Speaking In Tongues
Лавка Языков

Юлиана Павлюшина

 
 
— И все-таки Шекспир должен быть неприкосновенным.
— Неприкосновенным может быть только сон, и то, потому, что не хочется кого-то будить. Все остальное можно потрогать.
 
 

ГАМЛЕТ

 
 

Действующие лица:

 
 
Гамлет
Собака. отец Гамлета
Лаэртский. прежде всего личный биограф его величества действующего короля Клавдия, а уже потом — брат Офелии
Клавдий. действующий король
Горацио. нетрадиционный друг Гамлета, пресс-секретарь его величества действующего короля Клавдия
Офелия. традиционная возлюбленная Гамлета
Гертруд. врач и бармен в одной роже. самый страшный герой
Йорик. шут его знает, по-моему фотограф
Гамлет. и еще раз Гамлет
 
 

Сцена первая: СОБАКА


(Гамлет тихо сам с собой)
 
 
Я шел по пустыням и видел море, только потому, что его не было. А ботинки тонули. Наверное, песок все же существует, раз его может быть так много. И в то же время, когда повсюду так пусто, не хочется ничего с собой делать. И музыка какая-то в голове. Как будто сидишь в кресле перед камином и думаешь о прошлом. Или о будущем. Впрочем, не все ли мне равно. И те и другие там где-то становятся чем-то одним и не хотят понимать нас. Наверное, потому, что они были или будут, а с нами все просто. Мы — просто так. Мы — обыкновенные. Нам все еще нужно жить здесь. Я иду. И перед глазами обыкновенные титры — как это случается в начале или в конце фильма. Либо в конце прошлого. Либо в начале будущего. Тоже все равно. И ты по ошибке ищешь в них свое имя. И даже если его там нет — находишь. Потому что когда ищешь — так хочется что-нибудь найти.
 
 
(Серая комната. Серые стулья. Серый Гамлет. Какая серая картина... Картина на стене. Серая. Дверь открывается и скрип запущен. Это зашла серая Собака).
 
 
— Здравствуй, сказал Гамлет.
— Привет, — сказала собака.
— Тошно мне, — сказал Гамлет.
— Меня тоже подташнивает. Но это от голода.
— Садись рядом, — сказал Гамлет.
— Да ну. Пойду лучше к камину лягу, — сказала собака, но не пошла и не легла. — Слушай, а кто учил тебя разговаривать?... А! Не мое собачье дело... Я ушла.
 
 
и ушла...
 
 
Звери устали. Звери устали. Устали они. Особенно от холода. Птицы плачут, пачками падают с деревьев и пачкают асфальт. Неужели это зима. Какая гадость эта ваша зима. Мир плох. Нет — точно. В нем всегда чего-то кому-то не хватает, пока я есть. Сегодня не хватает радости. Вчера не хватало немножко подумать о будущем. Все равно его, наверное, нету. Просто не сегодня — завтра я дорасту до неба и... все что ли? Куда блин дальше. Выше неба — не пускают. У них там бог. Ниже самому не хочется. Черт возьми, куда я попал. Вот так бы быть сереньким человечком и — никаких тебе жутких красок. Просто не видишь их — и все. Нет, действительно, сижу и мечтаю — как стать маленьким человечком. Жениться. Родить каких-нибудь маленьких тупых офелят и быть счастливым от их и собственной тупости. Так, впрочем, и будет. Тогда чего так страшно. Трусость прямо-таки просыпается вперед меня, зажигает утром свечки у алтаря, готовит завтрак — омлет с луком и теплое молоко, от которого меня тошнит до самого вечера. Вот так. Так вот — стоит ли.
 
 
— Слушай, а я ведь по делу заходила, — сказала вернувшаяся собака. — Дай закурить... Нормально... Тебе кошмары часто снятся?
— Только по ночам.
— Нормально... В общем ничего не боишься.
— Особенно когда по ночам ни с того, ни с сего разговариваю с собаками, хочу есть, спать и не делать этого одновременно.
— Нормально... А то я, когда меня боятся, пугаюсь. Не привык еще. В смысле не привыкла. Все никак запомнить не могу. Меня в собаки вот-вот назначили. Не хочешь поздравить?
— Поздравляю.
— От всей души?
— Да.
— Ну спасибо. Нет, ты знаешь, так приятно. Это ж меня в собаку, а кого-то (господи прости) и в герань на окне подсунут. Но я себя аргументировано вел. Говорю — у меня на герань аллергия с детства. С трех лет. А зачем вам в мире (это я высшему разуму говорю) чихающая герань? Ну зачем вам гармонию нарушать. А он мне: ты сказал? и сам себе отвечает: он сказал. Двоякий какой-то. Но это значит услышал. Добре, говорит. Быть тебе псиной. А его не расслышал (невнятно он как-то говорит, устал что ли), ну и вежливо так спрашиваю: «Какой-такой осиной?» А он мне — доберманом. Ну я так подумал — нет таких осин и решил, что он ее просто с березой перепутал. А тут просыпаюсь — белый в пятнышку. Хвост поднимаю — в пятнышку. Ты меня слышишь?
— А ты не смотри на меня, что я тебя не вижу. Тебя внимательно слушает весь город.
— А? Город? Я что, слишком громко лаю?
— Нет. Я просто слышу, как он слушает. Все равно ему делать нечего — все спят.
— Да... Нет, ты смотри, привыкать начала — «лаю» сказала. Причем как-то само вылетело. Значит уже лаю. А то сегодня отчитываться, а меня на прошлой неделе ругали за то, что из миски не ел. Ешь говорят — а то устроим тебе ДТП и машиной случайно так задавим. Тогда уж точно — в герани. Нет у жизни памяти — живет себе и живет, аж противно.
— Это мой отец так говорил.
— Ну да, это я так всегда говорил. А теперь вот лаю...
— ...
— ...
— Доброй ночи папа.
— Доброй ночи, Гамлет...
 
 
Сны — безобидная вещь, если ты их не видишь. Потому что если снится то, что понять нельзя, — проснуться не получается. Это держит тебя за руку, чтобы укусить до первой крови. Иди и смотри. Ты идешь — и смотришь. Пытаешься даже потрогать, но тебе не разрешают пока. Ты еще маленький. Только для этого, я так думаю, и существуют на свете папы. Он поможет тебе не заблудиться во сне. И, когда огромная змея попытается через речку переползти тебе в голову — он успокоит тебя: так надо. Когда-нибудь мы все взрослеем, мой маленький принц.
 
 
Папа, как ты думаешь, они догадаются сбросить на меня ядерную бомбу, пока не поздно? Папа, как ты думаешь, им эта песня понравится так же, как и тебе — тебя так мутило, помнишь? Папа, как ты думаешь, они смогут оторвать мне яйца, ты научил их? Папа, слушай, я тут решил построить скворечник для всех нас, поможешь? Папа, я все еще хочу быть королем вместо тебя, ведь все равно ты уже умер. Вот только никак не пойму, папа, что мне делать с городской Думой. Папа, если ты не поторопишься, они отправят меня на первую мировую. О папа, ты не прав, я не думаю, что я смогу там от души повеселиться.
 
 
Тихо, тихо, малыш, ну-ка заткнись. Папа, как настоящая фея, съест твоего доброго Мышиного короля, закусит бедняжкой Снусмумриком и вытрет улыбающийся рот (потому что он знает — что значит знать манеры) Винни-Пухом. Папа, как ошпаренный, очень быстро научит тебя бояться жизни. А потом запрет тебя в чулане, где ты уютно спрячешься под его крыльями. Которые он снял сразу после того, как стал взрослым. Еще чего — он не позволит тебе летать на серебряном Боинге (у него ведь было деревянно-племенное детство). Он хочет, чтобы ты был здоровым мужиком. И, кстати, можешь порадоваться — он разрешил тебе слушать магнитофон и подпевать Pink Floyd. Он надеется, что ты поймешь, что у тебя не получается петь также. Папа всегда хочет того же, чего мама хочет лишь каждый день.
 
 
Пап, я понимаю, у нее мама работает уборщицей в богатом магазине, но ее мама такая хорошая уборщица. Даже потому, что переживает по этому поводу. Папа, что ты скажешь, если я ее люблю. Это опасно? Я расскажу тебе о секрете — и секрет прекрасный безумно — она прекрасна. Папа, она играет только со своим разумом и любит детей. Она может разбить только кружку с кофе. А недавно, пап, она порвала последние колготки, и я купил ей новые. Она хорошая.
 
 
Тихо, тихо, сына, дело-то житейское. Я тебе об этом еще не рассказывал перед сном. А значит вряд ты что-нибудь понимаешь. Я видел вас вчера. Красивая. Надо познакомиться поближе. Я разрешаю. Пусть придет. Проверим. На предмет СПИДа и прочей ерунды. Почему ты не подумал об этом, почему ты пошел к ней без меня. Я кто тебе, не отец? Папа хочет, чтобы ты стал нормальным мужиком. Папа всегда хочет того же, чего мама хочет лишь каждый день.
 
 
— Ты совсем не изменился, папа.
— Дурак, я должен был сказать это. Молчи и слушай.
— Я не хочу.
— Тогда слушай и молчи.
— По-моему от этого не изменится ни че-го, ни я. И прекрати вилять хвостом — это тебе не поможет.
— Прекрати сидеть на подоконнике и смотреть на небо — это поможет тебе.
— Разве тебе не понятно, что в наших отношения был прав я — посмотри на себя.
— Еще не понятно, что сделает смерть с тобой, когда ты удосужиться умереть. Побереги красивые слова для Офелии, я хочу-то всего — научить тебя жизни, собака.
— ...Теперь я знаю, почему они не сделали тебя геранью.
— А…
— Стоп. Это не то, что я хочу говорить. Я слушаю тебя, отец. Но ты помнишь — это не значит, что я тебя слушаю. И тем более слушаюсь и повинуюсь. Говори. Я не хочу убивать время, его и так осталось немного.
— Я хочу, чтобы ты стал королем.
— Но у страны уже есть один король... Хорошо. Продолжай.
— Я хочу этого больше всего в жизни...
— В смерти.
— В смерти... Ты знаешь человека, который стал причиной моей смерти.
— Да, говорят, это был Клавдий. Но я не верю, хотя он такая же собака, как и ты.
— Я этого пока не услышал... Он не виновен. Просто гусеницы бывают трех видов: ядовитые, неядовитые и глупые и ядовитые в одном лице. Мне попался третий вид. Причем, ей вдруг вздумалось средь бела дня залезть ей в ухо — вот и все… Но это ничего не значит. Вернее это означает только то, что я честен с тобой и хочу, чтобы ты доверился мне, малыш.
— Я могу только верить или не верить. Не требуй от меня невозможного — все равно взять не сможешь.
— Говори, что хочешь, только сделай так, как скажу сейчас я. Я дам тебе доказательства. Я прямо сейчас напишу слезощипательную последнюю записку, облитую кровью, я явлюсь двум, нет трем свидетелям — подай на Клавдия в суд. Мы выиграем это дело.
— Я не хочу зла — не хочу править.
— И не надо. Ты станешь королем, женишься на Офелии и уедешь куда-нибудь в Питер. Все равно управлять государством придется мне. Тебя ведь и заботит только — пофилософствовать на рассвете о себе самом.
— ...
— Ну, будь умницей, помоги папочке.
— ...
— Разваливается все. Хозяин нужен.
— В смысле, как ты — диктатор.
— Да как тебе будет угодно. Главное, чтобы дети не плакали.
— А тебя не смущает такой момент, что ты в общем-то, если посмотреть со стороны… уже умер.
— Абсолютно нет. Пусть это будет нашей маленькой тайной. А, когда тайное становится явным, мы делаем из нее традицию. Тоже довольно забавно.
— ......................Пошел вон.
 
 
(Отец лег прямо перед моими ногами и положил свои грустные глаза на грустные лапы.)
 
 
— Я сказал, пошел вон, — сказал Гамлет.
 
 
(Отец вскочил. Поджал между ног хвост и иноходью порысил (я знаю — что такое рысь и что такое иноходь — я занималась конным спортом) к серой двери. Уткнувшись сухим носом в дверь, немного постоял, раскачиваясь, и повернулся, уже опасаясь. Мокрые большие глаза за большим сухим носом.)
 
 
— ВОН!!!
 
 
(Собака исчезает. Эй, собака. Чего вы стоите. Вы уже исчезли).
 
 
На этот раз получилось. Он вылетел из серой комнаты, сбил кого-то в коридоре, добежал до сада и, раздумывая, пролежал на траве всю ночь. На следующий день в фиалковой клумбе нашли дохлую собаку. Видимо, он все-таки сделал что-то не так. Гамлет не корил себя. Ведь Гамлет остался жив, а значит он все делал правильно. С точки зрения его правил. Хоронить отца еще раз было не интересно. Он вообще не любил все эти традиции. Действительно, зачем, если через несколько дней горничная принесла в его комнату куст фиалок. А на клумбе, где отец умер во второй раз выросли анютины глазки. у Гамлета была только одна беспокоящая внутренняя мысль — кто именно. Однако, судя по тому, как глазки все время отворачивались от него... Отец обижался. Почем зря. Неужели смерть не делает человека добрее.
 
 

Сцена вторая: НЕГРЫ

 
 
(Пришибленный Лаэртский метался туда-сюда и пытался зажечь спичку. Зажигается-не-зажигается-зажигается-не-зажигается-зажигается-но-теперь-сломалась-последняя-сигарета).
 
 
Что за день. Что за ночь. Нет-нет-нет, лучше уж день, чем ночь. Ночью ты один и никто тебя не слышит, потому что никого рядом-то и нет. Да и не надо, вроде бы. Да и зачем? Что меня слушать. Что я ей смогу рассказать. И никого, Господи, никого. Я все время забываю об этом. Я все время забываю об этом... Не унывай, взбодрись, друг мой, Лаэртский. Скоро придет, королевское достоинство неся, сам Благодетель, при коем ты не только состоишь в секретном биографичном качестве, но и имеешь почву надеяться, что обладаешь доверием и даже чувством некоторой дружбы. Скоро придет Клавдий и вас неожиданно станет двое. Поверь мне, друг мой, Лаэртский, тебе полегчает. Сядь. Вот так. Руки лучше положить на колени. ...На свои колени. Закрой глаза и быстренько представь что-нибудь хорошее? Что ты видишь?
 
 
— Кресты. Белые и фиолетовые кресты.
— Это успокаивает вас?
— О, да!
— Так-так-так. Вы проходите мимо крестов и видите дорогу. Какая она.
— ... Я не вижу никакой дороги, тут тоже растут кресты.
— Белые и фиолетовые?
— Белые и фиолетовые!
— Мда...Мда-да.. Да-да-да..Так-так-так. Серьезно?
— Да и мне вдруг становится грустно.
— Так-так-так. Вам грустно. Вам это не нравится, и вы...
— Мне это нравится.
— ...вам это нравится так, что хочется...
— ...купаться в чернилах.
— Почему в чернилах?
— Потому что они разлиты у вас на столе, доктор, и потому что я с детства хотел быть черным.
— Грязным нигером?
— Неправда, все люди — дети.
— Вы действительно хотите зайти в эту черную лужицу.
— Ага. Я хочу этого.
— А вы упрямец. Хорошо — заходите.
— Я стесняюсь. Мне нужно раздеться.
— Я уже не смотрю на вас.
— ...
— ...
— ...А-а-аа-аа-а!!! Вы подсматривали-подсматривали-подсматривали-подсматривали.
— Отнюдь. Я лишь хотел убедиться в том, что вы сняли часы.
 
 
(Клавдий и Горацио практически снесли дверь. Горацио работал с королем не так давно, поэтому время для болезненного массажа и растирания трений еще требовалось. В прошлый раз Горацио убеждал короля, что король был не прав. На этот раз Горацио убеждал короля, что был прав никто иной, как Горацио).
 
 
— Я лишь хотел убедиться в том, что вы сняли часы, ваше величество.
— Сын мой, Горацио.... Какого черта — мать твою — царствие ей небесное!!! Ты схватил меня за руку, как дитя, ты...
— Вас? Как дитя? А будет ли вашему величеству угодно выслушать мою точку зрения?
— ...
— Благодарю вас. Во-первых (и, следует напомнить, я не раз уже говорил вам об этом) — это я должен обращаться к богу вашими словами. Как вы сказали? Боже мой? И я повторю это сотню раз, потому что результат отложения моих советов в вас, простите покорнейше прошу, равен расстоянию между двумя бубликами, после того, как их съели еще вчера. А, если говорить, удобными вам словами: я вам говорю одно, а вы понимаете что-то свое. Причем так извращенно, как будто находитесь как минимум на Юпитере.
— Вы очень любезны.
— Я в самом деле очень любезен с вами, но только потому, что вы наконец научились подбирать себе галстук. Видите, я отмечаю ваши достоинства. Я справедлив и объективен. Я хочу быть таким — и я есть. А значит разрешите мне напомнить вам, ваше величество, о том, чего хотите от себя вы.
— ...
— Вы позволите?
— Я знаю это и без этого... без вас.
— Прекрасно. И чего же вы хотите, ваше великовеличество?
— Я хочу быть великове... просто королем.
— Тогда вам придется быть им и снимать все свои часы, когда вы разговариваете с простыми людьми, которых не можете также очасовитить и осчастливить. Не можете — постарайтесь быть не лучше. Но и не хуже. Не кидайтесь в крайности.
— Но это мое хобби. Я люблю часы.
— Любите больше всего? Тогда все в порядке. Тогда вместо часов снимите с себя тикающие полномочия и подарите Гамлету. На день рождения. В блестящей сиреневой обертке и розовым бантом… У вас ужасные чулки. Я должен сказать вам, что сиреневое с розовым сочетается прекрасно, но не на вас... Ну так вот, почему бы вам не отказаться от престола в пользу часов, народа и Гамлета.
 
