Ну вот, выпнули. Х. совсем молод. Если его возраст разделить на количество
лет, проведенных в газете, получится совсем немного. Второй класс, первая
четверть. Он сворачивает с главной улицы, где тротуары вымощены розоватой
плиткой, на единственный в городе бульвар -- желтые акации вплели ветки
в облака яблонь, висящие над голубыми сиренями. Три недели красивой жизни
между весной и летом. Потом будет пыль и астматический тополиный пух. Вонючие
брезентовые мичуринцы с ведрами аллергической клубники в красных раскаленных
трамваях. Потом будет осень. Пока -- три недели цветения дерев, но денег
не хватит, чтобы нормально прожить хотя бы одну. Красивые девушки в легких
платьях и огромных черных ботинках идут навстречу. Девушки, вы не находите
довольно глупым до сих пор волноваться из-за каких-то там пятен? У каждой
в руке бутылка пива. Мы не можем себе позволить литературную страницу.
Пишите рекламные тексты. Плюс пятьдесят лет жизни с дыхательным тренажером.
Проблема абортов решена: стерилизация. Да я знаю. Я писал диссертацию о
рекламе. Святой Фома Аквинский! Диссертация о рекламе! Она прививает индивиду
чувство вины перед коллективом, который уже не беспокоится из-за каких-то
там. Над корявым забором торчит плакат ЕВРОПЕЙСКИЙ СТИЛЬ. МЕБЕЛЬ ИЗ ФРАНЦИИ.
Два бомжа моют бутылки в луже, у одного даже есть ершик, за чистые дают
больше. Чистота -- чисто «Тайд». Мойте быстрее, скоро лужи пересохнут,
скоро телезрители, слишком нищие, чтобы убраться на Кипр, поползут, дуя
теплое пиво, к окрестным холерным водоемам. Единственный областной центр,
не имеющий ни одного пляжа. Горожане валяются на загаженном бережку, среди
ржавых остовов речных катеров, под колючей проволокой, за которой атомный
реактор, отравивший их потомство уже в чреслах их. Проблема решена: стерилизация.
Диссер не дописал. Женился. Женатый философ -- персонаж для водевиля, говорил
Заратустра. Поэтому бросил философию. Потом развелся. Но люблю по-прежнему,
как никогда. Опять идут красивые девушки, глупые лица, постарше, системы
ПТУ. Спрашивают рубль. Малюсенькие черные зрачки, взгляд похож на плевок,
девушки похожи на любительниц ханки. В общественном туалете, говорят, одна
доза соответствует трем минетам. Кайф имеет нас больше, чем мы его. Кто
прервет мои мысли, кто согреет мое сердце беседой, кто посадит цветы у
меня на могиле.
На розовый яшмовый пьедестал памятника большому ученому, расстрелянному
в 39-м за дружбу с другим ученым, расстрелянным раньше, блюет пожилой человек.
Когда-то был неплохим фотографом. Седые волосы вздыблены. Во всю щеку ссадина,
поцарапался об асфальт. Синий костюм. Правило уважающих себя алкашей --
никогда не уходи в запой без костюма. Этот запил до моего рождения, и будет
пить после моей смерти. Сына своего, моего бывшего друга, он пережил, и
все у него хорошо.
-- Гуляете или скитаетесь? -- спрашивает Х.
-- Как Одиссей, -- отвечает бывший фотограф. -- Только лодки нет. И
позавтракал несвежим яйцом.
-- Водки нет?
-- Не проблема. Как жизнь?
-- Нормально.
-- А что значит «нормально»? «О'кей», как у буржуев. Или плоховато,
как у нас...
Садятся в тень, отбрасываемую большим ученым.
-- У меня сейчас водки нет. И денег нет. А выпить могу, потому что
знаю много. -- Он утирается рукавом и продолжает тоном райкомовского методиста,
делающего доклад о нравах молодежи. -- Вот ты, например, даешь мне три
рубля...
-- Какие три рубля, Павел Васильевич! -- прерывает его Х. с протяжной
интонацией отказа и, дождавшись разочарования на роже собеседника, добавляет.
-- У меня больше есть.
Идут к недавно открывшемуся, с пластмассовыми колоннами и капителями,
коммерческому ларьку.
-- В греческом зале, в греческом зале, -- бормочет Павел Васильевич.
Охранник, заскучавший было на солнцепеке, оживляется и преграждает
ему путь.
-- Чисто отметить возвращение на Итаку, -- произносит странник, икая.
Х. вступается за спутника. Кто знает, может быть, и меня в XXI веке
чужие внуки вот так поведут похмеляться. Дряблого, как семенной огурец.
Он покупает бутылку «Реми Мартен». Сколько удовольствия, пить божественный
напиток из одноразовых стаканчиков и наблюдать муки алкаша, осознающего,
что у него в горсти плещется эквивалент пол-ящика «Агдама». Три дня нирваны
псу под хвост. Но Павел Васильевич, по его собственным словам, «мужчина
комфортабельный», крепкой закваски.
