тронет:
-- Ваша
станция...
1977
* * *
Я рисовал бы по-рысьи раскосо,
я рассказал бы, как пахнут покосы,
как в шалаше на кленовой подстилке
чуют блаженную тяжесть в затылке...
Я рассказал бы.
Но у меня
не было розового коня.
Был -- мотылек,
да теперь далек...
1977
* * *
Застели лоскутами некрашеный пол.
Кто-то в дверь постучал. И тревожно с тех пор.
Кто-то сквозь занавеску печально глядит.
Виноградная кисть -- как янтарь -- холодит.
Я и сам подойду к занавеске из ситца --
и ребенку зеленая завязь приснится.
В растворенном окошке безмолвствует осень.
Мы за тридевять зим свое счастье уносим.
Сберегаем обиды от детского взгляда.
Хорошо, что мы живы, бессмертья не надо.
А бессмертье толчется у нас за спиною
и молчит по ночам надоевшей виною;
и летит снегопад, по ночам невесомый,
твоей детской рукой на стекле нарисованный...
1977
ВМЕСТО КОЛЫБЕЛЬНОЙ
Заунывна степная песня --
да не ветер тому виною:
день проходит -- да стороною,
не умеет побыть со мною;
заунывна степная песня!
Ей не быть твоей колыбельной,
ей никак нельзя -- колыбельной:
безутешна степная песня!
Я не выстрадал и не строил
дом, в котором мы жили -- трое,
дом, который -- очаг да клеть,
дом, сиротствующий на треть!
Что мне делать с собою,
если
так бездомна степная песня --
только ветру ее и петь!
Слышишь --
вьюга пошла наубыль;
немотой обметало губы,
звезды скатываются с крыш...
Помоги мне, усни, малыш!..
1978
ЗИМОЙ
«Итак укрепите опустившиеся руки
и ослабевши колена.»
Исайя, 35, 3.
Никто не зарится на мерзлое оконце.
На крышах снег. А на порогах -- деготь.
Крыльцо загажено гнилыми отрубями,
и снег вокруг расклеван голубями.
...Церковная витая позолота --
как ноша --
тяжела и узловата.
Колеблет свечи ангелок зевоты...
Сухой дьячок, слегка подслеповатый,
на худенькую грешницу косится
и по складам Писание гнусавит;
и вздрагивает тощая косица,
когда он молвит:
«И рече Исайя...»
А за воротами морозный воздух -- туг,
и тушью нарисован бег оленей,
и ноют ослабевшие колени,
и голуби клюют из грешных рук.
1978
НА СТАРОЙ МЕЛЬНИЦЕ
Уже от гудящего зноя в низинах пожухла осока;
сухая долина курилась крутым кипятком разнотравья --
покуда роса не упала и месяц холодный не выплыл,
срезая колосья и тусклые угли в печи раздувая;
бесшумно стекала вода по дощатому телу плотины,
а мельничный жернов легонько разлузгивал спелые зерна,
и звезды покачивались на тонких стеблях камышинок,
и пахло молочной прохладой ночное дыханье затона;
и слепнущий филин уже умолкал, и заря занималась
чужими делами, и стылое утро насилу взошло над долиной,
и только беспечный сверчок невзначай забавлялся тяжелым затишьем,
когда меж разомкнутых сопок с трудом развиднелась дорога,
которая, может случиться, ко мне приведет человека,
который, быть может, расскажет о том, что с любимой моею
он славно живет, и недавно срубил себе крепкую избу,
и больше не ждет -- когда же я здесь околею.
1979
* * *
Солнцестоянием выжжены молочаи.
И у колосьев уже молоко подсохло.
Мне бы в дорогу собраться по белому полдню:
крошки смахнуть со стола --
и ни осьмушки в котомку,
ставни слегка притворить,
молча присесть у колодца...
1979
* * *
Вот и опять поджидаю тайком:
может, хоть сумерки душу залечат!
Месяц взойдет над затихшим заречьем,
звякнет уздечка под самым окном...
Что-то случилось в родимом дому.
Треснет ледок на речушке убогой...
Господи, глупую память не трогай!
Мне хорошо без огня одному.
Может быть, так ощутив холодок
дальнего горя -- пойду без дороги;
звезды покатятся, а на пороге
хрустнет подтаявший за день ледок.