 
(Что-то в горле Лаэртского прорезалось.)
 
 
— Я бы хотел поговорить с вами о Гамлете.
 
 
(Лаэртский, все это время сидевший в позе медитации, как характерный фон, как характерный фон, подергивая ножками и иногда разводя в сторону нирваннными руками, как мадонна и опять же характерный фон, небрежно открыл глаза и начал говорить еще сонно и несвойственно для себя и спокойно. Спина прямая (даже странно), прямой взгляд из под прямых бровей, из вдруг ставших круглыми прямых глаз, под прямым, забывшим, что надо морщиться лбом, над пока прямым, но уже переходящим в неуверенную улыбку ртом. Рот открылся. Он сказал эти восемь слов и услышал себя со стороны, да так смешно, что просто ужас. Первые четыре слова он произнес весело и непринужденно. Впрочем, дальше, по мере движения фразы, слова, вылетающие изо рта слова стали разрывать сложившуюся вокруг него светящуюся тонюсенькую сферку. Мир возвращался. Возвращались обычные компоненты его личности. Первым вытаращив глаза прибежал, почему-то, страх, потом, вяло озираясь друг на друга, приплелись, хромая, установленные правила, где-то вдалеке за ними, на белом коне, шло шагом нетронутое и полное во всех отношениях одиночество. Лаэртский собрался, скукожился, сконфузился, начал оправдываться).
 
 
— Это важно. Нет, правда, это важно. Это должно быть сказано иначе я не смогу держать это внизу. Пусть всплывает. Пусть всплывает наверх. На свет... Прости... Простите за «прости». Простите за все... Ваше величество, действующий король, я принес вам сообщение государственной важности. Слушайте, слушайте! Действуйте, действуйте король! Да здравствует, король Клавдий! Хай, Гитлер!
— Здравствуй, Лаэртский. Это, я вижу, нечто страшно интересное для нас, — сам того не ожидая, заявил Клавдий.
— ... Прошу прощения, у меня встреча в пять, — сам того не ожидая, оповестил помещение Горацио и также неожиданно для себя вышел. Немного помялся у двери. Немного постоял и пошел искать Гамлета. Раз уж все равно сам себе назначил встречу, то лучше уж с ним, чем напиться.
 
 
— Да здравствует король Клавдий!
— Да ладно тебе, Лаэртский... Я так устал сегодня. Мне просто хочется есть — и ничего кроме чистой житейской улыбки над тарелкой с пельменями.
— Да здравствует король Клавдий!
— Что? Ах, да... Да ты садись, а то в ногах столько правды...
 
 
(И они и вправду сели. Клавдий спрашивал и отвечал кратко, зато ел быстрее. Лаэртского же, после путешествия внутрь самого себя, еще немного покачивало).
 
 
— Грибочки?
— Нет спасибо, я уже полгода как вегетарианец.
— Я знаю. Так это же грибочки. И, помнится, еще вчера ты ими даже очень не брезговал.
— Мне не повезло — вчера вечером я читал Онегина в нецензурном варианте и все про грибы понял.
— Что именно?
— Они живые.
— А я думаю, что нет (хлюп — это Клавдий хлюпнул грибок и жалостливо хлюпнул носом Лаэртский). Ну и причем тут Онегин?
— Не знаю — просто оторвался от книги — и понял.
— Ты сходишь с ума.
— Возможно. Можно мне вон тех золотистых жучков.
— Это макароны.
— Тогда, пожалуй, не стоит. Кстати, вам бы не помешало бы поостеречься их.
— Кого? Макарон?
— Нет, золотистых жучков под портретом вашего брата...
— В смы... а ты про этих.......... (король расплылся в потирающей-руки улыбке как сапожник над старым ботинком)..... Как приятно есть приятную мягкую полезную и легко усваиваемую пищу без особых калорий в приятном обществе приятного человека. А какая сегодня (Клавдий потянулся, как бы невзначай завел будильник) прекрасная погода (он одним прыжком подошел к окну и к портрету брата нажал на будильнике заветную кнопку. Часовой механизм взвыл, как автомобильная сигнализация, тогда еще неизвестную большому кругу. Действующий король и биокрыса знали, что делать в центре этого орущего круга — кричать. Они не были уверены, что их никто не услышит, но то, что их никто не поймет — это точно. Они и сами с трудом понимали самих себя).
 
 
— Вас, ваше величество, посадят.
— Что сделают?
— Посадят. Причем, надолго. Гамлет разговаривал с покойным королем. Они готовят свинью.
— И давно. Давно они. Свиней выращивают?
— Они-то? Да нет. И уже давно. Но одну — специально для вас. Гамлет хочет обвинить вас. Обвинить в смерти отца.
— Но я не виновен.
— Теперь он знает об этом лучше вас.
— Мы можем отправить его куда-нибудь. Подальше.
— Ваш брат предлагал ему уехать. Гамлет послал его. За дверь.
— Значит он передумал?
— Вряд ли.... Не знаю... Вряд ли...Он слишком странный, чтобы не сделать ничего. Ничего безумного. Я боюсь его. За боюсь за вас. Помните, что он сказал на похоронах. На похоронах отца. Вашего брата. Помните, как он говорил о смерти. О богине! О той, которая и за ним придет. Что он не человек что ли.
— Он, кажется, говорил. Он говорил, что смерти вообще не существует?
— .. А еще: что, если бы она была жива. Если бы она была живая. Ее стоило бы кормить гнилыми мандаринами. Или сырыми гребешками. Чтобы ее вывернуло наизнанку. А потом — в таком вот виде — засушить. Он — нахал. Он убивает то, что люди придумывали. Веками. Он — убийца. И он может убить вас. Просто из метафизического интереса.
— Но ведь уже не со зла.
— А вам-то какая разница? Убивать-то будут вас!
— Но его любят. И даже считают гением.
— Кто? Вы его любите?... А то, что он гений — это вопрос непонятный. И почти риторический. Из разряда: есть ли бог на Марсе. И даже если — да. Если есть. И даже если он — гений. Так это даже хуже. Это же неопознанное явление. К тому же, он сам говорил, что гении созданы. Для того, чтобы умирать. Чаще других.
— Я принял решение. Я убью его раньше. Раньше, чем он догадается, что сделал это не сам. Он сможет умереть красиво. Его будет приятно убивать.
— Приказывайте, ваше величество. Я исполню ваши желания. От первого пункта до...
— ... У меня всего один пункт — Женщина.
— Одна? Две?
— Одна.
 
 

Сцена номер три: ЗООПАРК

 
 
Норман Мейлер. Самый короткий изо всех романов:
 
 
Поначалу она думала, что сможет прикончить его за три дня
Она почти преуспела. Его сердце едва выдержало ее комплименты.
Тогда она прикинула, что это займет три недели. Но он выжил.
Пришлось ей пересмотреть свои расчеты — теперь требовалось три месяца.
Три года миновали, а он все еще был жив. Тогда они поженились.
Они женаты уже тридцать лет. Люди отзываются о них тепло.
По общему мнению, это лучшая супружеская пара в городе.
Вот только дети у них все умирают и умирают.
 
 
(Гамлет, подергивая ножками, мял песок, о котором говорил в первой серии. Офелия как обезьянка рылась у него в голове, разглаживала волосы, меняла прически. Впрочем, любя. Гамлет думал о своем и, возможно, замечал ее. Особенно, когда она спрашивала его о чем-нибудь. Как мило. Романтика. Офелия старалась. Вряд ли что-то из этого получилось. Полосатый тигр был слишком занят. Над ними — утро. И прозрачный кусок сыра — луна).
 
 
— Смотри — луна... Чего это она?
— ...
— Я вчера вечером проезжала мимо церкви и видела нас двоих, играющих в колокола.
— Вчера? Вчера я не был в церкви.... Я хотел сказать — я вообще не бываю там. Я не калека.
— Ах, конечно, это были другие влюбленные. Но я видела нас так ясно. Как в зеркале. Ведь мы теперь такие же, как и они — очень счастливые. Они улыбались. Как мы.
— ...
— А потом мы выехали на дорогу. И я видела, как мы стояли по краям. Как перекидной мост из одного края в другой. И опять улыбались. Я везде и во всем вижу это. Я беру тебя с собой в университет. Потом выкладываю на парту и рассматриваю. И ты улыбаешься мне. Только мне. Я пробовала показать тебя Наташке — ей ты не улыбаешься. Она говорит, что мы — дуалы и будем жить вечно. Она гадала мне вчера — все будет хорошо. Только в будущем что-то не... Эй, ты где?
— На лунннне... Прости. О чем мы говорили?
— Ты — тело. Небесное тело.
— Не злись. Просто я не понимаю, зачем нужно освещать то, что и без того светлое и понятное. Ты плачешь? Я не хочу, чтобы ты плакала.
— Не уходи туда, куда ты так часто уходишь. И я буду плакать только, когда буду давать жизнь твоему сыну. Ты ведь обещал — не уходить туда больше.
— Я не мог этого обещать. Ты только подумай — мир меняется и мы будем вынуждены меняться вместе с ним. Мир ждет войны. И что мне теперь забыть про вечное «Тантра forever» и изучить строение автомата Калашникова. Или, еще лучше, закрыть на все это глаза и спать? Спи, богатый сын богатых родителей, оставивших тебе богатое наследие.
— Но ведь я буду спать рядом. А я такая красивая.
— Все красиво. Даже желтое мусорное ведро на фоне синей стены. Ярко и красиво. И сочетается. И счастливо. Неужели ты от этого не стала счастливее? Делай выводы.
— Я пришла к выводу, что вывода у меня нет. И не надо.
— ....
— Слышишь? Море. И звук как будто плавает. Как будто в одно ухо вошло, а в другое вышло.
— Пойдем купаться.
— Ты что, вода холодная.
— Снимай туфли.
— У меня ноги (ха-ха-ха-не-щекотись) сводит.
— Так. Всегда. Бывает. Когда. Вода. Только что. Перестала. Быть. Льдом.
 
 
(Гамлет все-таки затащил хохочущую Офелию в море. Было весело. Они все-таки, каждый по-своему, любят друг друга. Гамлету от этого хуже не стало. Офелии стало лучше, особенно, когда он начал ее, мокрую, сушить. Она теперь даже не говорила — смеялась).
 
 
Ледяная вода. Купаться. Космос. Единение с природой. Хоть и урбанизированной напрочь. Много ли нужно человеческому организму для полного визжащего счастья. Она и кашлять перестала. Теперь ты уже совсем по-другому трогаешь кончиком ноги мокрый холодный песок — как будто ее тело. Как будто это она дышит.
 
 
— Гамлет, скажи, ты обо мне заботишься?
— Почему ты об этом спрашиваешь сейчас?
— На этой неделе я подсчитываю всех, кто обо мне заботится
— Не знаю, может быть я просто люблю тебя?
— А правда, что есть такая уголовная статья — специально для тех, кто убил кого-нибудь, нехотя.
— Не хотя... Ты зря думаешь об этом... Думай лучше о глупостях или о каких-нибудь гадостях.
— Я просто очень люблю узнавать что-нибудь новое.
— Мне тоже вот любопытно, если просто смотреть на вино — запьянеешь или нет?
— Нет.
— А если просто смотреть на тебя... или нет.
— Нет.
— А ведь священное писание с тобой не согласно. Ну и Бог с ним, правда?
— Я люблю тебя.
— Я вижу. У тебя ресницы топорщатся от любви
 
 
Луна светит каким-то странным светом. Она думает, что это нормально. И ошибается. Замечательная штука. Вряд ли ты когда-нибудь увидишь такое. А звезды и прочие планеты плывут себе и плывут — им какое дело? Украденный поцелуй опоздал на два часа. Впрочем, как всегда. Не смотри на луну — заболят глаза. Продолжай петь о любви. Продолжай танцевать.
 
 
Мы ни в чем не сможем быть уверены до тех пор, пока не станет светать. И часы бьют сотни раз по полуночному прошлому. И нет никакой надежды. Вся надежда спряталась на обратной стороне луны. Не смотри на луну — заболят глаза. Продолжай петь о любви. Продолжай танцевать.
 
 
Это магия, которую чувствуем только мы и только, когда мы вдвоем, и только темной ночью, и только, когда мы не спим. Настало время ультрофиалкового заговора. Тебе кажется это нечестным? А звезды и прочие планеты плывут себе и плывут — им какое дело? Украденный поцелуй опоздал на два часа. Впрочем, как всегда. Посмотри на луну — заболят глаза. А ты продолжай петь о любви. Продолжай танцевать.
 
 
(Гамлет пощупал мокрый песок. Задумался. И нарисовал страшного крокодила).
 
 
Я чувствую себя одиноким. Вокруг столько слишком много людей, и ведь они не чувствуют то, что чувствую я. И даже не пытаются понять. Я как будто один. Глаза как help i need somebody. Сигарета дымится. Зеленый чай дымится. Все в дыму. Японская поэзия. Непонятная, нарисованная, простая. «Спрячься, как в гнездышко Здесь, у меня под зонтом Мокрая ласточка» — Офелия. Ну и фамилия у этого поэта — Кикаку. Повезло как Кикаку. А не сыграть бы мне в «сети». Что за Харуки Хурасами — о чем я вообще думаю. Наверное, о том, что я попал в расставленные мной же в прошлой жизни сети. Или это было прошлым вечером? Но они-то, все они, думают, что это игра. Они — зрители, которые забыли, что это — настоящая жизнь. Какая ерунда. А дым от сигарет — это ерунда? Да. Но это еще и уплывающие от меня, бога, мысли. Искорки рассыпались в пепельнице. Мелочь — а как важно. Это я рассыпался. Как магвай, на которого пролили воду. Породил подобных себе, но таких, что скорее похожи на гримлинов. Злые и пустые. "О-тэдама"! Какой мешочек с шариками. Ну что, поиграем в жизнь. Или тебе уже все равно не хочется ничего делать. А жаль. Это же так просто — не жить, а играть. В повара, например. Или в тюрьму. Огородишь себя со всех сторон выдуманными накануне запретами и сидишь, причитаешь, как поломойка. Что врать-то. И главное — кому? Как будто где-то в глубине души ты не знаешь, что ты не прав. И что, Да-Да-Да, пусть ты живешь в кружке, в которую тебя посадили насильно. Но ведь у кружки не хватает дна наверху. О, это самая большая тайна на свете. Нет дна. Нету. И ты можешь лететь куда захочешь. А куда ты хочешь?
 
 

Сцена четвертая: КОРОТКОНОЖКА

 
 
— А у нее достаторочно длинные ногиси для этого?
— У нее для этого достаточно длинные волосы...
— А эти у нее.. а ну…… забылил слова…… ну да..да ладененько. Хе-хе
 
 
(Гертруд кашляет как чахоточный и делает обычный воскресный массаж Клавдию. Тот иногда мурлычет что-то невпопад, но на самом деле очень напряжен).
 
