Speaking In Tongues
Лавка Языков

Татьяна Грауз

ДОМИК В КОЛОМНЕ
(сборник случайных и бесполезных книг)

 
 
 

— Книга обретенных и утраченных вещей —

 
 
На родине пахло прохладой, пахло довольством, пахло устоем минулого безвозвратно. И шерстью несло от плешивого пса, что, вытянув лапы, грелся на пыльной дороге. В расколотом грецком орехе теплилась мысль о бессмертии.
 
 
 
 
У мальчика были влажные ладони и быстрая речь, почти скороговоркой. На седьмом и двенадцатом такте он запинался и, заливаясь румянцем, нервно дергал плечом, думая, что жестом этим скроет волнение. Тогда к мальчику подходила женщина, прикасалась щекой к его лбу и что-то шептала. От теплого дыхания и голоса мальчик успокаивался и продолжал прерывисто двигать смычком. Движение это напоминало полет стрекозы у большого пруда, где он, прикрыв глаза, сидел однажды на оголенном, торчащем из земли корне сосны. Глубокая тишина звенела отголосками каких-то неясных и неоформленных видений, больше похожих на водянистую рябь на темном озере, в котором отражались рассеченные ветром стволы с желтовато-синей хвоей, а в отмелях тускнели и зябли тени, будто в большом гулком доме зажгли керосиновую лампу с мягким кисловатым оттенком охры, совсем нерезким и волнующим. Мальчик не заметил как стрекоза сделала петлю и почти прикоснулась перепончатыми крыльями его щеки, где чуть ниже виска белел шрам не больше срезанного с мизинца ногтя.
Сквозь окно проглядывало, будто деревенская старуха, солнце. Смотрело большим разбуженным лицом.
 
 
 
 
как трудно быть человеком
как трудно
влюбленные в солнце птицы моей сокровенной тайны взлетают
и замкнут воздушным приливом ельник густой
как трудно быть
человеком криком последним
полынное чувство любви
как трудно
 
 
 