Мне ли не знать -- как была хороша
робкая завязь нашего крова!
Время умчалось, звякнув подковой.
Господи! Как ты была хороша!
1980
ЧЕРДАК
Свеча оплывает.
Осыпается мертвая глина.
Едва ощутимо дыханье печурки усталой.
Здесь быт обитает. И киснут дешевые вина.
И звезды резвятся над велосипедною фарой.
Побелку затеешь -- снега распахнутся над домом;
по белому полдню расплесканы наши светила.
В чердачном дыму и солома была бы едома --
когда бы ты хоть ненароком чужие грехи
отпустила.
Ребенка растила. Земля под ногою хрустела...
Земные повадки подобны усталому грому:
однажды под вечер скорлупка судьбы опустела...
Четвертые сутки укачивал поезд вагонную дрему.
Четвертые сутки.
Прощать не умеешь.
Ремесла забыты.
Четвертую ночь говорливый Господь предавался
безделью.
И рослые демоны катят колеса.
И окна забиты.
И белая степь распахнулась над нашей железной
постелью.
1980
ПОВЕСТЬ
«А ночью тихий свет меня покинет.
И так же тихо скрипнут половицы...
За что нас память делает такими,
что даже ночь с глазами буйволицы
легко проносится сквозь нашу плоть
повинную?
На стыках звезды перевертываются...
А он косится на мою сорочку длинную --
и каменеют травы у крыльца.
Напрасно жгут огни у самого вокзала!
Светает за окном.
И ночь тебе по пояс.
Я никому еще не рассказала:
по Млечному Пути уходит этот поезд.
По Млечному Пути.
И некуда сойти.»
Пергаменты, мыча, деревенеют.
И дурачок играет на жалейке.
И на бегу побеги зеленеют,
посаженные вдоль узкоколейки.
И -- ватники, пропитанные торфом;
с одиннадцати -- очередь в сельмаге.
Былой Орфей -- всего лишь только орфо-
графическая накипь на бумаге.
Воистину душа была крылата
и помнит Эвридику молодую...
Настанет праздник будничной зарплаты --
и вспыхнет свет в руках у стеклодува,
и оголится дремлющая влага,
и пересохнут медленные реки...
И вся иконописная бумага --
лишь кровяная топь, смыкающая веки.
...За полцены -- потертое руно,
в одиннадцать часов отходит поезд...
И дольше века длится эта повесть,
и мертвому Орфею всё -- равно.
1981
СВЕТАЕТ НАД ГОРОДОМ
Мне не часто --
как в эту ночь --
удается плакать.
Вот уже и рассвет всплывает
над водосточным люком.
Я бы тоже мог
до восхода солнца
писать плакаты.
Или --
хотя бы --
прогуливать по Тверскому внука.
Значит --
только в стороны разбегаются перекрестки.
Репродукторы глохнут
в этой непостижимой давке.
Перегруженные --
как волы -- мычанием
окна РОСТА
выставляются напоказ
в знаменитой Кузнецкой лавке.
Почему-то решили эпоху делить
на прошлое и бегущее.
За походной кухней
бежит, скуля,
с перебитой ногой борзая.
На границе с мятежной Польшей --
над Беловежской
Пущей --
вертолетные тени плывут,
винтами листву срезая.
И во всей годовой подшивке
происшествий --
что пес наплакал:
утонул зимою в реке
инструктор ОСВОДа,
объявление:
«Покрывайте паркеты бесцветным лаком!»
и неизменный --
на всякий случай --
и ясный прогноз погоды.
1981
* * *
Жизнь без любви...
Переминаясь,
брели снега у самых окон.
Шли поезда по снежным насыпям.
И шхуны зимовали в доках.
Снега ложились, как подкошенные,
почти сливаясь с отголосками
вот этих окон непогашенных,
в которых размещался госпиталь.
Снег прибывал.
Как пассажирский
нескорый.
Возле расписания
расхваливал вино алжирское
матрос,
пригодный для списания
с любого судна.
... Ждали катера.
Снега едва касались леера.
Он тупо вспоминал о матери
и, пальцы растопырив веером,
смотрел на стертые ладони.
В бушлате отсырели спички...
И снова вспоминал о доме
в пустой холодной электричке.
...И только утром, на рассвете,
мать, разогнувшись от корыта,
под родинкой рубец заметит --
глухой,
как след метеорита.