 
Сергей Довлатов. Зона. Записки надзирателя
 
 
Она лежала неподвижно, только вздрагивали розовые уши. Вскоре ее привезут на бойню, где стоит жирный туман. Боец отработанным жестом вздернет ее за сухожилие к потолку. Потом ударит в сердце длинным белым ножом. Надрезав, он быстро снимет кожу, поросшую грязной шерстью. И тогда военнослужащим станет плохо от запаха крови…
 
 
— Расслабитесь...
— Где?
— В этоном месте.
— Расслабился.
— Нет не расслабилися.... Хе-хе... А теперенем да...…… А у нее галаза большищие.
— Как в кино.
— А кино. Знаю-знаю….Годзилллла?..Хе...Хе...Значирит доложено подействовать. Повеселеселимся…
— Только не просри это дело. Это не то место, где просирают.
— Я пониматенький вас как никогда.
— Жаль, что церковь меня тут не поддержит. Церковь вообще себя плохо ведет в последнее время.
— А вы чето ли значирит веритте в цероковь
— Нет. Но зато я немного верю в бога. Мне вдруг однажды показалось, что лепестки силы именно у него…Хотя я… черт его знает…И все равно бог такой… ничего. Хороший. Только не говори никому.
— Даже богу?
— Тем более ему.
— Да ни к чему все эти далай-лампочки…. Вы хорорешо простисыпаетесь утром?
— Я видел улиток.
— Бр-р. Лимонненький соус.
— Мне снились улитки. Много улиток. Множество. Это был старый сон.
— Как полузалупленные фрески?
— Как фрески. Как несуществующие пожухлые картинки из Библии. Сначала пришла одна. Все тельце прозрачное и открытое. Что-то вроде полупрозрачного, полупроводимого панциря. И такие полудопустимые недопускающие лишнего злые глазки. Представляешь, она переползла на середину комнаты. Очнулась, расширила глаза и уставилась на меня. Даже под панцирем, было видно, что-то стучит, как маятник всей планеты. Как будто отсчитывает часы… да какие там часы – секунду до того, как – все! И больше ничего! Представляешь, она даже перестала перебирать четки. Что совсем уж совсем невозможно. А потом прибежали другие. Быстрые и также несущие свои дома на своих соплях. Они смотрели на меня. Что-то записывали и ядовито смеялись. Это такие ядовитые улитки. Ядовито-желтые.
— Хе-хе-хе..х-х-х…хе
— Ты простыл? Тебе нужно подлечиться чем-нибудь. Сам лучше знаешь чем… Яд.. Желтый яд даже стал запахом. Так его там у них что ли много. Ну не знаю. А потом у них что-то двинулось в голове и они всем стадом двинулись на меня. Они говорили всякие гадости. Они говорили, что никакой я не король. Что по мне и ползать-то нельзя – не интересно – такой я пологий. Они сказали, что я разочаровал их. Они сказали, что хотят доползти до той стены, где стою я, чтобы по ней забраться на потолок и там поплакать. Но они разочаровали меня гораздо сильнее. Поэтому я сам прижался к стене и, не достав даже до потолка, плакал, припертый к стенке многочисленными улитками.
— А вы перед этим сном рекоменмендованое мною яблосическо съели?
— Съел заживо. Я когда спать хочу – сколько угодно съем.
— И после улиток легко проснулися и встали на ноги уттттречечком?
— Ну… Возможно…
— А более конкретненько?
Ну где-то за минут сорок мне удалось собрать, по крайней мере, основные свои части тела и прочее.
— Агастеньки…. Понястенько… За это время здоровая обремененненькая лишь всем необходименьким боевая ракеточка долетелелась бы из Штатов в Косово и обратно. Как врачик, я запрещаю вам виделететь подобненнькие сны. Но как хороший человек я всерегда понинималь непонимание. Особенно такое со стороны улиток несправедливенькое. Однако человечесечеству и вам иже с ним нужны улисилитки. Они очищают воду в аквариууумме. Но, если все же хотите — плачите. Плачите. Не сдераживаетесть.
— Да ну брось ты. Это у меня просто глаза слезятся от солнца. Светит прямо в глаза. Ненавижу эту комнату тем более в этом здании. Глупая постройка. Глупо построено. Неудачная сторона.
— Да. Неудачная страна.
 
 
(Влетает растрепанная Офелия. Обеспокоенная и непорочная. Нет, на самом деле до глубины души в придуманной ею самой панике и на самом деле пока еще непорочная. Запинается о порог и чуть не падает.)
 
 
— Осторожнее, детка, здесь можно сломать ногу.
— Господи… Неужели… Но прошу вас. Можно мне… позвольте мне… тем более в моем положении – не ломать здесь ногу.
— Как вам будет угодно, дорогая.
 
 
(И король уставился на Офелию. На нее нельзя не смотреть так, как на нее смотрят. Ну нельзя. Хотя, даже не то, чтобы нельзя – ни у кого из мужчин во дворе элементарно не получается. Она же, с черной книгой в одной руке и с букетом анютиных глазок в другой.. (кстати, возможно, это те самые глазки. Уж больно они серьезные).. не знает куда себя деть, посадить или поставить. У нее в голове сплошной Гамлет.. Она взволнована и позволяет себе начать сложный разговор, называя короля, по-домашнему, дядей королем. Он сам на этом как-то очень настаивал. Откуда она знает, что разговор грустный и сложный – она понятия не имеет. Но Гамлет всегда учил ее слушать свою женскую пятку. Помогает. Пятку дергало так, что стоять было невозможно. Она находит наконец предложенный стул только потому, что ей его предложили).
 
 
— Дядя Король, вы так грустны…
— Как так?
— Как наш разговор. Что-нибудь случилось?
— Да нет.
— Какая жалость…….. Значит что-нибудь еще только должно случиться.
 
 
Огни храпа в комнате. Ночью каждый здесь развлекается по-своему. Уставший и облегченный не разговаривает во сне. Ему почти ничего не снится. Душ в душе не жесткий, почти светлый, и почти свободный. Порезавший ноги спит плохо. Потому что так и не достиг гармонии ни там, ни здесь. Прямой, не подпиливший свою решетку, спит честно, до тех пор, пока не проснется и не разбудит его кто-нибудь эдакий. Смеявшийся долго заснул еле-еле. Так уж хотелось сказать что-нибудь, над чем потом можно было бы посмеяться. Можно сказать – мы его усыпили. Двое новобрачных спят как муж и жена, как в мыльной опере, не подглядывая и имея свои тайны. А мой человек просто спит. Под моим взглядом на моего ангела.
 
 
Эта комната ненавидит вся и всех. Не почему. Просто так. Это идет от нее самой. Это ее солнце. Это ее территория. Открытое зло. Не древнее, не юное. Просто так. Каждый, кто протирает здесь пыль самыми слабыми местами или локтем обязательно и больно ударится об ее зло. Разумны ли ее мозаичные поля на полу – неизвестно. Думает ли она о том, что творит – не доказано. Говорит ли она этим хоть что-нибудь – если и говорит, то уж очень непонятно. Никто еще так и не понял. Но посмотревший сверху как-то поведал всем остальным, что дело тут не в портрете умершей матери, а в интересе к игре. Интересная комнатная игра. Играют не все, кто хочет, а каждый, кто заходит. Тот, кто играет, проходит уровни. А тот, кто начинает проходить уровни, рано или поздно бывает убит. Причем безжалостно и с извращениями.
 
 
Сидела такая безжеланная и вдруг разжеланилась. Хочется уйти. В углу, за телевизором кто-то есть. В махровых полотенцах кто-то есть. Кто-то есть и в кресле, на котором я пока что сижу. Ножницы большие и маленькие. Столы, перевернутые два раза наоборот, и теперь стоящие правильно. Частички от торта падают со столов на кружева – какой-то частичный торт. Пожирающие взглядом трудолюбивые вареники. В душных шкафах — светящиеся по ночам души маленьких бумажных бобровников. Вот бы встать и уйти. Впрочем, кажется, как бы я не спешила, я уже все равно никуда не опоздаю. Слишком яркое небо. Двое – бегущей строкой. И звук гонга — предчувствие.
 
 
— Замок поговаривает вы с Гамлетом что-то там чувствуете.
— Дяденька Король, даже Гамлет знает, что я люблю его.
— И ты можешь быть в этом уверена?
— Вы можете быть уверены в этом…
— И ты даже понимаешь то, что происходит с ним на самом деле.
— Нет. Я понимаю только то, что люблю его…
 
 
Вот делаю самую глупую, наверное, вещь на свете – пишу тебе. И чувствую себя, между прочим, глупо. Но что поделать. Видимо, уже ничего. Особенно когда единственный момент, когда мы вдруг оказались одни произошел вдруг. Ты ужасно напугал меня. И к тому же разбудил. Но так и было нужно. Я последнее время пропиталась этой фразой до конца… После твоего отъезда столько людей один за другим наприходило, что я утерла слезы. Все равно бы они помешали мне сформулировать то, что я уже не первый день хочу сказать. Они – это и слезы, и люди…
 
 
Прежде всего — напомнить. Напомнить тебе то, что я, как я вижу со стороны, слишком доверяю тебе. Вот так, не зная человека, писать свои такие глупости. Такие, которые могут испортить не только настроение сразу нескольким людям. Боже мой, как же я, должно быть, должна доверять ему и тебе, раз делаю это без всякого на то страха и упрека.
 
 
Зачем? Зачем я это делаю?…Хочу…Так надо…Для того, чтобы ты знал наверняка то, что я и без того имела известную аморальность и наглость не особенно-то скрывать. Но, кстати, не потому, что не хотела – не могла…Ух, тяжело даже писать. А говорить? А думать? А чувствовать?
 
 
Для меня сейчас особенно неожиданно стала понятна жесткая граница между влюбленностью и любовью. Знаешь, если бы я была сегодня влюблена, мне стало бы стыдно стоять напротив тех, кто думает, что любит меня. Но в первую очередь напротив себя (дуры), потому что это было бы нечестно и по-детски плохо… Но я люблю. И мне не то что не стыдно, но и даже неплохо. Я не хотела, не ждала, не молилась, не видела во сне, не мечтала. Все, что я делала – это делала все наоборот. Однако тут, внутри, во мне, уже работают те вещи, которые не от меня не очень-то зависят. А потому – какая мне разница. Я лишь чувствую то, что свалилось мне на голову. Причем, не столько с красными ушами вины, сколько с беспокойным дыханием глубокого полета, радостного и страшного. А еще я схожу с ума. Чему и это письмо ценное тому доказательство в твоих руках. Если б я была влюблена – ты и не узнал бы ничего. Зачем? Но любовь – такая. Она приходит сюда так редко, что я не могу отпустить ее просто так.
 
 
Ошиблась? Напутала? Перепутала все? Не исключено. И я ошибаюсь. Сама ведь собственными руками сказала – не знаю тебя. Однако позволяю себе с собой не согласиться и любить дальше. Тем более, что на самом деле знаю тебя — вот уже вторая тысяча лет пошла, как знаю. У меня было время понять. И я поняла. Я чувствую это… Вернее, не чувствую, а нечто среднее между думаю и предчувствую. У меня что-то такое есть в моей личности, что занимается таким видом забавной деятельности. Оно говорит мне, что не все просто. Что так было только один раз. И в тоже время не было, естественно, никогда. Кстати, тогда я умерла. А с тобой – пока нет. Так что все мои головокружения и зубные боли сейчас – моллюски по сравнению с динозаврами. Впрочем, вряд ли происхождение видов кого-то сейчас интересует.
 
 
Ты, хоть и не знаешь об этом, уже с твердой периодичностью прямой живешь во мне. Нелегко не видеть тебя, не чувствовать рядом, не знать ничего и не знать – кого и о чем спросить. А в это время рядом – другой, святой человек. Святой настолько, что доверяет мне, не хуже, чем я тебе. Я же в таком случае – и ложь, и стерва, и не это, и не это тоже. Я обещала не приносить в дом зла. Но не клялась не любить. Потому что знаю, что сие приходит оттуда, где иже яси на небеси. Я его и тебя ждала столько лет. Почему вы появились вместе? Почему ты вообще появился? Я спрашиваю. Я не упрекаю. Я лишь благодарю тебя за это. И весь мир тоже – спасибо! Если он – святой человек, то ты – ангел. А я, извините за наглость, бог. Который одного создает, любя. А другого любит.
 
 
И все-таки так было нужно. Я ,верно, шагаю верной дорогой в этой дурацкой униформе из безумного плана на мою жизнь, которую пошила моя дурацкая звезда. Она чешет мне волоски на руках – и я пишу тебе. Она шепчет мне, что я нужна кому-то. Она же кричит на меня – любить тебя, не веря в это, в Бога, в тебя, в будущее, и не бояться ничего. Хотя бы потому, что это самое из всех уникальных чувств. Да я уже и сама знаю – что это…
 
 
В конце таких писем, я помню, полагается умолять об ответной любви. Но я ничего не прошу и тем более не требую от тебя. Моя любовь полноценна и уникальна сама с собой. Впрочем, как любой нормальный любящий человек я бы хотела, чтобы ты любил меня. Что скажешь ты, прочитав и посмотрев искоса – не важно. Можешь и ничего не говорить. Я позволяю тебе.
 
 
— Да. Я люблю его.
— Значит ты должна знать…
— …я должна знать…
— …и принять нужное решение.
— …и принять какое-то решение.
— Гамлет болен. Он бесконечно болен… Вот, Гертруд подготовил для тебя результаты обследования. Можешь ознакомиться.
— Здесь слишком много туманного.
— Тогда поверь своим глазам – неужели ты не видишь, ЧТО происходит с ним в последнее время.
— Он всегда такой. Неужели он болен с самого детства?
— Допустим… Возможно… Как бы там ни было, обострение ожидаем со дня на день. После этого – взрыв. Почти что катастрофа. Ему будет больно. Очень больно. И с каждым днем все больнее и больнее. А через месяц, когда мозг его будет абсолютно съеден, мы его потеряем, однако жить он будет еще недельки четыре. Если, конечно, то, что будет с ним происходить может быть достойно жизни. И тем более жизни короля будущего века.
— …недостойно будущего…
— Он ничего об этом не знает и знать не должен. Только незнание и наша помощь может помочь ему. Ты можешь помочь ему. Только ты можешь сделать это.
— …я должна сделать… что?
— Это.
— Что это?
— Это то, что убьет его, но это и то, что даст ему возможность быть таким, как он есть хотя бы в нашей памяти.
— Я сделаю это.
— ..сделаешь это?…
— Я сделаю это.
 
 
Тяжелое все в голове – лучше не думать. Тяжелые большие руки – лучше спрятать. Тяжелые большие ноги – хорошо, что две. Тяжелые большие губы – прикусить одну за другую. Тяжелые большие глаза – лучше закрыть. Перешагивая лужи, лежу, ликуя. Рис затвердел и стал сыром – сзади тихо подошла она. Большая тяжелая черная дыра в углу комнаты возникла. Как новая вселенная. С кубами и другими много-многогранниками. Незаметно для всех замечаю. Опять этот напряженный вкус абсурдного перевода. Сосредотачиваюсь на нем и ухожу.
 
 
— Я могу идти?
— Если хочешь.
— Я хочу…
 
 
(Офелия, уходя, показывает на абсолютно тот же порог)
 
 
— А здесь можно сломать ногу.
— Да.
— О=о=о=о!!!!!!
 
 
(Она начинает дико выть-истерично-плакать, подымает подол, осторожно переступает через порог, как будто бы он горячий, как утюг на цифре три и выше и с ревом по-настоящему расстроенной молодой девушки стремительно убегает)
 
 
Да, я идиотка, если хочешь… Если хочешь… Если действительно нужно… Ты не стесняйся. Говори. Поговори со мной. Обо всем. Говори же. Все. Все как есть выкладывай. Как ты это чувствуешь? Нужно или может быть не надо? Говори. Скажи что-нибудь и я заведу нужные знакомства. Я познакомлюсь со смертью. Это пригодится. Я умру для тебя. Тебе будет приятно посмотреть. Красивой, мне, трудно запретить умереть красиво. Той, которая любит нельзя запрещать умирать. Она не выдержит этого. Что-нибудь в ней не выдержит. Она может и умереть. Я умру для тебя. Я умру специально для тебя. Я умираю каждый раз, когда ты рядом, неподалеку, в радиусе зеленого райски-вкусного яблока. И я научилась чувствовать, что ты мой даже, если это не так…
 
 
Да, я идиотка. Я еще совсем ребенок. Посмотри – я так и не разучилась не плакать. Может быть, это болезнь. Может быть это останется со мной навсегда. Я не знаю. Хорошо это или плохо. Я не знаю. Мне, честно говоря, совсем все равно. Но захочешь — и я буду считать и считать слезы, лишь бы эти слезы ложились на твои следы. Я хотела бы плакать вечно, если бы знала, что капли для глаз сильные и великодушные настолько, что сумеют омыть твои раны от расчесанных комариных укусов и протыкающих пятки морских ежей. Всего бы омыть тебя. Как младенца только что после рождения. И унести далеко-далеко. В закрытое, запрещенное место. И ты будешь там. Там хорошо. Там твои болезненные не земляные родственники никогда еще не бывали и еще не скоро смогут побывать. Но почему ты хмуришься?
 
 
Да, я идиотка. Но позволь, подпиши указ и поставь скрижали около каждого дома, чтобы я не забывала о том, что ты сказал и не забыл об этом… Позволь мне хотя бы молиться за тебя. Кому? Я не знаю как отвечают на такие вопросы. Но я знаю, кому я хочу продать свою душу. Кому-нибудь, кто заплатит много. Кто подарит мне тебя. Кому-нибудь, кто так сердится, что очень страшно. Тому, у кого, после похождений святой бритвы на лице всегда можно найти нежные кровавые поцелуи. Тому, кто не приходит вовремя. Тому, кто приходит не вовремя и часто не остается. Тому, кто любит красную острую пищу и умеет говорить на многих языках. Тому, у кого дома я посередине мусорной кучи на полу нашла грязные носки и копеечку. Копеечку я положила на лампу… Но я отдала бы ее и свою душу этому человеку. Я бы молилась ему о тебе. Я бы продала свою душу кому-нибудь, вроде тебя. Могу я встать на колени и прочитать тебе молитву за твой же упокой?
 
 
Да, я идиотка. Дура. Дура. Я вижу твое лицо везде куда бы я не посмотрела. Вчера я смотрела внутрь колодца – и это было красиво. Но ведь еще есть лужи, водосточные трубы, унитазы, плешивые кошки на прилавках магазинов и лица других чужих-чужих людей. И все равно – я вижу в них демона в лице ангела… И слышу. Среди всего, что я слышу вокруг, до меня достают лишь звуки тебя. Без умиления, прикрас и недостатков. А значит, когда ты не существуешь, я слышу ничего. Что бы случилось со вселенной, если б не одно правило: когда говорю я, я слышу, как говоришь во мне живущий ты.
 