 
Детские книжки, проеденные вдоль корешков жучками.
Как-то усердная от напряженной заботливости девушка Анюта, перетирая в столовой посуду, чашки, фужеры, наткнулась на странный предмет, что появился в доме после одного из визитов господина с воспаленными губами и бровями, нависавшими над зрачками так, что радужная оболочка глаз всегда попадала в темный провал, будто на красноватом лице господина проткнули карандашом две дырки. Даже отцу становилось не по себе. А мальчик, когда заглядывал в их беззвездную темень, съеживался и поскуливал, имитируя пи-пи. Но имитация успеха не имела. Тогда будто случайно он бросал в продырявленное лицо то истершийся кубик с готическим шрифтом, то мяч. А когда безглазый делал обманное движение, будто желал дотронуться и взять его за руку, терпение мальчика лопалось, будто склянка с эфиром, и он заливался криком. Поспешно протянутые, как для лобзания, сухие клешни господина принимались трясти жилистые руки отца. И, раскачиваясь всем телом, господин быстро пятился к двери.
Куст сирени тянулся охмелевший от росы и утреннего ветра.
После одного из таких визитов на пыльном столе гостиной появился странный предмет на тонкой ножке с ромбиками у основания и с перевернутой шляпкой-тарелкой, как у мухомора, только почти плоской. (Уже больше недели в доме царило запустение. Анюта уехала к тетке и грелась где-то близ речки с белыми отмелями и несколькими загорелыми ровесниками, раскалывающими хрусткую кожуру арбузов до обжигающей мякоти, когда белобровая красавица заливалась сахаристым и влажным, как прибрежная трава, смехом). Вместо перепонок шляпка-тарелка таинственной вещицы была неподобающим образом изрезана мелкими гранями. В них застревало и разламывалось на заведомо известный спектр красного-оранжевого-желтого-зеленого-голубого-и-фиолетового вечернее солнце.
Расколотое зазеркалье детских светокружений.
От неожиданного расслоения у мальчика защемило сердце.
Вещицу причислили к разряду «крайне хрупких» и для всеобщей безопасности решили упрятать в дальний угол буфета. В незамысловатых ухищрениях мальчик заприметил какую-то неловкость, будто всем хотелось забыть что-то ранящее. Таинственный предмет был поднят на верхнюю полку и тщательно заставлен аляповатым фарфором, носившим фамилию Кузнецова. Ее произносили в присутствии мальчика дважды. Первый раз: погасив недокуренную сигарету, отец сдавленным голосом по слогам почти прошипел «ку-сне-цоф» и вышел, резко хлопнув дверью. Второй раз в канун Рождества. Нет, это было раньше. Еще до того. Ближе к вечеру пришла веселая Анюта и, расстегнув шубку, принялась, звонко потоптывая зяблыми ногами, развязывать коробки, вытаскивать из мерзлых сухих пахнущих влажной сосной опилок яркие прохладные чашки. Мальчик бережно взял в руки одну и на ее гладкой поверхности запечатлелся теплотворный след пальцев. Болтая без умолку, Анюта несколько раз пропела «фарфор-кузнецовский-фарфор-кузнецовский». И розовый ноготь упрямо скрипел по желтоватому дну. Чистосердечный слух мальчика запомнил эти детали, как, впрочем, запоминал все неожиданное и новое.
Открытка: Венера с крутым обнаженным бедром и пламенеющим на белизне ее тела соском.
Спустя почти неделю Анюта в белых ресницах и с белыми, как дурман, руками (солнце ни за что не хотело изменять химический состав Анютиного пигмента) в счастливом забытьи принялась перетирать синие ободки тарелок и пурпурные хвосты петухов. В бесконечном усердии Анюта добралась до потаенной глубины, где пылился плод нервных и явно мутных семейных отношений. Анюта бережно ухватилась одной рукой за длинную с бугорками ножку, другой взялась за пупырчатую шляпку... Только стул, на котором случилось Анюте стоять, был ненадежным и шатким. Как, впрочем, все в этой жизни, подумала было Анюта и понадеялась на благословенный исход. Однако исход оказался стремительным. Ножка у стула (стебель пшеничный) вдруг подкосилась. Хрупкое, как хрусталь, равновесие треснуло. И в дурмане предчувствий Анюта летела цветком-лепестком-осенним листком-перышком птичьим-капелью. (Тягучий набор анютиных ассоциаций. Анюте не чужд сантимент). И тут же почти безболезненно улеглась на бедро. Но только шляпка странной вещицы вела себя по другому: она отделилась от остального, грани посыпались: мелкие, ровные, как на безликих рисунках по начертательной геометрии. И одна — «Малевич-квадрат» — только уменьшенный взглядом и удаленный Анютиной далью — вдруг полетела... Мальчик вскрикнул «кай-кай».
Вороненок! — подумала было Анюта.
Перед глазами у мальчика медленно плыла чернота.
 
 
 
 
Ой, больно, ой!
капает болью сердце
болью капает
высоко высоко в небе
сердце в небе высоко
капает болью.
 
 
 
 
 

— Книга красного цвета и пустоты —

 
 
Собственно вы меня — безголового, общипанного, с вынутыми потрохами и обрубленными конечностями — совсем не знаете. Расскажи я вам хотя бы треть того, что со мной происходило, вы бы только дрогнули и посмотрели сквозь меня белыми зрачками, полными жухлой задумчивости.
Правда когда-то и я был легковерным и нежным. И говорил о любви. Но меня высмеяли. Меня, как мешок, тряханули и выпотрошили потроха, мою душу. А перья по ветру пустили. Никто не припрятал хотя бы одно — белое или черное с синеватым отливом — мне на радость, мне на праздник или на боль. Все пошло в переработку. Теперь во мне грубое переплетение нитей, одна мешковина. И шерстью горелой несет. Но прежде чем выпотрошить, меня, меня окатили всего кипятком, ошпарили то есть. Я был не против. Мне все равно. Я уже мертв. Не пугайся, мне говорят и в тряпочку вякай. А тряпка-то: кровь, бутон чайной розы, рассвет...
Правда кожу мне оставили, ну мышцы там, сухожилия, даже пупок сохранили, чтоб не забыл о своем первородстве, чтобы знал, что я не какой-нибудь там злодей. Только легче не стало.
И вот лечу я в блаженной почти неземной пустоте и говорю — кому говорю — не понятно — может себе самому, а может той тени, что рядом:
— «Куда приземлиться?»
— «Здесь занято!»
— «А здесь?»
— «И здесь несвободно!»
— «Ну так куда?»
— «Да так и висите.»
— «Но так не удобно?» — «Ну отчего же?»
— «Не удобно и все. Я не шут.»
— «Что шутом быть не любо?»
— «Любо то любо — лишь бы — да! — лишь бы быть — только если висишь — это быть или? — вопрос.»
— «Это ответ.»
— «Как?»
— «Опорой бывает лишь пустота.»
 