1982
НЕСКУЧНЫЙ САД
Когда Нева сжигала фонари
и якорные цепи обрывала,
а ты спала, откинув покрывало, --
«О Господи, -- я думал, -- сохрани
хотя бы до утра в душе усталой
и этих дней слепой круговорот,
и тот далекий сумеречный год,
которого в календарях не стало!»
И открывалась просветленность дня,
и ты, легко отбросив покрывало,
сухой листок с календаря срывала
и пристально смотрела на меня;
и зажигала спичку о стекло
и молча подносила к сигарете --
и неподвижно, словно на портрете,
глаза твои светились тяжело.
Скажи, откуда взять мне столько сил
и воли -- чтобы вновь с тобой расстаться?
Ведь ты могла бы каменной остаться,
пока я по безлюдью колесил!
Не ведал я, что в том глухом году
в июльском небе вьюга завывала,
а ты, легко отбросив покрывало,
стояла обнаженная в саду.
О этот сад, придуманный не мной!
Неразделенных чувств окаменелость!
Найдется ль хоть один, имевший смелость
случайно! -- заглянуть туда зимой?
От Ладоги -- до самой Уссури --
вдоль полотна, на каждом километре
стоишь, ладонью заслонясь от ветра.
И вьюга задувает фонари.
1982
* * *
Ночью ливень захлебнулся в терриконах.
У проснувшихся бойцов болят глаза.
До сих пор в потемках заоконных --
глина да разбухшая кирза.
Глина здесь особого замеса:
черт месил и денег не просил;
мертвая земля лежит за лесом --
там, где я когда-то луг косил.
Высмотрело поле вороненка:
где упал -- не ведомо ему;
ночью осыпается воронка,
подбираясь к дому моему.
И почти уже не различали птицы:
время петь или свивать гнездо в дыму;
подойдешь к колодцу, чтоб напиться --
тишина стоит в пустом дому.
Чуть дымится край земли и неба,
край страны...
И карий конский глаз,
покосившись на осьмушку хлеба,
как в колодце -- отражает нас.
1982
ДОЛЯ
...Пожелала мне:
«Будь на миру веселей!»
Только горечь не снимешь рукой.
Мол, счастливую долю найдешь на селе, --
вон какая земля за рекой!
Что -- земля, если бог наш как есть одинок,
а повинных и дождь не сечет!
Затерялся в ковыльной степи табунок --
только, видно, и это не в счет.
Знал бы кто -- как весной тяжелеет земля,
до корней поглощая грозу!
Может птица-перун донесет до Кремля
отгоревгную нашу слезу...
И вольно же нам бегать в рубахе до пят!
Не звенят поутру ковыли.
Слишком долго усталые пращуры спят
в онемевшей утробе земли!
Тяжеленько грома перехаживать вброд;
слава богу -- поклажа своя!
И плывет над землей изумленный народ.
И не ропщет родная земля.
1983
* * *
Жена воскликнула как птица:
«Ребенок высоты боится!
Зачем, померкнув на лету,
ему поведал высоту?»
Ребенок спал, поджав крыло...
И материнский клюв свело
нечеловеческое слово:
«Я целый свет ему дала,
а ты -- всего лишь два крыла;
лети! Не возвращайся снова.»
Звезда стояла в вышине.
Он не ответствовал жене:
она всегда права.
Когда же через много лет
ему наскучил целый свет --
в гнезде росла трава.
1983
ПЕРЕД ГРОЗОЙ
Здесь речушки, едва шевеля плавниками,
в океаны впадают уже стариками.
По-над самой водою, где тальник примят,
бензовозы оглохшей соляркой дымят.
Здесь речушкам еще не придумали имя...
Подмывая буренкам закисшее вымя,
вековую прохладу храня в погребах, --
распрямишься -- лишь ветер хрустит на зубах.
Уж какая тут вера -- подумайте сами, --
коль, среди огородов мелькнув парусами,
исправляет нужду одичавшая плоть,
и в нужде! -- продолжая картошку полоть.
Может быть, это все приключилось не с нами?
Тучи по ветру гонят когтистое пламя,
и жена, облаченная в праведный гнев,
горько плачет, по-жречески руки воздев.
Не стихи нам писать -- а лудить самовары!