 
Я подсматриваю тебя. Я подслушиваю тебя. Я пытаюсь разобраться и предугадать – где ты будешь в следующий момент, чтобы быть точно там же. Ты – та долгожданная нестерпимая боль, о которой так долго скучало мое скучающее сердце. Я почти два года ждала тебя. Теперь я живу этим. Только этим. Ведь если внимательно посмотреть по сторонам, больше – ничего-то и нет.
 
 
Мне ничего не стоит сгореть для тебя. Мои бенгальские огни уже почти догорели. В моем камине остались одни угли. Мой дом сгорел уже давно когда-то. Брат моей матери напился и заснул с горящей папиросой. Все исчезло. А он остался, чтобы посмотреть на это. Золотистые фенечки растягивают тело. Помоги снять их и отдать сотне сотен безработных. Все останутся довольны. Я сама буду пить с ними спирт ручной выделки. Они научат меня курить неграмотные китайские сигареты. Я обещаю научиться всему. Я буду слушать и пойму все. Я способна. Я почти богиня.
 
 
Я идиотка. Я умерла бы ради тебя, если бы ты позволил. Я бы заставила кого-нибудь другого, и даже тебя, умереть ради тебя. Если хочешь. Я буду кричать или молчать. И так до тех пор, пока ты где-то там, а я где-то здесь. Пока ты не поймешь, что ты и я – это одно и то же. Нет никакой разницы, достойной того, чтобы держать нас отдельно. Я продам стадо овец и куплю армаду кораблей. Я буду умирать, буду убивать, буду красть и лгать, что ничего такого еще не сделала. Я сделаю это для тебя. Я умру, если не выполню свою миссию.
 
 
— Вот вопрос и решился сам собой.
— Какой хороший, хорошистенький был вопрос!
 
 

Сцена пятая: ЦИЦЕРГМАТ

 
 
(Пьян. Гамлет наедине с лампой для разгона комаров, или духов, или кошмаров, обвитой ржавой, кирпичных цветов решеткой).
 
 
Ветер. Погода – ветер. Полощет во всю силу платьица. Срывает снежные вершины с вершин. В Гималаях тоже ветер. Будда действует. Он прищурился, чтобы пыль не попадала в глаза. Ветер перемен. Ветер поездки по городу. Не подскажете, куда идет таксомотор? По спине грязной машины прошелся, как по маслу, легкий дождь и оставил картину. Впрочем – не оригинал. Я видел такие же по бокам зебры. Куда мне? Вперед и вверх. Сдали назад. Мы едем назад. Разворачиваемся. Теперь едем туда же, но это уже вперед. Я смотрю на часы. Не для того, чтобы узнать сколько времени. Просто смотрю. Дальше. Между прочим разговариваю с памятниками, отпечатком протектора – на пути, прожектора – на стене. Так – ни о чем. Рассмотреть бы поближе надпись на той стене. Ах, это просто облупленная краска. Тогда зачем?
 
 
Авария. Мы поворачиваемся, как всегда, в надежде увидеть тело и не получается. Дырка в асфальте 12 на 12, а из нее после дождя бьет ключом грязная вода со своими скоростями и периодичностями. Сморю на белый дом, уже отвернулся, как вдруг спросили: «Как ты думаешь, как он умрет. Ведь все когда-нибудь…» Я посмотрел еще раз и увидел зовущие на помощь развалины. Осталось всего пять этажей, остальное – ампутировано и торчит острыми неровными человеческими костями. «Это придет сверху».
 
 
Ветер крепчает в моих руках. Его уже не согнуть в баранку на пульте управления, его уже не понять. Ты либо просто веришь в него. Либо закрываешь глаза и веришь ему. Я не хочу быть нигде. Я подсматриваю одним глазком за тем, что происходит в мире. Но все, что происходит – так или иначе начало войны. Война все еще только начинается. Ну и пусть… Треть с половиной из всех умерли от инсульта пули между глаз. Справедливая война за справедливость. Вот он – ветер несущий нас от первого «а дай-ка клубники» до последнего «мама, отпусти меня, там хорошо».
 
 
Воинственный ветер – чудовище мое — похожа на прошлогоднюю траву. Она задувает спички. Крыши срывает не так, как шляпы. Она делает это как-то по-другому, кружевными руками, нежно. Она приносит и уносит дожди, чтобы ты взял в рот и тут же передарил канавам свои надежды. Говорят, те, кто ее видит, постепенно начинают жить в ее мыслях…. Она приведет себя в порядок, оденет крепдешин из останков мира. Окропит землю духами из завядших в небе цветов, которые, если помнишь, ты по синьке, синий, подарил ей вчера. Ты заходишь в ее спальню и не видишь ее. Теперь она может быть только в ванной.
 
 
Самое жуткое место на свете. Сочетание всего чужого и тебя. Ты боялся бы, если бы был здесь. Ванна поглощающая. Пристающая. Мое чудовище. Она здесь. Она курит. Колечко дыма – предобручальное. Надевается само собой – чтобы помнить. Ванная. Она была моей первой женщиной. И мне не понравилось. Мне не понравилось.
 
 
— Что бы ты ответил, если б я сказала тебе: «Иди ко мне».
— Я бы промолчал.
— Ты ничего не чувствуешь?
(кивок)
— Я знала. Я знала это еще до создания твоего сознания. Ты сказал это для себя. Я дала тебе такую возможность. Запомни меня. Давшую тебе право быть свободнее других.
— Но где я могу сделать следующий шаг?
— Как странно. Зачем ты спрашиваешь такие вещи? Разве ты еще не пришел сюда?
— Я бы хотел зайти еще дальше.
— Ах, как мило с твоей стороны. Но ты и так уже на другой стороне. Тебе некуда идти, кроме как вернуться обратно.
— Мне непростительно идти назад. То, что я несу, необходимо донести.
— Посмотри на меня…Ощути себя в горах… Видишь, как здесь высоко. Осторожно – опасно – брось взгляд на дорожные знаки и стой так, как они тебе советуют.
— Но я шел здесь и никто не говорил мне, что это опасно.
— Поэтому ты и пришел ко мне. Посмотри на эти камни.
— Это же крысы.
— Каждая из них беременна и вот-вот разродится. Но ты не увидишь этого.
— Почему?
— Тебя нет в списке.
— Почему?
— Я уже вычеркнула тебя.
— Почему?
— Неужели я ошиблась и ты куда-нибудь идешь?
— А разве я вообще иду?
— …С тобой становится неинтересно разговаривать. Ты сам по себе, ангел мой. Только и знаешь, что ничего не знать.
— Неужели – все.
— Посмотри на эти снега. Дальше дороги нет. Оставайся.
— И никаких тайных троп, протоптанных Хо Ши Мином?
— Кто знает…
— Ты знаешь?!
— Конэчно… Давай поиграем… Иди ко мне, ангел мой.
 
 
В ванной комнате умерла моя бабушка. Джим тоже нашел здесь дверь. Я уже молчу о французах. Кит в ванной – смываю его. На поверхности черной пены остались пушинки свалявшейся шерсти из носков моего детства. В них – тоже война. Смываю и их. Здесь все пропахло и, кажется, нечего делать. Однако… Она сидит напротив и смотрит. Она сидит напротив и сморит. Она сняла свой крепдешин ради меня. Смыла все духи и пахнет собой. Запах ее ногтей. Волосы только, казалось бы, начинают двигаются и вот уже в твоих руках. Женщина ждет движения внутрь. Мужчина – извне. Пытаюсь забыть о кладах могильных холмов. Обо всех этих крестах, перечеркнутых ею жизнях. Впрочем, если креста не видно – приглядись получше. Веточки с плакучей ивы или мертвые пчелы обязательно пометили ненайденную могилу неизвестного. Там тоже есть кресты. Ведь его тоже перечеркнули. Когда-то. Пусть очень давно. Под снегом и сахаром не видно, и не пытайтесь. Попытка будет сделана весной. Приползет паук с крестом на спине. Ляжет. И пролежит здесь все лето.
 
 
Но – не думай об этом. Даже забудь. Посмотри ей в глаза – как красиво. Господи святый, как красиво! И ты уже целуешь их. Целуешь все в ней. Жадно. Пьешь Как будто лежал здесь без сознания вечно и вдруг очнулся. Вечный бес сознания, ты целуешь ее дым. Дым-дым. Она курит сигареты, которые сама срезает с деревьев по ночам. Дым-дым. Дым-дым. Бон аппети, чудовище.
 
 
Когда я был ребенком, когда мы все были ребенками, мы умели ее предчувствовать. Мы предчувствовали всеми своими чувствами – когда, но не понимали – зачем. Она же, чтобы хоть как-то что-то объяснить людям – пишет роман. Она писала его на всех известных столетьях, но так и не закончила. Ленится. Она пишет роман, где в каждой букве – шизофрения. И страсти. Страсти заразные. Страсти, без проблем передающиеся по наследству. Если ты хоть краем глаза можешь смотреть на то, как могут гореть дети, пропитанные бензином… А если их взять и поджечь? Наверное, они горят так же, как и все остальные. Но они же – глаза. Глаза открытые до конца света, наполненные отблесками пляшущего по волосам огня и вдохновляющие художников по профессии ужасом. Если можешь — смотри…А я бы не…Впрочем, кто знает… Смотри на нее. Поцелуй ее еще раз там, где она просит. Сексуальное обращение. Сексуальное отвращение. Сексуальные превращения. Посмотри, она извивается и рыдает, она наслаждается тобой, она пьет тебя. А ты обмани и возьми ее так, как никто ее еще не брал – нежно, за руку. И посмотрим – что получится у тебя с той, для которой янтарь – окаменевшая моча рыси, а жизнь – слово из четырех букв.
 
 
— Тебе нужно переспать со всеми мужчинами, чтобы научить их этому…
 
 
Туман от сигарет над водой – голограмма всемирной истории. У постели, развеваясь, стоит мертвая женщина и оплакивает спящую живую. Гамлету показалось, что он стал еще более молочным. Он посмотрел на руки – белые. Все те же каменные горы. Крысы облизывают своих крысят. Белые крысы с черными умными бусинками, смотрящими до прожилок твоего сердца и гораздо дальше. Они – все хорошее, что осталось в тебе после этой ночи. После этой ночной женщины. Крысы пошептались и тихо, с крысятами в зубах, двинулись в пещеру. Вот чего здесь не было – так того и не было. А, может быть, и опять нет. Гамлет пошел за крысами. Или сам по себе – в тумане как-то не принято смотреть по сторонам – не видно. Тем более сторон здесь, скорее всего, тоже нет. Только звуки. Там, например, капает водопад. А там — музыка какая-то дикая, но тихая. Спит. В ушах звенит – это уже мое личное дело. А вот взвизгнули крысы. Испуганно. Помочь?
 
 
У входа в пещеру перед Гамлетом проявилась из мути белесая с красным прекрасная длинноодетая фигура матери в светлом. Она улыбнулась ему. И он опять поверил ей, забыв, что зарекся делать это еще при жизни. Он спустился за ней по оловянным ступеням вниз, прошел два батистовых поворота и увидел то, что всегда пугало его. Запрещенный выход. Отсутствие выхода. Свет насквозь и остатки чужой еды. Он дернулся шоком. Поворот – раз, поворот – два, поворот – четыре. Опять та же клетка. Остатки еды начали шевелиться….
 
 
— Зачем тебе героин, айниппа? Для того, чтобы прищуриться и преподнимать небо глазами? Рывками?
— Да нет.. Просто так.
— У тебя вся карма из-за этого просто так пообкусанная.
— Ну уж нет…Не так просто.
 
 
(протягивает ему)
 
 
— Не интересуешься?
— Не интересуюсь.
— Почему?
— Не интересно.
 
 
Туман от сигарет – голограмма мирной истории. У постели, раздеваясь, стоит мертвая женщина и оплакивает спящую живую… Утром Гамлет проснулся в ее утробе. Вылез наружу на белые простыни. В междуножье. Нашел на волосках две красненькие ниточки от одеяла и забрал себе.
 
 
— Ты не любишь жизнь также сильно, как и она тебя?
— Жизнь сделала мне несколько неприятных вещей, но я уже не помню – каких.
— Ты такая добрая. Милая. Сильная. Красно-белая.
— Если б я была другой, например, тобой, то ничего бы не было и не могло быть. А если бы ты был мной, через полчаса отключили бы свет. Я тогда была бы не прочь перестать существовать…
— Ты лучше потому, что ты – женщина.
— Да. Только женщина знает, насколько близка смерть. Поэтому она дает жизнь. Мужчина, калеча себя, двигается к увековеченью. Поэтому он имеет право убивать на каждом шагу.
— Я не верю тебе…Но я верю в тебя.
— Ты веришь в себя?… То, что происходит в тебе – это тоже я. Можешь называть меня как угодно, но, можно, я останусь.
— Живи.
— Или не умирай?
 
 
Я могу идти по улицам и благословлять, кого пожелаю. Я только что понял, что имею такую возможность. Я ходил по улицам и пытался благословить каждого. Устал. Тогда я ходил по улицам и видел будущее каждого ребенка. Встретил худого мальчика, немного косоглазого и косолапого – ел сладкую вату с таким лицом, как будто первый раз в жизни. Сладкая, вкусная, искрящаяся на солнце, солнечным светом. Великое, солнечное, искрящееся будущее. На следующий день опять его встретил и увидел у него между глаз то, что с ним будет на самом деле. Безвыходно. Это уже система. Система Интернет. У меня мышка сдохла. Cold war – hot links. Чудовище мое, без тебя не обошлось.
 
 
— Чего ты хочешь от меня?
— Мира на весь мир. Каждому – по личному миру.
— Старое «Make salad, not war»?
— Салат – на завтрак.
— Да, зачем это нужно – есть.
 
 
Я тоже мертвый. Оргазм на два километра непременно непрерывным бегом. Чистая сложная физическая легкость в мышцах зеленой травы. Я не смогу объяснить. Даже ей. Даже тебе. А мне это – дважды-два-на-шестнадцать-с половиной и можно без хлеба. Самые дешевые десяти процентные белые соки – для того, чтобы с кайфом спустить с десятого этажа. Ты и сам видишь, что спускаешься с ведущей вниз лестницы. Но главное — глазища. Алисе, падающей в кроличью нору, такие и не снились.
 
 
Фаза действия – экзамен. Мама, я ни за что вот так не сдам. Не плач, сына, не злись и не кричи. Именно так ты будешь лучше всех. Лучше скажи, кто это тут смотрит на вальсирующих? Это не я. Это – он. В этом, честное слово, нет ничего. Я только одним глазком, одним фокусом на двоих. Хотите, мама, я буду смотреть на них с и вовсе закрытыми глазами. Тем более, что второй глаз закрывается сам по себе. Тем более, что так они танцуют гораздо прикольнее. Глаза закрыты, а кино все еще продолжается. Открываешь. Что они уже не двигаются в эту сторону? Что, они вообще не двигаются? Придется мучительно соединять две картинки – прошлую и настоящую. Я же собираюсь, в конце концов, двигаться отсюда. И так до бесконечности, пока не приду ко мне.
 
 
Шторы тянутся и облегают подоконник, тянутся, оббегают и опять облегают его – слабый ветерок. Как одеяние дочери Востока. Лицо заколочено. Однако, когда она отдает поклон оживленному очагу, ткани оживают тоже и охватывают ее то там, то здесь, непредсказуемо, как сто видов фотографа из соседнего двора. Можно разглядеть ее всю, до мельчайших деталей. Она сидит на полу. Слабый ветерок, а волосы бушуют вместе с не увиденным, не услышанным ураганом. Раскладывает карты, прикасаясь к ним, как к людям, спрашивая разрешения у каждой.
 
— Я гадаю на тебя.
— И что?
— Все, чего я хочу – это быть с каждым из вас.
— А что будет со мной.
— Да так… Ничего.
 
 
(Пришел Гитлер. Принес бутылку Каберне и чего-то успокаивающего в таблетках).
 
 
— Хай Гитлер, — сказал Гамлет Гитлеру.
— Хай, Гамлет, — добродушно ответил Гитлер Гамлету. – Хай, Вия, — улыбнулся он ей.
 
 
(Поставил бутылку на стол и ушел).
 
 
— Вот глицериновое мыло, чтобы отмыть грязь, — сказала она и исчезла.
 
 
И тишина. Я уже привык к ванной. Задумавшаяся музыка энергично сочетается с капаньем капель в унитазе. О, эта поэма туалетной воды. Почти тишина… Но самое тихое место на свете — ловушка в школьном дворе. Там видно все. Там тени. Там столбы иногда превращаются в людей и разговаривают со мной. Тихо. Никто не мешает. И только пьяный сторож бушует в балетном зале – распивает и распевает что-то. В детстве он мечтал танцевать.
 
 

Сцена шестая: ЗАЖИГАЛКА

 
 
— Где она?
— Кто она?
— Гамлет.
— Гамлет не она, а он.
— Кто он?
 