 
 
 
— когда я бываю в доме — дом пустеет как склянка —
— из которой выпили содержимое —
— я перехожу из комнаты в комнату —
— недоклеенный кафель —
— слои облупившейся краски — сломанный кран —
— я смотрю на пыльное зеркало — вижу лицо —
— не узнаю —
— потому что себя я помню другим —
— за спиной я помню глаза — которые я любил —
— тогда — на рассвете —
— теперь вместо рук и вместо лица — теперь — теперь —
 
 
 
 
 

— Книга одиночеств —

 
Оно ширилось, разрасталось сумерками, ночью, рассветом, в котором даже подаренные по случаю рождения (лет двадцать назад) чернильная ручка с золотым пером и книга для записей в коричневом ворсистом переплете являли собой (пустырник — зачеркнуто) — отчаяние, от которого колотится сердце и дрожат руки (отчаяние — зачеркнуто) — пустырник.
Почему? не видно спасительного очертания стен, дешевых рамок с самодельными картинками, старого пианино с отвинченными за ненадобностью подсвечниками? Она любила наигрывать два—три романса и подпевать себе сдавленным глухим голосом.
Снегирь на ветке покачнулся.
Где спасительный мир вещиц: китайских вееров, перламутровых пуговиц, маленьких фарфоровых вазочек с засушенными спиральками настурций и все еще источающими слабый приторный запах фиалками? Где все это? Он пытался отыскать хоть что-нибудь, но видел только безыскусную неосязаемую пустоту.
 
 
 
 
— моя дрогнувшая — бьюсь расколотым глазом —
— моя боль— моя лихорадка — мой жаркий голос —
— все это — вместо меня —
— меня — нет —
 
 
 
 
Они выкрали мои сны — эти маленькие человечки, которые приходят ближе к сумеркам, садятся на корточках возле моих коленей, заглядывают в глаза бледными зрачками и надувают щеки при каждом нечаянно сорвавшемся слове. Это они выкрали мои сны! Я точно знаю. Я вырываюсь из одеял, что шевелятся, как змеи, и ничего не помню. Тусклые звуки пузырятся, оседают. Я выковыриваю их из ушей, как пауков.
Когда-то огни городов искрились зеленым, синим и серебристым. И вырастали наперебой. Вечно звенящее столпотворенье. И на вопрос «куда ведут эти дороги?» слышался вечный ответ: «В НИКУДА», потом добавлялось: «МОЖЕТ...».
 