Злую цену ломить за шальные товары,
шапку лихо ломать перед каждым кустом --
пустоцветом родившись на поле пустом!
Вот опять бензовоз на дороге толченой --
сложно огненный бык на цепи золоченой.
Что там слово -- когда и дела не сберечь!
Вот когда пробуждается русская речь...
1983
* * *
Я не смею думать о тебе.
Стынет на морозе береста.
Я не знаю, чем помочь судьбе.
Слишком уж история проста.
И кому поведаю ее?
Среди этих стынущих высот
легкое дыхание твое
разве что от гибели спасет.
Непреодолимо и светло
стелется поземка по стерне.
Подыши на мертвое стекло --
как же ты не помнишь обо мне?
Опостылел снежный окоем!
У речушек треснули уста...
Ничего -- что каждый о своем.
Видишь -- как история проста.
1984
* * *
Стоит хотя бы на миг отрешиться от мысли железной
--
глупая память срывается с места со свистом кровавым;
кедры встают на дыбы, до колен обнажив корневища,
недра пылают и соль под ногами скрежещет.
Сколько же сраму еще протечет -- как смола между пальцев!
Сколько же можно судьбу городить да месить огороды!
Стерлись до самых оков безответные души скитальцев.
Молча бредет к водопою забытая нами природа.
Видно, и наши пожитки горючая соль пропитала.
Солончаковая замять затмила глухие оконца...
Пару железных колец да серьгу из пустого металла --
все, что оставило нам восходящее по ветру солнце.
1984
* * *
Ни к чему нам длить
свою погибель!
Ты об этом думать не спеши.
Я такое в жизни перевидел --
что все виды нынче хороши.
Кто кого достоин, не достоин, --
я судить об этом не берусь.
Ну, а коль тобою успокоен --
слава Богу, -- не скудеет Русь!
Всё само собой. Легко и просто
купола возводит муравей.
Бесы изнывают от коросты,
плат чужой надвинут до бровей.
Может быть, и вправду --
все возможно?
Лишь не преступи одну черту!
Я-то -- ладно, -- мне и это можно.
...Если бы не камушек во рту!
1984
НЕЯСЫТЬ
Громыхает на правильных стыках глухое чугунное слово.
Распаленное чрево урчит на объятых нуждой полустанках.
Разнесло по земле сыновей -- будто ветром сухую полову.
И доныне слезятся глаза припозднившейся в поле крестьянки.
А неясыть всё так же парит над ее одинокой вечерей.
До рассвета мерцает в углу остывающий свет кинескопа.
И течет над простертой землей непонятное это свеченье.
И не видит ни зги пехотинец, навеки уснувший в окопах.
Что сказать?
Каждый день на несжатых газетных полосках
беспечальные вести толкутся --
как люд на холодном вокзале.
«Отольются, --
скажу, --
отольются горючие слезки!»
Но об этом не мы,
а другие --
задолго до нас --
рассказали.
Петухи голосят...
Что теперь голосить перед ясным покоем,
остывающий свет на ладони как солнечный мякиш катая?
Вот уж тысячу лет беззаветно корпим над пустою строкою,
и, как водится,
этой строкой --
ни земли и ни зла не питая...
1984
* * *
Довольствуясь малым, я спину успел разогнуть --
когда надо мною остывшая жизнь полыхнула.
И дочка совсем не по-детски о прожитой жизни
вздохнула
и смотрит на пламя. И долго не может уснуть.
Уж если и вправду помыслить о доле замужней...
Дай Бог, не узнаешь, как намертво
сердце срывают,
и знают о том, что скрывать его --
больше не нужно,
и -- глупо скрывать на миру --
потому и скрывают.
До дела добраться бы! Души крепчают в работе.
Гудят мужики, засевая недобрую пашню.
И соль волокут в океаны в тяжелом своем
мотоботе,
довольствуясь малым...
И в этой заботе всегдашней --
холодное солнце восходит над рваным железом,
стихает обвал, дизеля по отрогам гоняя...
И -- в черные скалы недевичьей памятью врезан
ревущий пропеллер...
-- Какого же, к черту, огня ей?! --
В потерянный рай закатилась звезда на востоке,
да так -- что и легким твоим придыханья не хватит.
И добрые вести давно не приносят сороки --
лишь черные молнии соль рассыпают по хате.
1985