 
(Гамлет бьет все, что только попадается под руки. Видимо, очень расстроен).
 
 
Может быть… А, может, не быть… Может быть… Это что? Вопрос? Тогда почему ты только сейчас спрашиваешь меня об этом. Это же висело в воздухе, в районе потолка. Летало во времени, в сфере идей, было душой каждой компании все это время, пока твоей души еще не было. Если ты думаешь, что оно только сейчас, здесь и только тебе явилось, потому что ты такой умный и ненадежный во всех отношениях, тогда почему ты так несчастен и не отвечаешь, когда тебя спрашивают?..
 
 
Может, быть? А, может, не быть? Может быть… Всего из двух женщин тебе нужно выбрать всего одну. Ту. Единственную. Ты рисовал кончиком ноги имя смерти, пока жизнь развлекала тебя своими хищными прихотями. Ты выжигал имя жизни на спине смерти, пока та размышляла о смысле жизни. А теперь ты спрашиваешь – как жить дальше. Спрашиваешь меня, который вообще тут ни при чем. И не за чем… Незачем. Я могу научить тебя только вовремя некоторое время молча не относиться к делу в ответ на вопросы, которые к делу не относятся.
 
 
Холодно. Мурашки жили под кожей всегда, а теперь вот замерзли. Несчастные. Несчастный я. Я болен. У меня вон сопли в четыре комнаты. Белая горячка измороси коснулась. Что это? Начало пытки? А где же сама сударыня пытка?… М-м-м-м… Добро пожаловать. Самое доброе утро. Теперь изнутри я весь напрочь искусан вопросами. Не прочь почесать их и этот зуд ожидания неизвестного в проеме. И то и другое – хуже, чем стоит терпеть. Неужели эта истеричка-цивилизация не придумала способ почесать скелет, если нужно. М-м-м. Ну что стена? Ты готова? В руки твои предаю себя – спасай!
 
 
(Гамлет делает то, что сказал – бросается в объятья стены)
 
 
— Х-х-х-хы… Ну что уставились. Что смотрите на меня, вещи. Оставьте меня одного.
 
 
(Гамлет пытается оставить себя одного. То есть бьет все, что попадается на глаза а потом под руки. Попадается любимая ваза Офелии. Это его озадачило).
 
 
— Бить или не бить?… А вот над этим подумать стоит. Ваза стояла вот здесь.
 
 
(ставит ее на место)
 
 
Теперь стоит. Ваза стояла и несла с собой цветы и запах ее духов (ударение на слог «ду») . Теперь же все в ней не то. И под воздействием святого духа цветы выброшены из пункта А в пункт Б и упали на пол. Значит, если быть… То есть, если быть последовательным, то…
 
 
(делает вид, но не разбивает вазу. Только делает вид)
 
 
А если – не быть, значит безразлична даже ваза. Пусть стоит. Вот где настоящий вопрос…м-м-м
 
 
Чем ты забавляешься, моя чертова жизнь? Есть ли у тебя какое-нибудь хобби. Где тебе лучше дышится. На планете венецианских карнавалов или там, где после, где от полуголых натур остается только фантики и бисер, оторвавшийся от костюмов. Где ты? Что тебя интересует. Ах, тебе интересно, люблю ли я тебя. А что будет, если я отвечу – возможно. Perhaps, понимаешь? Черт его знает………….
 
 
***В самом себе, даже на страшном суде, ты не признаешься, что эта любовь съела тебя. Не оставив добавки на завтра. В самом себе ты сомневаешься. Не знаешь – кого любишь и чего хочешь от них от всех. Как ты думаешь, узнаю ли я о чем-нибудь, если ты не расскажешь мне? Или если ты будешь говорить, а я буду затыкать уши. Засунь свои: «как знать, как знать, как знать» куда подальше. Например, в карман. Оттуда все всегда можно достать…
 
 
Это уже происходило однажды миллион лет назад с миллионами из людей. Я ставила на стол этот вопрос миллион раз. Они выпивали – и не отвечали. Тогда я ставила еще и еще два раза. Они напивались и говорили мне: «Ну, как тебе сказать, чебурашка… Вполне возможно… А, впрочем, как знать»… Как знать…Как знать…
 
 
Если ты не сделаешь что-нибудь со своими мозгами, мы никогда не начнем жить по-настоящему. Заведи часы. Заведи себе часы. До будущего осталось совсем немного. Я не хочу съезжать с этих шариков. Я не умею ездить на роликах. Не хочется мне бегать за кроликами и разбивать им и себе, в общем, друг другу сердца. Так что, если ты хочешь умереть -– скажи сове «нет». А, если нет – скажи сове — «да». Совы гораздо понятливее, чем тебе показалось с первого раза. И засунь свои «как знать, как знать, как знать» куда подальше. Например, в карман.***
 
 
А, дрянь. И ты, моя жизнь – настоящее коричневое дерьмо… Что, нравлюсь тебе? Неужели влюбилась? Нет? Тогда чего ты вцепилась в мои кости, как бульдозер на выставке, как бультерьер. Интерьер попортишь. Разве ты не знаешь, что люди бывают разные. Одни любят себя, другие любят других и только так в силах любить себя. А есть я, который никогда не любил отвечать у доски… У меня от этого голова трещинами покрывается. М-м-м-м…Хорошо. Хорошо. Я буду говорить. Только заткнись, и я буду говорить. Но тогда разреши мне отвечать издалека, с последней парты. И выключи эту лампу – я не вижу твоих глаз. Дай закурить…У тебя левосторонняя зажигалка. Ты что левша?
 
 
Весело жить, не моргая. Весело жить немного мало. Весело не чувствовать боли и запаха копоти, когда горит твоя шерсть на твоем запястье. Весело лежать одному на поребрике. Весело сидеть на подоконнике, который все время падает, падает, падает и падает. Как листья, которые в последний момент становятся твоими лучшими друзьями. Может быть, быть или не быть, ты спрашивала?... Тогда беги отсюда. Беги, жизнь, беги! Пока я не догнал тебя и не распял по периметру этой залы. Я хочу прожить эти дни быстро, как настоящие последние дни. Весело. Чистое честное золото, текущее нечаянно, как чай в кружки… Я вижу это в хрусталиках твоих хрустальных глаз. Я не хочу тебя, жизнь, потому что не люблю…
 
 
(ставит вазу на место… а все остальное начинает расстреливать на мелкие кусочки. В это время заходит невсебешняя, совершенно безбашенная Офелия).
 
 
— Если тебе нужна сила, чтобы что-нибудь разрушить – возьми нашу силу… Это подарок.
 
 
(протягивает веточки из веника)
 
 
— Это что еще такое.
— Хрустальные орхидеи. Они придают нам силы… Смотри извне вовнутрь их. Не ешь и не пей ничего. Не долго осталось. Ты слышишь меня, не ешь ничего и не пей никогда…
— ..но ведь, тогда я умру…
— …иначе ты умрешь.
 
 
(Офелия садится на паркет и начинает в замысловатые узоры выстраивать куски того, что разбросал повсюду Гамлет. Вид у нее совершенно при этом неправильный).
 
 
— Гамлет, как ты думаешь, я могла бы убить тебя?
— Я думаю, что никогда и ни за что, милая.
— Ты… Да, ты так думаешь, а я…
 
 
(Кто-кто, а Офелия понимает, что теперь это не совсем так. У нее начинается неожиданная истерика).
 
 
— Чистая. Чистая. Ты не смотри, что я – грязная. Я – чистая. Как дерево у Каракольского озера. Как озеро лучше моря. Как море далеко в море. Как море под солнцем. Как солнце под морем, которое вышло, но село. Как село в день свадьбы. Как невеста перед смертью. Как смерть ребенка. Как дети на руках докторов. Как псих читающий новости. Как новости перед эфиром. Как эфир, зачищающий контакт. Как контакт без понимания. Как понимание без любви. Как любовь к тебе. Как ты.
— Что с тобой произошло? Что с тобой происходит?
— Хрустальные орхидеи – вот что.
— Ты так изменилась.
— О да. И я посмотрела на свое лицо – а оно новое. Обострилось. Глаза впали и стали зелеными. Что-то с улыбкой. На рабочее место взошла, как на престол. Что-то не так. Точно что-то не так. Немного поработала, и все, не желая того, вернулось на место. Но это все туман. Я изменилась. И все же я не изменяла тебе со смертью.
— Как ты это говоришь. Откуда взялись в тебе эти слова.
— Мне дали их хрустальные орхидеи. Я теперь, как ты, умею разговаривать с цветами… «Здравствуйте, цветы. – Доброй ночи, Офелия. (Все громче и громче. Она всего лишь пытается перекричать себя предыдущую). Здравствуйте, цветы. – Доброй ночи, Офелия. здравствуйте, цветы – доброй ночи, офелия здравствуйте цветы доброй ночи офелия…
 
 
(Гамлет прижимает ее к себе)
 
 
— Тихо. Тихо. Все будет чудненько. Все будет чудненько…
— Я люблю Иисуса Христа. Я люблю его как мужчину. Я люблю его как женщина.
— Я знаю. Ты всегда его очень любила.
— А помнишь, как я потерялась в болоте.
— Конечно, помню.
— О, как хорошо, что ты помнишь… Хорошо-то как. Наконец-то мы успели. Катер движется. Нос открыт и все спят. Ты – в самом лучшевыбранном углу. Вот мне и удобно на черной рубашке, и я сплю, и я вижу сны. Как кто-то достает до меня, а я нет. Как ты пренебрежительно пожимаешь плечами… Все те дни я жила особенно только для тебя. О ком-то, наверное, совсем забыв. Так, что даже не могу вспомнить – о ком. Даже болото мое соединило меня с собой, а, значит, и с тобой еще больше. Болото связало многое. Однако многое встало, чтобы уйти. Это то, что уже когда-то с кем-то было, да? Но убивать в себе любовь это ведь все равно глупо. Все равно, что насрать прямо перед престолом Бога, правда? Поэтому, можно, я этого делать не буду?
— Конечно, можно.
— И все равно я счастлива. С тобой ли. Без тебя ли. То ли…жива…то ли…мертва. Я подумала о тысячи темах. Я написала тысячу мыслей. Я разбила серую машину соседа… маленькую…который убил ребенка…по глупости… Я убила током одного человека… из сострадания. Я смотрела на серое… небо и видела…все до мельчайших деталей. Я нашла случайный футбольный мяч в…траве… и была счастлива…Я передумала. Я хочу не плакать… а смеяться…Я ходила на рынок, помогала грузчикам… и разговаривала с…китайцами. Я видела много людей…и на всех смотрела……Ласкова…Я слушала музыку и…часто меняла батарейки. Иногда я ела мало, иногда много. Иногда мне хотелось мороженого…иногда нет. Но самое главное я поняла…сейчас, когда мы… покупаем малину: я увидела фиолетовые цифры. Я поняла, из чего состоит наш мир…А еще мы купили шампунь. А еще я нашла красную… туфельку висящую…на крюке под вывеской… «Почта». А еще пока я в таком… состоянии меня куда-то…довели. Как ты думаешь, я могла бы убить тебя.
— Добрая. Милая. Красно-белая. Сильная. Теперь, конечно же, да.
— А они говорят, что я сошла с ума. Я сама слышала. Но почему? Почему им не нравятся мои хрустальные орхидеи. Почему они не такие хрустальные?
— Очень даже хрустальные. И мне так очень даже нравятся.
— А я и не думала, что так теперь может быть. Я и не могла подумать. Почему тогда это происходит, если только мысль, как ты говоришь, имеет материальную структуру, а все остальное вообще не имеет смысла… Да, смысла жизни не понять. Мимо проходит слишком быстро. Быстрее, чем жизнь по существу. А существо это – я. Чем мне теперь заняться. Что мне теперь делать с этим тобой. Когда же что-нибудь будет по-другому.
— Сегодня вечером.
— Сегодня вечером? Сегодня вечером я так бы хотела не смотреть на свои орхидеи. Но они существуют. И я смотрю на них со стороны. И я любуюсь хрустальностью. И тогда мне становится понятно очень многое. Только………………..зачем так много?
 
 
(Девушка засыпает. Гамлет укрывает ее и оставляет в покое. Ему беспокойно. Он успокаивает себя своей спокойной, медленной, задумывающейся над каждым словом речью).
 
 
Они говорят, что она безумна. Она и сама так, безумная, считает. Они как будто и мне говорят, считать так же. А я не умею и не хочу учиться считать. Я их не слышу. Потому что, даже не старался, не услышал в ее словах ни капли, достойной сумасшествия. Она сошла лишь с одной ступени на другую. Грань между ними размыта, но сказать, но найти ее там или здесь можно с первого взгляда в глаза.
 
 
(Офелия не спала. Она открывает глаза)
 
 
Перейти из одного агрегатного состояния в другое – просто. Простейше. Фейс-контроль тут на глаз, а прикид – так и совсем навскидку. Только протяни руки…. Только протяни руки….
 
 
(Она протягивает руки к Гамлету, к небу – что для нее одно и то же)
 
 
Она будто открыла для себя что-то и не знает, что с этим делать, и не может закрыть это. Сморит, не понимает, но смотрит, не хочет думать, а думается: «Как же…Блин…Так что ли?… Эх, не закрывается…»
 
 
(Она все это проделывает с препаратом, который ей выдал Клавдий)
 
 
Она как будто уже начинает что-то понимать, что-то не принимать, что-то принимать… Выпить бы одним глотком все сразу. Уйти бы и не вернуться – сразу. Чтобы – сразу – хорошо и не больно. Да нельзя.
 
 
(Можно. Она принимает яд и позволяет ему войти)
 
 
…Хоть некоторое время, но нужно попривыкнуть и более менее как будто бы очень поудивляться этому…
 
 
(Она удивлена тем, как быстро и безболезненно он подействовал. Удивленная, умирает).
 
 
…А эти…И у них еще хватает разума…У кого там самый тяжелый мозг – у Тургенева?… И у них еще все еще хватает разума, чтобы не замечать…
 
 
(Гамлет проходит мимо трупа)
 
 
…не видеть, не слышать и ничего никому не говорить, если вдруг, не допусти Боже, ты отклонился от нормы, ты что-то вдруг почувствовал.
 
 
(Он что-то вдруг почувствовал. Спокойно подходит к ней. Щупает пульс. Садится рядом и молча начинает гладить ее руку. Вы спрашиваете, плачет ли он. Я даже не знаю. Он спокоен. Мне вообще отсюда плохо видно. Ага, вот повернулся. Не-а, ребятки, не плачет. Значит совсем нехорошо ему).
 
 
Что мне теперь делать? Что мне теперь следует делать? Что мне теперь хочется делать. И только пол в полном порядке. Он становится мягким и постепенно начинает растворяться в небытие. Я – потерянный какой-то. Потерявший, я хотел сказать. А, впрочем, и то, и другое. Если ты умерла, значит и все умерли. Закрываю глаза и справа сверху расплывается красное пятно. Подари мне свой крестик… разве ты теперь не чувствуешь себя легче, чем все мы?….
 
 
Но ты уже другая. Ты – как выключенный телевизор. Только включить нельзя. Раньше я бы сказал, что телевизор умер. Сказал и долго бы потом удивлялся красоте своего языка. А сейчас – язык не поворачивается. Не могу!.. Неужели теперь, каждый раз, когда я буду говорить «смерть», я буду знать, что имею в виду. Я буду иметь тебя в виду, смерть. Кто-нибудь, позвоните кому-нибудь!!!… Небо, или кто там, прими ее к себе ради меня…
 
 
Милая-милая, если хочешь, оставайся жить во мне. Я буду кормить тебя твоими любимыми пирожными. Пусть между нами все останется по-прежнему. Я буду любить тебя, а ты будешь любить меня. Назначь мне час свидания. До свидания, милая-милая.
 
 
(Милая-милая мертвая открывает глаза. Она улыбается с хитрецой).
 
 
— Когда я умирала, ты проходил мимо…
— Но…
— Молчи… Я на минутку. Забыла сказать тебе одну вещь…
— Но а…
— Не спеши. Ты уже поспешил позвать меня с собой. Неужели ты, глупый, подумал, что я бы оставила тебя одного. Когда я умирала, ты проходил мимо, и даже этому я была рада. Вот в чем, оказывается, мой смысл…. Мы будем видеть друг друга. И больше… А нужен ли нам еще кто-нибудь?
— Нет.
— Да. Поэтому, когда увидишь меня, со слезами переходящей улицу на красный свет – не замечай. Проходи мимо так же, как ты прошел мимо, когда я сделала последний вдох. Сделай хотя бы вид, что не замечаешь моей тоски. Дай мне возможность научиться дышать – не замечай. Сможешь ли? Ведь я буду плакать вместе с дождем каждый раз, когда ты будешь проходить мимо. Но – ты не замечай. Не останавливайся. Оставь позади, оставь мне все мои печальные мысли. Я плачу не от боли. Ну почему ты сказал мне «до свидания»? Откуда ты знаешь? Если сможешь, пройди и мимо этого тоже, как ты прошел мимо, когда я сделала последний выдох.
 
 
(Офелия выдыхает и закрывает глаза).
 