 
Вода доходила до щиколоток. Я проходил, как по дну. Фавны с дремучим сердцем смотрели сквозь тени. Было необъяснимо и жутко. Тело срасталось с травой, с невидимым ветром, с улиткой, которая утеряв лабиринт, нежным слизистым тельцем ранимым готовилась к смерти. И не страшилась.
Злобные — они выгрызли мои сны — жуки древоеды — малярийные комары — занесли лихорадку. Хина теперь успокаивает только на время. Нет во мне больше божественной пустоты. Все растянулось неуловимым и слабым движением, будто масло вдруг разлилось. Губы теперь прикасаются только к стакану. Губы не слышат ветра.
— я тоскую —
Вообще, чем больше теряешь, тем чувствительнее что ли становишься. Ну теряешь, конечно, не в смысле там квадратных метров и проч.. Метры мои и так всегда были не квадратными. А все началось с того, что она — моя тонколицая, моя белобровая, моя лучеиспускающая и камневыводящая, у которой походка как бренчание испанской гитары в жаркую безлунную ночь, когда только ветки хрустят и птицы уркают, как утопленники в водах Гвадалквивира, это я случайно узнал о реке об этой, чья вода мутна от паводков и зелена от неба, — так вот возлюбленная моя всегда все мной измеряла. Не ведала кровушка—коровушка моя других мер длины, объема и веса. Когда говорила, чтоб я купил чечевицы, это к примеру, всегда прибавляла, ну с две или три твоих горсти. Когда бежала мочится, а делала это она всегда тайно, ведь знала кудесница, что это интимная грань бытия, такая же как сновидения, куда чужой не заглянет. Я в этот час задавался вопросом, сколько она там пробудет? и что она в себе пробуждала? книжек она не читала даже в иные моменты, сидела, наверное, думала, но о чем? что она думает? она перед этим всегда торопливо, что, мол, вернется на четырехсотом ударе, и не чего-нибудь там, а моего сокровенного сердца, не крокодила, заметьте, и не лягушки, а — моего, которого не видала и говорила, что я — бессердечный, может она и права, я не знаю, ну почитал я какую-то литературу, где пишется, что у таких как я сердце — с кулак, я сложил пальцы, поднес к глазам разлюбезной, все приговаривая, вот оно — видишь, и она, пустоголовая, млела и голубилась мякотью нежной, бутончиками, баранкой медовой.
 
 
 
 
Ненавижу злодеев, укравших сотни моих притаившихся жизней, скрытых в траве моих снов...
— «Вам надо беречься — мне за вас больно» —
— «Я — Я — люблю синий» —
— «Что?» —
— «Я люблю синий цвет» —
 
 
 
 
 

— Книга Радости —

 
 
«Дивные сны снились мне ночью,» Радость глядела в окно. Тихо. Тени от облаков по ржаво-зеленой траве. Дальний звук лесопилки. Унылая осень с запахом гнили, земли, стогами соломы, тускло желтеющиими на горизонте. Радость прикрыла глаза. Ей показалось будто она разглядела: дом, окрашенный синей гуашью; вдоль стен громоздились буфеты; в них — желтоватый фарфор с бледным, нежным рисунком; банки с вареньем (сахар сплошной); графины, фантасмагория этикеток; в дальней из комнат в проеме двух окон — жасмин, рядом — кресло с жухлой обивкой, вместо двух ножек — энциклопедия Брокгауз-Эфрон, том седьмой и десятый.
 
 
 
 
«И чтобы нежность моя была так же обжигающа и пахуча, как листья крапивы, я плету и расплетаю эту рубаху. Руки мои покрылись водянистой пленкой, а я плету и расплетаю свой свадебный наряд. И нежность моя плетет и расплетает свои волокна, и нежность моя только растет.»
 
 
 
 
Говорили, что она несчасна, потому что любила, а он оказался злодей. А Радость все продолжала любить его голос, прищур его глаз, которым он врезался в память и так и застрял то ли в затылке, то ли в предсердии, то ли...
луна тихо падает в глубь солнцеворота
думаю о Тебе
дыханием снежных покровов
дикие звери испуганные
переступают
плывут
сквозь озера
и сквозь сады ускользающие облаков
движутся рядом и в такт
редкие травы в синих зрачках
тусклые солнца у самого дна
лунным дождем размыкается пробуждение
первых лилий и первых веток жасмина
думаю о Тебе
о рожденный ночью
в тропиках детства
вскормленный молоком
тревожным и звонким
как та, что уходит, дверь не прикрыв
в ржавых петлях луна тихо стонет
и небо в провал косогора
уткнулось
о ночью рожденный
ночи глотающий родниковые вина
на горле белом
на ветках тонких
петли тугие
и угасает ее аромат на рассвете
и угасает
 
 
 
 
Его руки — два тонких свитка, перехваченных временем. С запахом ладана и молитв. У него темный плащ с проплешинами на плечах, башмаки из грубой кожи. И память на имена.
А в жилах — кровь диких растений.
Леса закаляют. Особенно тех, кто родился в дни холодов, в годовщины, когда звездочеты строчат свои свитки, где длинные буквы с тонкой волной после каждого слова. Где можно прочесть совпадение судеб. Линии. Путь. Он нескончаем. И одинок для тех, кто тянет последнюю нитку последней своей синевы.
Деревце опрокинулось голубыми игольчатыми ветвями.
Корабликом проскользила по лицу ее улыбка.
 