 
Милая, милая, что ты с собой сделала. Еще трупные пятна не появились на твоих пятках, а ты уже не та и не так…. Ты не была такой всегда. Что с тобой? Что со мной? Как ты плохо выглядишь сегодня. Ты, честно говоря, как мертвая. Как мертвое малиновое желе. Это уже не она. Она ушла отсюда насовсем. Куда?!!!
 
 
(Гамлет берет мертвое тело на руки и кидает его в сторону, как что-то неживое. Теперь он разговаривает с комнатой).
 
 
Утреннее вставание…от боли…лезвие в костях…это больно…это твое имя с…кровью…моей…от пореза…зараза…зашла. Я рад, что думаю о тебе в твоей комнате. Помнишь, ты рассказывала о том, как жила здесь. Ты жила здесь два десятка лет. Ты выбирала эти ковры. Я никогда не смог бы выбрать лучше. Я никогда не смог бы лучше сказать о том, что я чувствую, если бы не был здесь. В любом другом углу я бы замолчал. Потому что не стал бы говорить.
 
 
Это обрушивается на нас. Это обрушилось на нас. Где-то снаружи идет дождь. На город вот-вот обрушится тайфун. Я назову его, как сложилось у меня со временем, женским именем. Здравствуй, Офелия. До свидания, Офелия. Теперь мне незачем прятаться. Да и особо некуда. Ха-ха. Офелия спрашивает, почему я смеюсь. Нет, я очень опечален. Ха-ха-ха.. Просто это так замечательно обрушивается на нас. Я хотел сказать, это уже обрушилось на нас. Офелия ушла из дома. Как маленькая девочка. Как дитя цветов. Она объяснила мне лишь кое-что – ей было очень нужно уйти. Она такая сумасшедшая, эта Офелия. Она даже забрала с собой свою матрицу. Но, вы знаете, я ей почему-то верю… Это обрушивается на нас. Это обрушилось на нас. Кто это позвал, кто вызвал то, что обрушивается на нас, и почему оно обрушилось слишком резко. Разберемся… А пока можно спокойно полежать, отдышаться на полу… И все-таки интересно, куда так спешила моя Офелия. Она ушла, забыв про ключи, записную книжку и свой любимый красный свитер. А! Стоп… Я уже понял – что к чему. Значит, говорите, это обрушивается на нас всех? Теперь это обрушилось и на нас тоже. Но раз оно на нас уже обрушилось, значит, обрушиваться больше нечему и больше обрушиваться ничего и не будет…
 
 

Сцена седьмая: СОСОК ОВЦЫ

 
 
Я в ударе. Я пишу завещание. Ручка долго не задерживается в руках – падает. Я сам чуть не падаю от головной боли. Это мои свежие мысли освежили мою вечную боль, с которой рождается даже уличный щенок. Он проведет свое детство под лестницей в университете. Он не будет доверять людям. Он скорее умрет… Я готов к этому. Я пишу завещание. Глаза шатаются где-то – чем я вообще пишу, раз такие дела? А вот нашел – глаза шатаются от одного угла комнаты в другой. От одного конца компьютерного красивого места – монитора – до другого. Это уже не смешно. Я же завещание пишу, а не поздравление с Рождеством. Поздравляю вас. И вам счасливого. Потому что не вам ли достанется моя кабачковая икра из холодильника. Ну повеселитесь там. Цветов купите – фиалки люблю, ландыши, васильки – ну, вы понимаете, что-нибудь в этом роде. Напейтесь как следует. И забудьте. Хотя нет – помните. Все-таки немного хочется. Что, в принципе странно…. Хорошо пишется… Пишу как перепуганный… Видимо, чего-то перепугался… может быть тебя… и страшно… быть страшным… если не знаешь… куда от этого… деться было… вчера… сегодня гораздо… легче…. по крайней мере… не дергают… за зубы… но почему-то опять… нечего сказать… по этому поводу… кроме одной… конкретной вещи… я кажется всегда… был именно…. таким
 
 
Вы знаете, что мне снится, дорогие мои. Мне снитесь вы. Ой, я так часто говорю о чем-то ночном и непременно смертном, что вы уже устали предполагать – умру ли я ночью или останусь жить днем…. Из чувства противления, одним тупым стандартом погоняя другой… А я вам вот что скажу – мне ваше мнение как мертвому мне компрессы с целебными травами. Абсолютно фиалково. Что хочу – то и чувствую…. Напротив двери познания, через лужайку, печалится дом сна, в котором открыта дверь смерти. Я лежу на траве, потому, что узнал кое-что. Не все, конечно. Но хотя бы то, что был любим…. Мои сны последние два дня – разорванные головы, крокодилы, грязные латиноамериканские женщины…. И я сам себе достаточный псих, чтобы понимать, что это, — бесконечное захороненное скучание по тебе.
 
 
О, как ты говорила о том, что значит – убить любовь.. Я не слушал то, что ты хотела сказать. Я услышал только то, что хотел услышать – ручеек твоего журчания. Кто бы мог подумать, что настало время пить и жадно. Пусть лопнуть – но пытаться выпить все. Потому что завтра – вода засыхает… Все сохнут по тебе… А что делать мне. С какой стороны сохнуть и убивать. Эй, кто-нибудь, просветите насчет того, чтобы не убивать любовь, научите любить убитую. Или не умеет никто… Да пошли вы все…
 
 
Где я? Только чистота параллельных и проезжающих мимо автомобилей подскажет, если согласится. О, прошу вас. Будьте благосклонны и обязательно найдется тот, кто отхлещет вас по обеим щекам. В одной из машин – ответило невзначай — отразилось мое отражения: я, оказывается, еду в автобусе. На автобусе — что написано? Похоронная служба мэрии. Автобус дрожит — со мной за компанию. А я дрожу – от страха перед тем, что будет завтра.
 
 
— А ты что здесь делаешь, подонок?
 
 
(Гамлет открывает дверь дома, потом туалета и застает там Йорика, играющего на трубе. Джинсы его висят на крючке рядом. Это такой специальный крючок. Йорик всегда специально оставляет там джинсы. Ах, важный момент. Йорику вот-вот стукнуло лет 10-12… Точно – сколько — не знает никто).
 
 
— Да вот застал себя за открыванием вашей двери, господин Йор.
— ….Ха… немногие еще доросли до того, чтоб называть меня так, как я того заслуживаю… Ты стал мудрее… Целую… Целую неделю не виделись.
— Hello, Helloween!
— Ну – рассказывай, как там она.
— Убита…. В убийстве обвинили случай. Не пойман. Не посажен. Видимо, не женат.
— Ты что, опять испытываешь это.. как его…надо же – забыл… а!…страдание? А я уж было подумал, что ты научился чему-то.
— Я понимаю, что не могу бежать по кругу, но даже то, что я об этом думаю – это бег по кругу.
— Ты что мерзнешь? (Показывает на шарф, шапку и варежки, которые Гамлет не только не снимает, но и снимать не собирается, будто собрался сниматься в кино)
— Это ее руки. Они стали холодными. Но, когда я одеваю их, мне кажется, что она обнимает меня и щекочет нос своими волосами.
— Это твой любимый цвет?
(Гамлет молча показал на шарф и вытер им нос)
— Я так и знал, маленький принц…. Создатель несуществующего. Почти что писатель своей собственной судьбы. В самом плохом смысле этого слова. Как ты мне надоел… Можно поинтересоваться, куда ты засовываешь то, что я даю тебе. Чему я учил тебя все эти годы, а?
— Ты не соображаешь совсем. Совсем с ума сошел в этой пустыне… Я не могу расстаться с ней. Я чувствую ее во всем. Даже в том, что покупаю яблочное, а ем кокосовое мороженое. Я не могу смотреть на молодые лица. Как будто они в чем-то виноваты.
— А ты смог бы простить того, кто виноват?…
— Я уже почти простил Создателя… Но Они не отпускают мою память. Из ванной постоянно торчат чьи-то руки. Там до сих пор движется все, что только может: полотенца, хвостик веревочки для белья, зеркало для того, как я плачу. Как не красиво. Ей бы это не понравилось
— Ну не ходи в ванную
— Не могу. Она с туалетом совмещена.
— А по мне так хорошо, что туалет и ванна вместе. У меня что-то с животом.
…. (Следует долгое укоризненное молчание. Типа – как ты можешь так говорить, сволочь… В смысле не сволочь. Хороший ты. Но почему он, пельмень, меня не понимает?)
— Я предлагаю учредить на площади новый памятник — великому зевающему Йору, сидящему на горшке с поносом. Скучно мне тебя слушать. Давай я лучше посвящу тебя в идеологию своего заболевания. У меня невероятно детский, совершенно вегетарианский понос.
— Я вижу. У тебя даже волосы повыпадали.
— Нет, это, в отличие от поноса, та вещь, которую я сделал сам. Мне так больше нравится. И в размышлениях о медитации помогает. Ты только подумай, одна реклама шампуней вводит меня в такой транс, какой ни одному наркоману еще и не снился. (Вытирает задницу. Встает. Одевает штаны. Не застегиваются)….. У меня собачка сломалась, вот собака. Ну да я же не о животных… Понос... Еще неделя — и в городе закончится туалетная бумага. Хорошо, что у меня из какого-то вечного принципа не бывает менструации. А то я бы вообще умер… Вот где надо учиться чувствовать. Подумать только, то у меня оргазм, то я умираю, то воскресаю, что чем-то похоже на предыдущее. Часами можешь чувствовать себя Карлсоном или каким другим начинающим рецидивистом. Ты даже можешь стать…. на некоторое время… никогда не догадаешься – чем…Средством для мытья посуды! Или мальчишкой, который испытывает в воздухе самолетик-модельку: дикая боль в животе – от волнения, дикая-дикая боль от волнения-волнения, дикая-дикая… и вдруг приручается (ты добежал до места назначения) и – игрушечный полет. Я бы объяснил тебе поподробнее, если б у меня была модель моего поноса. Чей-то другой, как мне кажется, для изучения не подойдет… А как тебе кажется?
— Мне кажется, что у меня в голове хаос, овцы, и несколько правил. Прятаться от людей. Бояться собаки. Ходить тихо.
— Овцы-то откуда?
— Да так, ничего особенного. Старые видения. Черные, двойные, раскладывающиеся по типу матрешек овечки. Их нужно ловить. Для этого и бежит рядом рыжая маленькая специально обученная дворняжка. Анкор – специальная команда. Собачка прокусывает их. И овечки лопаются как воздушные шарики. После чего оранжевая собака отдыхает на оранжевой траве.
— Ерунда все это. Ментальные приключения. Я вот тоже живу на улице, где дома съедают друг друга. Но это все ерунда. Попытка переосмысления обыденности бытового реализма с точки зрения глобальности и историчности происходящего бытия каждого в отдельности и всех в совокупности жителей планеты земля. Вот что это такое.
— Ого-го-эге-гей, я сейчас заплачу.
— Мальчик поранил пальчик и думает, что ему больно. Дурак, поэтому и болит.
— Знаю. Почти. Где-то в глубине души. Где-то очень далеко – но да…знаю…Здоровее от этого, правда, не становятся ни я, ни она.
— Ох, эти люди… Вы, земляне – и все как дети. Или даже как одно большое дете. Которое забыло свое детство. Я уже не говорю про такие вещи, как пра-пра-пра-детство и все связанные с ним пра-пра-пра-вещи.
— У меня опять лопнула нижняя губа и болит. Так происходило всегда и мне это всегда нравилось.
— Баю-бай… Ты мне напоминаешь Котю с Маришкой, которые, как только одному исполнилось семь, а другой пять, заявили, маме, что решили пожениться и завести детей. А все почему. Она ему: «Ты с меня колготки стащил». А он ей: «А я думал – они у тебя тянутся как голден-леди». Вот и поговорили. Никакой причины и следствия. Где, черт возьми, твоя карма?
— Ты сам себе и карма, и черт. Я так не могу.
— Младенчик не радуется, потому, что не понимает. Зима на дворе – это настоящее. Вот ей, снежковой, и радуйся. Все остальное – просрочено. До 26 января прошлого года. Никуда не годится. Забудь про лето. Оно принесло то, что уже унесло. И, если тебе кажется, что что-то осталось – это фокус, иллюзия. О проблеме размножения иллюзионистов я что-то пока не слышал. Слушай слова, сын мой. Делай выводы и взрослей, сын мой.
— Ты сам-то хоть совершеннолетний.
— Нет. Но зато я совершенно зимний.
— Тебя не побить, человек будущего. Незачем и некуда. А иначе разговаривать с тобой невозможно.
— И не разговаривай – глупости все это. Вдарим по самим себе звуками тишины. Новое поколечивание выбирает кал и калек!!! Откроем уши соседей на китайские гитары!!! (Включает что-то диковастенькое и в то же время гармоничное и успокаивающее. Натуральное, как природа и человеческое для того, чтобы быть ему близкой и становится еще ближе. Как и что это… Пусть это будет вопросом. Вот. Еще раз… Как и что это?)
— Что это за…?
— Hard-corn. Трудная, наверное, не до конца прожаренная кукуруза…
— Это что-то типа боеголовки?
— Это-то что-то типа для больных головок…. Кстати, может, это у тебя от экологии. Грязные воздухи и все такое….. О, да! О, Мусорка! Моя теперешняя любимая тема…. Смотри. Ну я, допустим, понимаю, почему люди любят смотреть на кладбище – это интерес к потустороннему миру. Догадываюсь, почему они любят смотреть на огонь – это как символ единения человека с природой. Причем перевес преимущества – в сторону человека. Что приятно как никогда. Но почему они с таким интересом разглядывают горностайскую свалку, горящую дымом, вонью, бомжами, собаками, битым стеклом и расплавленным целлофаном – я не знаю. Но ведь тянет же что-то. Может там секрет зарыт.
— Какой секрет?
— Секрет происхождения человека. Я имею в виду как вида. Не все же нам по-родственному похлопывать по плечу шимпанзе. Хватит уже. Настало время узнать – кто мы, откуда и зачем сюда явились. Ты вот знаешь.
— Спрашиваешь… Мне кажется нас не было и нет.
— …Недурственно… Для кандидата в кандидаты – очень неплохо. Тем не менее я придерживаюсь мусорной версии. Мусор-мутант – это смешно. А вот мусор, как причина того, что вокруг – меня, например, привлекает. Пример…Вот мы пили пиво. Пришел автобус. Поставили по полстаканчика на асфальт. Подошел человек. Перелил из одного в другой. Отпил. Вытер рот рукавом и пошел дальше.
— Но это же был опустившийся человек. Это не считается, потому как считается исключением.
— Но он же человек. На вид – такой же вид, что и ты. Значит и любой так сможет, если только его хорошенько опустить. Навыки приобретаются настолько быстро, что мне, например, кажутся, затемненными заземленными инстинктами. Еще пример. Немного не о том, зато руками помашем. Допустим, ты когда-то как бог делал сальто с под вывертом в пол оборота. Но однажды упал и сломал полтора ребра — то есть разучился. Учиться этому заново – это учиться с самого начала. Опять в первый класс. Ты самостоятельно опускаешься на первый уровень. И, если захочешь, ну, естественно, через некоторое время, ты опять, как бог, удивляешь толпу своим долбанным сальто. Только вот в чем здесь мой спортивный интерес: времени, чтобы учиться по второму разу требуется меньше. Это как реставрация, понимаешь. Ты не строишь. Ты только добавляешь в стену пару-тройку кирпичей.
— Я что, опять прослушал важное правительственное сообщение о погоде?
— Кажется да..
— Ну вот – опять все прослушал.
— А ведь никогда не знаешь, какая погода будет завтра. И когда придет и придет ли гуманитарная помощь.
— Мир в состоянии крайней переменчивости. То саванна – то пик коммунизма, то джунгли африканских чудовищ. Без банки оливок и пачки горького шоколада и не разберешь…
— Загляни в холодильник. Если найдешь какое-нибудь дерьмо, если иммунитет работает – можешь съесть.
— Что, и там тоже….
— Конечно… Хотя….Но ты только не подумай, что в мире так много дерьма. Нет, в мире, конечно, много дерьма, но… и ты, конечно, правы… и все же не позволяй себе слабость распоряжаться этим своим мнением в полноте, потому как оно идентично другим мнениям. Это-то и подозрительно, сечешь?
— Горькие, шоколадные реки, оливковые берега…. офельковые.
— За последнее слово я бы тебя убил.
— Уже умер…
— Все, хватит. Дай покурить.
— При таком свете (каком-каком свете… при таком, какой всегда бывает в мастерской фотографа) куришь как на Марсе… Сигарета красная, огонек синий.
— На Марсе плохо. Там киосков с сигаретами нет.
— Там еще нет надписи, которая висит за моей спиной.
— И что там такого написано?
— «Курить можно, но не нужно». Это разве не твой подчерк?
— Мой. Но это совершенно не означает, что писал я…
— ……Мне легко с тобой. Мы оба считаем себя гениальнее друг друга.
— Тогда я легче тебя. И вообще последнее время я чувствую себя чемпионом всея Руси по гандболу. Я уже из кожи вон вылез. Но для лучших все к лучшему. Я практически в подкожном состоянии сделал фотографию, которая перевернула весь мой мир с одного уха на другой глаз. Посмотри.
— Что это?
— А на что похоже?
— На морской камень… только вот цвет… На песочную гору… Это гора?… Или нет… Что-то урбанизированное… Звездная пехота… Лава?
— Сосок… Сосок овцы… Моей овцы…
— …… У меня нет слов.
— Это означает, что тебе пора идти. Где твое… давай сюда… свое последнее слово.
— Не последнее, а заключительное.
— …..
— А, я понял, о чем ты…. Ты знаешь, зря я поговорил с тобой. Мне расхотелось умирать.
— Вот мы и нашли окончание того, что казалось безокончаемым. Запомни на будущее… А… ты все равно не запоминаешь. Запиши.. Я оторву тебе немного туалетной бумаги… Если ты решил сделать что-то, делай это прежде, чем в тебя закрались сомнения. Неизменимы и незаменимы только те люди, которые пока считают, что делают свое дело. Но даже недвижимость бывает движимой – те же поезда, самолеты. Человек – гораздо круче. Он — космополит, космополитен, метрополит, политолог, метрополитен. Его счастье в том, что он может почесать там, где хочется и меняться тогда, когда это нужно….
— Еще увиди…
— Стоп… А ты не слышал другую мою безработную, беззаботную теорию…У меня есть еще две – на случай, если ты захочешь посидеть еще немного….Есть в имре кто-то, кто сичтает, что создатель мира – великий Фотограф. Только фотограф закрепляет виды планеты, а потом что хочет с ними, то и делает – уменьшает, увеличивает, растягивает, выбрасывает. Мы все, считает этот кто-то, — фотографии других планет. Может быть, поэтому каждый человек – тленная вселенная. Везделенная.
— Где ты будешь завтра. Я зайду?
— Иди.
 
 
(Гамлет идет к выходу и выходит в него).
 
 
Я пытаюсь научиться дышать ровно…Так, чтобы не стучало сердце…Так, чтобы тоска не скрипела…на зубах…Так, чтобы не мяукали виски…..А может вообще стоит…перестать…дышать…………………………..да ну нафиг
 
 
— Бедный Гамлет.
 
 
У твоего слова прекрасное окончание, мой прекрасный друг. Прекрасное окончание у окончания твоего слова, мой последний друг. У меня тоже нет слов. И уже, видимо, не будет. Это невозможно, но… никакой возможности. Это конец. Конец пришел. Стерлись детали наших всепоглощающих планов. Это конец. Все упало и пропало. Это конец. В твоем взгляде нет ни удивления, ни надежды на сохранение вечера сюрпризов. Признаюсь, я больше никогда не загляну в твои глаза в последний раз.
 
 
Умеешь рисовать? Попробуй. Это так просто. Исправь бумагу тем, как ты представляешь то, что будет с тобой через два часа. Сделай это свободно. Желая и нуждаясь. В ладони незнакомой – незнакомая земля. Рисуй сколько угодно. Правда, забыл сказать, я засек время. Это соревнование. Это финал. Фингал под глазом – мелочи смерти. Этого того стоило, как бы там ни было.
 
 
Затерянный мир в дикомире декаданса. Душевнобольные дети. Больно. Римляне боль терпели. Греки от нее прятались. А мы знали о ней, но никогда не встречали. Незаконнорожденные в золотых приисках. Чтобы попасть туда, нужно свернуть на западное шоссе, потому что ветер дует с запада. Вот тебе седло и змей. Вот тебе шпоры и улитка. Вот тебе знамена и крыс. Вот тебе. Вот тебе. Вот тебе…
 
 
И все-таки нет ничего лучше запада. Нет ничего лучше. Нет ничего. Лишь змей под тобой. Холодная кожа с зубами ползет к озеру. Он древний и холодный. Он ползет к своему озеру. Такому же длинному и мудрому – семь миль, две тысячи безвыходных ситуаций. Ага. Где-то здесь можно остановиться, передохнуть и подождать автобус с голубыми недоступными стеклами. Передохнуть, и подождать его, если он не придет. А если он не придет, плюнуть мимо пепельницы – и дело с концом. Это конец, если ты не забыл.
 
 
Эй, водитель школьного автобуса, куда ты нас завез? Ты что, маньяк-тупица, который встал не стой ноги еще до рассвета. И ботинки у тебя неправильные. Положи руку на сердце – у тебя есть удостоверение. Не делай такое лицо. Где ты его взял? В древней галерее сокровищ змеиного озера? Были. Знаем. А он идет, придерживая себя. Придерживаясь за плафон в холле…
 
 
Не забыть навестить старшую сестру. Не забыть забрать ключи на трюмо. Ты уже отдал последнюю честь своему только что убиенного ближнего справа брата. А вот и опять хлопок. Хлопок холеных занавесок в холле. Три шага на запад – двери. Ты уже выбрал – куда. Нужно только открыть. Она открывается вовнутрь.
 
 
— Отец Небесный.
— Да, сын мой.
— Я хочу убить тебя.
— Матерь Божья.
— Да, сын мой…
— Я хочу…
 
 
(Короткие гудки телефона).
 
 
— Связь оборвалась… Связи нету…
— Саню что ли позвать.
— Да, позовите Саню.
— А Сани тоже нету…
 
 
Просю, детка, присядь. Сядь поближе к подальше от Мистера Неприятного Случая. Просю садится, детка, кушать подано. Прошу, детка, давай встретим его у лестницы. А потом, через два часа, встретимся у голубого автобуса. И все будет чудненько… Как всегда… Ну, это я, на самом деле, – так… Развлекаюсь понемногу… На самом же деле – все. Это конец, мой прекрасный друг. Это конец, мой единственный друг. Или финал – как угодно. Это ударит по мозгам, но это даст тебе шанс выиграть сет и быть свободным. То, чего ты хочешь. Хотя… Ты больше не будешь пытаться догнать меня. Это конец всем нашим старым пошлым анекдотам. Смешно, правда? Но ведь это и конец сухого, мертвого, как галеты человека из статьи в газете. Мы купили лейкопластырь. Он больше не вывернется без того, чтобы не сказать то, о чем думает. Больше не будет ночей, которые пытаются закончиться и не могут умереть. Это и их конец. Это – все. Больше – ничего. Прости.
 
 

Сцена восьмая: БОРЩ

 
 
(Под проливным дождем около телефонной будки – отдыхают после поминок Офелии. Первым слегка очухивается Горацио).
 
 
— Слушай, а пива больше нету.
— Надо позвать Саню.
— Не стоит.
— Почему...
— А Сани тоже нету.
— Нет?
— Нет.
— И пива на разлив нет?
— Не-а… Но мы купили пиво в банках…
— О, так мы всех обманули?!!
— Ну типа того.
— Пиво какое-то интересное. Настоящее что ли?…
— Хм.. Похоже на то…
— …..Нет, ну ты прикинь….. Нет, ты себе и представить не сможешь….
— Тогда я лучше прикину.
— Кину. Кино… Ага…. Значит вот ты вот меня сейчас возьмешь и кинешь?… Ну не.. Ну даже и не…….. Нечестно, между прочим…
— Куда ж я тебя кину – дождь повсюду.
— Это неправильный дождь.
— Как однотонный душ.
— Будут неправильные лужи…. Суши. Хочется суши… Побегать.
(Горацио толстым слоем намазывает на хлеб закуску – баклажанную икру).
— Нет, жить хорошо. И я – как символ этого. Ой, упала…
 
 
Руки на грани фола. Вроде все ловко получается. Но вилка упала и резинка не расшифровывается, не разминировать. С другой стороны: капуста. Хлеб – не буду – гренки. Чай с молоком сам сделал. Своими руками. И дверь ногой закрыл за собой. Она закрылась – а я чуть все не уронил из-за рук. Из-за крема для рук. Передайте, пожалуйста, нашатырно-ананасовые капли. А лучше накапайте их прямо сюда – мне в рот. Руки не станут вас слушать. Им сегодня на вас наплевать.
 
 
(Горацио уже слизал икру со штанов Лаэртского).
 
 
— Слушай, где ты так напился?
— Слушай, а я и не помню.
— Интересно, интересно… А ты можешь этой ручкой что-нибудь на этой ручке написать?
— Не-а. Не могу.
— Ну-ка встать. Подними левую ногу. Хорошо.. А теперь самолетик…Отлично… И – в мертвую петлю.
— Вот это уже нереально.
— Все – стоп. Я понял, где ты так пил.
— Где?
— Как и я – на поминках.
— …Нельзя так… Нужно было меня подготовить… Теперь вот так грустно… Хотя — «The deader – the better».
— Ты мне лучше вот что скажи – ты кто?
— Нет, сначала ты мне вот что скажи – мы где?
— Кому какая разница, милашка…
— Надо же – занесло… А я этот…Second hand of president… А ты кто?
— А я – два раза травмированный, ни разу не грамотный.
— Расист что ли?
— На себя посмотри повнимательнее, нигер. Ты что, отстал от курса событий. Я уже давно считаю, что мы разделяемся на только мужчин и только женщин. Да и тут непонятно – разделяемся ли.
— Точно. Не фига-то мы не разделяемся. Ни на что. Люди мы. Вот я тебя понимаю, значит – наливай.
— Ну, понеслись…
— Две несушки понеслись. Кто куда, а черная курица через дорогу.
— Зачем?
— Тебя увидела.
— И испугалась.
— И понравился ты ей…
— Упс-с-с..
— Что тама?
— Видишь?
— Где?
— Вон мужики по крыше ходят – ангелы что ли.
— Дай лобик потрогать.
— Отвянь. Они, может, за нами пришли. Может, им делать больше нечего…
— Слушай, ты сразу и на мой вопрос ответил. Это же те самые нигеры, о которых мы говорили… Ха-ха-ха… У меня даже в голове от тебя прояснилось.
— Ты что, не видишь их.
— Зачем нужно. Зачем они мне нужны.
— Посмотри, как они смотрят на тебя. Они тебя любят, смотри-смотри, как улыбаются.
— Вот это уже интереснее… Только нет там никого, солнышко мое. У нас беленькая горячка. Но сейчас мы выпьем что-нибудь покрепче и горячка просто отпадет как вопрос.
— Ты ничего не видишь? Неужели ты не видишь… Боже, как красиво, они летят над уровнем моря и пятого этажа.
— Эй-эй-эй, там нет уровня моря.
— А теперь вдруг появилось.
— Псих.
— Ты просто не видишь этого и ищешь виновного. Для того, чтобы убедиться, что виновен не ты.
— ….Возможно. Да ладно. Дело в шляпе, а горе – от ума. Мы и сами ангелы… Чего спорить. Я насчет споров, разных мнений и жесткого порно непонимания вот что скажу – я этого не понимаю даже сейчас и даже в таком состоянии. Каждый мир видит по-своему. И никак иначе. Вот гравитация… казалось бы – насколько до противного постоянная штука… и та неоднозначна, как и вера в то, что ты сын своих родителей. И никаких других.
— А родители тут причем.
— В том-то и дело, что может они и ни причем вовсе. А ты им звонишь каждый день: мамуся, папуся, это ваш лапуся. Тьфу. А они кладут трубку и смеются, смеются до потери пульса. А твои настоящие, родившие – непонятно где. И, вполне возможно, пульса у них и не было.
— Как не было.
— Ну, как-нибудь. Не знаю я. Может, ты сын науки и за тобой с детства наблюдают тысячи медиков – чтоб не дай бог не умер ненароком.
— Это я-то? Да вряд ли. Не доказано…
— Так в том-то и дело, что ничто на свете не доказано…
— Тогда зачем мы что-то все время пытаемся доказать.
— Вот и я говорю – зачем. Зачем заставлять человека всматриваться в то, что он делает чуть ли не каждый день. Состав твоего мира — это тебе не строение дождевых червей. Никто тебе объяснить не сможет. Вот себя и слушай. Что хочешь говори – а потом себя же и слушай. Строй на этом свою хижину. Какая кому разница – что ты там делаешь. Купи жалюзи и создавай хоть весь мир заново, лишь бы по-своему.
— Ой, хочу, хочу… Но это ты так думаешь. А вдруг я думаю по-другому. Дарвин вот тоже думал…
— А ты и меня не особенно-то слушай. О чем мы опять вообще говорим, когда даже самая научная из лучших теорий – всего лишь личное мнение исследователя на основании общеизвестных и общенеизвестных фактов. Молчали бы уж. До сих пор не могут разобраться – кто наша папа, а уже делят помет на кур черных и желтых, с тремя синими пальцами на затылке и с шестью крыльях на седьмом небе.
— Мужики улетели уже. Их бы спросили – да нету.
— Да и кому они нужны… Вот что делает буфетчица на пароходе…
— …….
— Ну кроме этого…
— Ест.
— И по твоему, когда она ест, к ней приходят такие мысли?
— Спать.
— Спрашивать, пока не поздно.
— …..У меня закончился блокнот для умных мыслей. Вопрос – что делать….
— Ответ. Нет, два ответа. Купить новый блокнот. Или перестать думать. И дружеское замечание на заметку: «Мысли – не косяк».
— Ты так думаешь?
— А-ха… Хахаха
— У тебя что-то с лицом.
— Я спать хочу.
— Ну давай с тобой бороться.
— Я не умею. Я больной.
— Это точно… Я хотел сказать – с тобой, как со сном…
— Что это, Music?
— Саундтрек к фильму «Борщ».
— На слух мерзко как-то.
— В каждом шуме есть доля шума.
— Нет ничего громче громкой музыки, нет ничего лучше хороших новостей. У меня новость — я не могу это слушать. Я – поэт.
— Ну тогда читай стихи.
— А они это… на английском.
— А я это… понимаю.
— А ты что, это… переводчик.
— А типо того.
— Переводишь бабушек через дорогу.
— Хахаха. Tell like hell. И быстро.
— I want to… Да ну, не хочу читать. Мне нужно выйти.
— Пароль – стихотворение наизусть.
— Тогда я сделаю это прямо на твои ладони.
— После всего, что было, мне уже ничего в тебе не противно. Из этого и суп сварить можно. Хахаха. Беги. Run like hell. Отпускаю.
 
 
(Лаэртский вернулся под собственное бу-бу-бу)
 
 
— Бу-бу-бу… Unexpecting day, Unincluding form… Бу-бу-бу… I want to… Бу-бу…. Как пишется Агата Кристи?
— Через «е»
— Как? Через бедро?
— Ну да.
— Значит там написано неправильно…. Ну так вот.. О чем мы там говорили.
— Ты читал мне стихи.
— А какие я уже прочитал.
— Неважно, я не замечу, если ты будешь повторяться.
— У меня проблема. Я наизусть только одно помню…ла-хм-лала. Ла…Ага…
 
 
books books
near the drugs drugs
facts of fuck
during us
killed jazz
just married
the stream of my mind
like a river of buses
with cold broken glasses
and I want to live in milk
and to be so white as one black sheep
but on that way i`ll have to be stupid
so to be or not to be
 
 
— It`s too cold to be a weekend question.
— Что ты сказал.
— Я говорю – четко. И еще я говорю – не помешает выпить.
— За что? За то, что I`m not a dumb, but I`m a creep too.
— Нет – за любовь.
 
 
(Опять пьют. А я думала, они не будут уже.. Лаэртскому уже что-то не очень пошло)
 
 
— Что это, N-бутил-меркаптан?
— Не скажу.
— Да, лучше не стоит.
— А стоит ли мне сказать тебе о том, о чем я думаю.
— Не знаю.
— Я хочу, чтобы ты услышал это.
— И ты не хочешь, чтобы это услышал кто-то еще?
— В принципе, нет… Хотя я и без тебя знаю, что ты не собор, а через дорогу – ФСБ.
— Ты правда так думаешь?
— Вообще-то я подумал совсем о другом… Ты так смотришь на меня… Меня охватило идейное желание.
— А меня желанная идея. Ик..
 
 
Я себе и говорю – притворюсь, что сплю и лягу на его плечо. Лег. И заснул. Сплю. И брежу там, на плече, что ничего-то я и не сплю, что все идет хорошо, потому что идет по моему хитрому плану на сегодняшний вечер. Его начинает рвать. Водопровод, наполненный рвотой – это уже рвотопровод. Я от него, конечно же, просыпаюсь. И с ужасом начинаю спросонья понимать – как я ошибался – я на самом деле спал.
 
 
— Был у меня один, с которым занимались приседаниями.
— Ну ик-ик-ик… sorry… и как?
— Да он ничего так… Как сядем.. вечером.. на кухне, так и разговариваем, и разговариваем.
— Как со мной?
— Что ты. С ним и поговорить не о чем было. К тому же он ушел к другому.
— Вот так Кишмиш! Fuck off mouse!…Ик. Так нечестно, да?…Ты чувствуешь себя брошенным.
— Я чувствую себя заново рожденным… Думаю, даже влюбленным… И это потому, что я чувствую тебя с тобой…
— А я с тобой как будто бы какой хороший. Будто и не было ничего во мне, что было.
— Ты останешься?…. Ты понимаешь, что я имею в виду. Ты меня так понимаешь…
— Но я не… И я слышал от других – это пошло.
— Безнадежные источники, они понавесили на тебя отсебятину. Пошло – не любить и не радоваться жизни. Почитай книги.
— Я родился создателем книг. Даже читать их толком не умею. Из всех только Бук – гений. Он шарахнул. Посмотрел на ковер и все его 74 кошки побежали выносить мусор с муравьями. Вот это мужчина.
— Мы подходим друг другу – ты Пишущий, я – читающий. Ты будешь защищать правду, а я буду защищать тебя.
— Ты согласен читать то, что я пишу?
— …Что ты делаешь завтра…
— Завтра я убиваю Гамлета.
— Так, солнышко мое, а вот с этого места поподробнее. Завтра. С утречка. За чашечкой кофе.
— Какой-то странный кофе… Настоящий что ли?
 