 
 
 
Радость обитала на краю города, там, где река медленно поворачивает на восток, чтобы потом развернуться и понести свои бесконечные отражения к морю. Дом Радости долго перестраивался, приспосабливаясь, прилаживаясь к укладу неторопливости и света. Окна от пола до потолка, как в готических храмах, с легким оттенком блаженства. Очарование комнат почти пустых с деревянным полом и жарким воздухом. И с бесконечным круговоротом, будто все оживало и умирало ежемгновенно, и не было быстротекущих времен.
 
 
 
 
красный голос — тревоги
белый голос — тоски
и прозрачный голос — смерти
 
 
 
 
 

— Синяя книга —

 
 
Он думал, Радость похожа на плод ежевики. Девушка в розовом с гребнем прозрачным озером лунным, подругой вечерней к нему прилетала, смеялась о вечном.
Какие ласковые у Нее руки. Купол ладоней бережно охранял его память, что перекатывалась и, подобно гальке у берега, задевала веселым шумом сердце. Когда Она прикасалась к затылку, раны всей будущей жизни — даже той, где он был стариком, стянутый лысый сухой от загара череп, — затягивались. Под ее переборы (ладонь гусляра) он погружался в видения, где в медовом запахе свеч Она собирала бисер. Ровный пробор волос и склоненная голова.
Радость — с кроткими зрачками и нежным лицом. Она была незлоблива и всепамятна. Закипь солнца в уголках глаз. И походила то на крестьянку, то на обедневшую герцогиню с озяблыми ладонями и зеленью глаз. Растревоженная, подобная туману на ее родине среди друидских сказаний и непомерных валунов, разбросанных ожерельем вдоль берега, она подходила к горизонту, обмакивала перо в чернильную вязкость рассвета и пела.
 
 
 
 
И песни ее, будто бродяжки, подставляющие ладони первому встречному-поперечному, рассыпали серебристые монеты любви. Где-то прорастет звонким инеем одна и будет биться в Его стекло ветром и сновидением. А Он — сонный и курящий — не заметит ее прикосновения, не заметит бесшумную радость ее пришествия. Другая — оживет у самого моря. И прибрежные тучи окунут в нее влажные свои ростки. И она, подобно юной деве, заколосится спелым счастьем и телом от переизбытка и божественной полноты.
 
 
 
 
Он двигался от сумерок к сумеркам. Он был самонадеян и упрям. Скулы его не привыкли к стылым ветрам поднебесной. К влажным и бесприютным ее ночам, когда светляки покидают сады, а полночные птицы горланят о приближающейся опасности, как оглашенные.
Он не ведал страха. Бесстрашие его было шальным и вольным, как размах прибрежного ландшафта ранним морозным утром, в дни, когда ледяные песни Эдды опрокидывают сердце и фантомные боли отсеченной когда-то и такой своей жизни, покрывают тело бесконечными насечками любви.
— это Ты — это Я — это Ты —
Он хотел войти в любовь, как входят в лес, осторожно и целомудренно, чтобы солнечные пятна разыграли на его теле историю превращения человека в ягуара. Тогда он забрался бы на пологую ветку разомлевшего от жары дерева, и пятнился бы и пенился под пятнистым и пенным солнцем любви.
— яблочный уксус исторгнут из междометий —
 
 
 
 
И когда голос ее, израненный лаской мимолетных слов, умолкал, Радость склоняла голову, и слова, которые болью и недоумением выплывали из шума этой жизни, прорастали тонкими побегами.
Проглядывало солнце, смотрело большим разбуженным лицом.
Длинноногий журавль, шествуя следом, склевывал песнь без остатка.
 
Москва 2000 г.