 
Дикий какой-то. Безумный. Но – интересный. Надо же, весь день бродили по зоопарку как пара паталогов. Пили пиво в Покровском парке. Я почувствовал себя лучше, чем я есть на самом деле. Я сказал. Что я — супермэн. А ты взял и согласился.… Мы все такие беспроблемные. Мы все такие прогулистые. Я забыл о себе. Я думал только о тебе. А потом я вдруг сказал тебе, что я — супермэн, а ты сказал — я знаю, ты мой супермэн. Ты мой супермэн.
 
 
У спящего всегда есть оправдание перед не спящим. Тот, кого я вижу, ты кричишь во сне. Бум – и дырка в голове. Не бери в голову. Это же пуля. Как-то странно ты на меня смотришь. Нервно-паралитический газ парализует твои нервы. Тебе, наоборот, не должно быть страшно. Не чихай на меня. Пчелы полюбили тебя за варенье. В твоей тарелке настало время для испытаний. Куда ты идешь?
 
 
— Не ходи туда. Ты не любишь этот фильм.
— Я должен.
— Кому?
— Ты бы еще спросил – что?
 
 

Сцена девятая: ПАСOДОБЛЬ

 
 
(Гамлет с плеером. У него там – пассадобль… Вокруг – танцующие. У них в ушах – что-то другое. Они стараются замечать и не замечать друг друга).
 
 
Сначала был танец. И я был танцем. И танец был у меня в руках. Но потом я уронил его. И всю жизнь думал, что наклониться и собрать осколки – ниже пояса. Кто бы мог подумать, что я жив. Что жива она. Магия танца. Мания танца. Пассадобль, рожденный из пены. С любовью от смерти. Ты — моя жизнь наедине. Найти тебя в зеркалах кроличьей норы. Найти и полюбить. До тех пор, пока смерть не разлучит нас. Не бойся меня. Не убегай, не прячься за кроватью – я тебя все равно вижу. Я больше не боюсь. И мне хочется верить от того, что хочется смеяться. От радости.
 
 
(Кто-то дергает его за руку. Придется снять наушники. Это не все равно, что снять наручники).
 
 
— Горацио звонил.
— Что говорит.
— В том-то и дело, что – ничего. Молчит себе в трубку и дышит.
— Дышит-то хоть ровно.
— Ровнее не бывает.
— А, значит просто заснул у телефона.
 
 
Это и есть те пьяные свиньи, которые мне снились? Ах.. Ха-ха.. Какие они смешные. Жаль, конечно, что нам придется встречаться долго и регулярно. Ничего – у меня теперь свои волки и я буду с ними танцевать. Вот так…. Или вот так….. Накрахмаленное настроение высокого общества. Но я знаю, где зарыто мое вельветовое, мое настроение…
 
 
— Горацио, тебе не кажется, что все тут хромают на левую ногу.
— Мне желательно или обязательно вам отвечать, мой принц?
— Желательно обязательно.
— Мне не до этого.
— По крайней мере, честно.
— Только без крайних мер – я не максималист в своем роде.
— А я уже, наверное, да.
— Неужели? Ну что ж, это возрастное.
— Для возрастного я уже слишком стар.
— Только не умирайте сегодня.
— Если вы настаиваете…
 
 
Танец понимания. Танец непонимания. Все интереснее, чем танец суеты. Грязная посуда в БТИ и несанкционированной живности – ах, ах, не напугали почему-то. Грязные разговоры. Кто-то пьяный как страшную сказку рассказал перед сном кому-то пьяному о том, что кто-то кого-то чем-то там заразил на смерть, — ха-ха-ха, какие у вас смешные детские манеры. Сколько вам лет, дядя? Сделайте еще раз это обиженное личико – ха-ха-ха… Ага-ага, именно такое… Ха-ха-ха.. А слышали ли вы когда-нибудь, как дышит – хы-хы— ежик?… Ну что вы, что вы. Я не опять думаю о себе. Я всегда больше думал о ежиках. А еще, как и раньше, о кроликах в пустых бассейнах. Какие они жалкие, когда безжалостные. Какие они мокрые… Да и я не лучше никого. И не светлее ничуть. Хотя бы потому, что общаюсь с дьяволом. Но даже из этого общения, я не выношу что-то вроде этой вашей человеческой злости и обид. До сих пор произношу слово обида с акцентом… Где вы их берете? Где вы берете их, ну-ка признавайтесь. Я тоже хочу хоть немного пострадать. Мне же любопытно, в конце-концов... Где вы берете это ваше высококачественное страдание, от которого вам так не по себе? Я тоже когда-то и как-то. Но – уже не помню. Как хорошо, что помнить – не входит в мои должностные обязанности… Ха-ха. Я так люблю вас такими, как вы есть. Будьте какими пожелаете – мне все равно.
 
 
Те, кто не среди вас, хоть и посреди вас – всегда по-прежнему со мной. Мои. Мои. Мои. Мои. Мои. Те, которые знают – откуда они. Те, которые видели. Тех, которых по ночам оно забирает и переносит в мое скромное убежище, где мы до утра пьянствуем, занимаемся и любовью, и смертью. Жаль, что утром многие из них – не помнят. Но – у каждого свой танец. Они танцуют что-то свое пот тот же мотив невидимого, потому что далекого волынщика. Играй дальше. Давайте танцевать жизнь. И смеяться над морем. Под солнцем
 
 
Три беременные девушки напротив блюда с апельсинами. Смеются тому, что они такие три с животиками, и что их так много, и что они смеются и счастливы своему счастью быть беременными. Танец смерти – танец рождения. Танец радости. Пригласите меня на танец. Я хочу пробежаться между колоннами, держа кого-то за талию. Я хочу жить. Я хочу наполнить бокал и выпить. Живая вода. Мертвая вода. На меня все действует благодушно. Душ. Освежает. Из всех танцев мне больше всего нравится пассадобль. Он получается у меня лучше, чем танго.
(Клавдий и Лаэртский).
 
 
— Тебе пора.
— Какая странная пора. Я же не умею драться.
— Дурак. Посмотри на него. Он не будет защищаться.
— Я тоже не буду.
— Тогда тебе придется вернуться к своим баранам.
— Овцы? Прошу вас, нет. Но я боюсь.
— Тогда реши – чего ты боишься больше.
— Страха.
— Тем более тебе должно быть безразлично то, что происходит – ты же уже боишься.
— Я не хочу причинять никому зла.
— Даже себе?
— ….
— Иди. Он ждет тебя. Ты неплохо выглядишь. Издалека немного напоминаешь судьбу, которая рассматривает старый дворик с летающей тарелки.
— Он побьет меня.
— Тем лучше. Мы объявим его буйным и засадим в психушку.
— А если я побью его.
— Мы заявим, что ты усмирил буйного, который бросался на людей и засадим его в психушку. На тот же этаж. Иди. Нам нужен театр. А еще лучше – цирк. Бокс и никаких брейк-таймов. Бокс.
 
 
(Лаэртский подходит к Гамлету с намерением устроить мордобой. Придется опять снять наушини и услышать то, что слушают все).
 
 
— Я хочу поговорить с тобой.
— О чем?
— Нет никакой разницы. С тобой давно уже не о чем разговаривать.
 
 
(Он ударяет его. Гамлет решает защищаться. Лаэртский обманул всех. Драться он умеет. Ну Гамлету – сам бог велел).
 
Раунд первый… Музыка азарта. Гонг звучный прозвенел как колокольчик в поле. Вряд ли ты что-то замечаешь теперь. Вряд ли ты чего-то хочешь, кроме одного – двигаться быстрее, прыгать выше и желательно – как в кино. Иначе никто не получит удовольствия. Корректный разговор без привкуса болтовни.
 
(Гамлет владеет).
 
 
— Вы неплохо двигаетесь вправо.
— Руки и ноги помнят. В свое время я занимался ими.
— А помнят ли ваши уши то, что сказали вы, когда подошли ко мне.
— Если нет – мне удаться вспомнить все, когда вы будете лежать у той стены вверх ногами.
— Тогда вам придется вежливо… только очень вежливо попросит о этом…
— Что-то вроде: Гамлет, красавчик мой, не изволите ли вы, ради меня, вашей покойной матушки или хотя бы ради короны великого и действительно действующего короля Клавдия, в общем, ради бога, пробежите рысцой вон до той противоположной стенки, чтобы удобно расположиться там в перевернутом виде, а?
— Вы почти убедили меня. Но – нет.
— От чего же?
— Не хочу.
 
 
(Первая кровь. У Гамлета, кажется, разбита губа. Мне опять плохо отсюда видно, извините).
 
 
Раунд второй. Танец крови. Танцующие разбегаются в разные стороны – они не ожидали, что жизнь только по одной ей известным праздникам шутит по-доброму. Гамлету показалось, что он увидел среди зрителей Офелию и Фредди Меркури.
 
 
— Что?
— Где?
— Там?
— Куда смотреть?
— Ты не хочешь увидеть себя со стороны?
— А что, это так ужасно?
— А разве нет?
— Ты хочешь, чтобы я поверил тебе на слово?
— Неужели ты этого еще не понял?
— Может сменим тему разговора?
— А разве есть еще что-то, о чем ты хочешь поговорить?
— Что это было, хамство?
— Кто говорит?
— Может быть ты?
— Ты не знаешь – куда деться?
— А ты не знаешь – что делать?
— Как тебе это понравилось?
— Я могу спросить тебя кое о чем?
— Ты хочешь узнать обо мне побольше?
— Я хочу узнать – кто послал тебя?
— Не ты ли послал меня куда подальше?
— Кто приказал тебе сделать это?
— Неужели я нуждаюсь в чьих-нибудь приказах?
— Неужели ты хочешь продолжать то, что происходит?
— А как иначе?
— Ты все еще хочешь ударить меня?
— Что происходит?
— Скажи, ты хочешь ударить меня?
— …Ты нарушаешь правила? Я выиграл?
— Причем тут игра. Мы нарушаем то, что считаем верным… Ты хочешь продолжения?
— …
 
 
(Гамлет защищается уже слегка. Все равно Лаэртский выдохся и практически безвреден. Он ошибся и пропустил еще пару ударов).
 
 
Раунд третий. Откуда берутся силы и знания. Откуда что берется. Может быть мы всегда умели: когтями – рвать, ногами – пинать, руками – бить по лицу и расчленять трупы.
 
 
— Давай поговорим.
— Не о чем.
— Зачем ты это делаешь?
— Потому, что не хочу зла.
— Это тоже неплохой способ стать злом.
— …Чего ты хочешь от меня.
— Кто стоит за тобой? Кто стоит за всем этим.
— Не я.
— Кто?
— Тот, кто сейчас стоит за мной.
— Клавдий?!! Но зачем?!!!
— Он хочет жить. Он не хочет, чтобы ты стал убийцей… Но в первую очередь, он хочет жить.
— Я тут причем?
— В смысле?
— Я говорю, причем тут я.
— Какого дьявола… Я был честен и открыл все карты.
— Я серьезно – ты вообще о чем?
— Да я сам слышал, как твой отец предлагал тебе кресло короля взамен на одну кровавую услугу.
— Ты с ума сошел. Мой отец умер.
— Но лучше от этого не стал.
— …Я отказался.
— Что?
— Я отказался тогда. Не то, чтобы я очень любил Клавдия. Но я очень не любил папу. И еще – я очень любил себя. Ну и что, что ум у меня, зато руки чистые. Посмотри.
— Стоп.
 
 
(Лаэртский остановился. И….заплакал. Он все-таки очень странный и нежный… Горацио поспешил на помощь. Все все слышали. Всем все стало понятно. Лаэртский рыдает. Гамлет раздумывает. Клавдий решил проявить силу власти благородного слова).
 
 
— Гамлет… Принц мой… Я рад и скорблю одновременно. Я скорблю, ибо события, которые связывали нас в последнее время скорбны и способны подарить нам лишь слезы. Скорбь написана на каждом лице здесь. Нет с нами твоего отца, моего брата. Пусть слова останутся в прошлом – он все-таки был твоим отцом, мальчик мой. Нет Офелии. Розенкранц и Гильденстерн – мертвы. Столько людей, покружились вокруг жизни совсем немного, обожглись пламенем судьбоносной встречи и накрылись бинтами небытия, чтобы по ночам беспокоить нас беспокойными снами. Они тоже скорбят. Мы все скорбим. И это было бы действительно печально, если бы не было так радостно – мы не продолжили их ошибки. Мы не довели свои ошибки до безумства. Мы сумели найти истину даже там, где ее, казалось бы, не было. И мы должны быть счастливы, что живы и теперь, возможно, будем доверять друг другу. Потому что и черная скорбь, и белая нескорбь сблизили нас, как никогда раньше. Поэтому я рад. Я просто счастлив, что сын мой потерялся и нашелся. Да здравствует Гамлет! Да здравствует будущий король! Да здравствует, король будущего!
— Давайте лучше выпьем, дядя… Я тоже чему-то рад сегодня. Но об этом — не стоит. Выпьем за ваше здоровье тоже!
— Выпьем за всех нас! Ура!
 
 
(Все пьют красное полусладкое вино, которое приготовил для всех Гертруд… С горчинкой… Яд начинает действовать мгновенно. Люди, в зависимости от состояния здоровья, по очереди падаю на пол. Гертруд ходит между ними и складывает как умерших, так и еще нет так, как людям положено лежать в гробу. Ровно. Скрещеные на груди руки. Он ставит им в руки свечи. Он разговаривает сам с собой и с ними, но мне ничего не слышно. Я так и не узнала – зачем. Может, вы что поймете – до меня долетела пара фраз).
 
 
Бедненькие мои. Милыленькие мои. Любимыменькие. Не могушеньки смотререть на вас. И не смомомтри на меня. Я буду ввввам сниться. Я бббуду. Я ллюблю вас бобольшеньки всех. Не страдайте жежеже так. Улетайте. Уллетатайте. У-у-у-у-у лллетиттте…..
 
 

Сцена 10: НОЛЬ

 
 
(Гамлет сейчас умрет).
 
 
Ноль-ноль-ноль – номер псих больницы. Позвоните кто-нибудь. Я нашел настоящего больного. Кто-нибудь, позвоните куда-нибудь…
 
 
Ноль. Абсолютный ноль. Все мы бежим к нему. Может быть потому, что нам кажется, что это – символ святости. Круг. Солнце. Мы все бежим к нему, скорее всего потому, что не бежать к нему нельзя. Ты можешь на него падать, падать низко, ты можешь к нему лететь, лететь высоко, ты можешь даже сидеть на нем, сидеть тихо. Но не двигаться к нему – ты не сможешь.
 
 
Я хочу еще раз встретить Офелию. Пусть – другую. Пусть – не ту. Но мою, родную. Я хочу ребеночка. Маленького. Маленькую. Маленького-маленького. Домик с трубой. Труба… Это труба. За мной следит солнце… Я тоже болен. Я больше не могу управлять своей тенью. Мне сказали, что теперь я должен заплатить за ее аренду.
 
 
Я хотел быть нулем. Я не хотел лететь, падать или сидеть. Я просто хотел быть им. Я хотел узнать себя, Гамлета, немного получше. Только для того, чтобы получить на складе пару грамм настоящей свободы. Чтобы не бояться будущего. Кстати, а ведь не боюсь же.
 
 
Так, пульс, температура – чего это я беспокоюсь? Ну не могу я уйти сейчас, когда все вдруг так стало ясно. Боже мой, как прост мир. Вот, увидел из чего он состоит и поразился – прост, как три рубля после стирки. Просто – живи. Живи себе и живи как хочешь. Только помни себе и помни, что помимо тебя есть еще многое, чего ты понимать не можешь. Помни, что все не так просто, как кажется. Воздух – мелочи жизни. А ведь дышим – и ничего не замечаем. Будто шпион. Дикий и неясный. Природный.
 
 
Я чувствую себя маленьким темненьким тоненьким человечком. Я большой светло-толстый человек. Я маленький тоненький человечек с тонкими скрепленными скрещенными пальцами. Какие пухлые здоровые, готовые поздороваться ладошки скрепились вместе. Я маленький толстенький человек со скрещенными на груди пухлыми руками. Я огромный тоненький человечек со скрещенными на груди ногами. Лежу я, думая, под одеялом. Лежу я, думая, под одеялом. А вокруг – большие белые люди. И я – не человек….
 
 
А жить так хочется… в другой жизни… Кто-то сказал мне, что земля квадратная. Может, как-нибудь встретимся за углом… Не бойтесь, я не опоздаю…