-- Сейчас, сейчас, -- бормочет он. -- Мы вздуем этот мартен!
Не только освежает, но и облагораживает. Даже в недрах бывшего фотографа
начинает играть гормон. Два очаровательно-картавых младенца женскаго пола
выходят из шикарного лимузина. Закуривают, сплевывают. Друзья удивляются.
Павел Васильевич пытается сделать им выговор, затем рыдает на малиновом
лацкане хозяина дев, грозно выползшего из-за руля. Проплывают мимо трамвайные
окна, интеллигентные девушки улыбаются оттуда презрительно, как Джоконда.
Х. прозревает.
-- Юра! -- кричит он малиновому. -- Второй класс, первая четверть.
Сначала ты меня головой об ступеньку, потом я тебя дверью по морде!
-- Старик! -- орет Юра. -- Первое сотрясение мозга! Две недели дома
и чемпионат мира по настольному хоккею!
Сатори состоялось. Пустая коньячная бутылка, долгожданный ключик к
сладкой жизни, загадочно поблескивает под скамейкой. Все лезут в автомобиль.
-- «Ауди»? Очень приятно, -- произносит Павел Васильевич и сладко засыпает.
Что еще нужно, чтобы спокойно встретить старость?
Дзен продолжается. Х. убеждает Юру, что они не должны ехать в сауну.
«Телок» высаживают. У них завтра экзамен по географии. На прощание Х. сообщает
им о существовании озера Титикака. Фурор.
Мчатся за город, к реке, почти в середине которой стоят рыбаки, им
не глубоко и не скучно, хотя рыбы почти нет. С берега за рыбаками наблюдают
два армянина. У них мангал и тоска по домикам из розового туфа.
-- Загубили речку, -- говорит Юра, приказав три шашлыка и разливая
бутылку «Арарата». Армяне одобрительно улыбаются, мол, и в диких людях
есть тяга к прекрасному. -- А все равно в Москву не хочу и за границу не
хочу, буду здесь жить.
-- А я не буду, -- заявляет Х . Выпивают. -- В Москве плохие люди,
но живые. А здесь хорошие, но мертвые. Там, понимаешь, поступают неправильно,
и им хорошо, а здесь говорят умно и красиво, однако плохо всем... -- Запутывается
в антиномиях. Выпивают. Принимаются за шашлык. Непривычный к еде Павел
Васильевич снова начинает блевать. Армяне изображают на мордочках сочувствие,
но -- презирают.
-- Эскалатор, -- еще сильнее подобрев, объясняет Юра. -- Вся Москва
-- это люди на эскалаторе, и нужно очень быстро по нему бежать, чтобы удержаться
на уровне. А если ты выбрал неправильный, даже это бесполезно. -- Выпивают.
-- Я прожил там полгода. Никто не присылал мне денег на растаможку автомобилей.
Я почти все скушал. А потом начал идти снег. А я приехал в плаще. И вот
когда милиции стало ясно, что у меня нет другой одежды, они арестовывали
меня каждый день. А я давал им за это деньги. Уже совершенно не свои деньги.
Понимаешь, эскалатор шел вниз...
-- Ничего-то вы не понимаете в технике, молодые люди, -- подает из
под столика голос бывший фотограф.
-- Если бы я не встретил умного земляка, который дал мне новое пальто
и хороший совет, я не знаю, чем бы это кончилось.
-- А техника решает все, потому что думать надо. -- Павел Васильевич
вещает в пространство. -- Валя с детства много читал. -- Покупают у армян
бутылку водки. -- Это сын мой был. Очень предусмотрительный, даже азбуку
Брайля выучил, чтобы читать, если вдруг ослепнет. А техника подвела...
Солнце опускается в речные воды. Цвета вечера -- алый и серый. Это
красиво, но холодно, хотя пирующим все равно. Из реки выходят тихие люди,
сами напоминающие рыб. Армяне разбрасывают по песку угли.
-- До свидания, братья-джан, -- говорят они.
В просветление Х. вкрадывается печаль.
-- А как мы отсюда уедем? -- спрашивает он Юру. -- Ты же никакой.
Проклинаемый только что город за рекой теперь манит, к тому же вспоминаются
сочные икры учащихся дев. Отравленный мозг требует аморального поведения.
-- Эвакуацию вызовем. -- Юра достает откуда-то из паха средство связи.
-- А зачем? -- спрашивает бывший фотограф. В сумерках его сходство
с Валентином таково, что Х. становится холодно. Он вспоминает о близости
городского кладбища. -- Разве здесь плохо? -- Бывший обрел второе дыхание.
Речь стала напористой. И даже распухшее лицо -- вылитый Валентин, когда
его нашли через три дня после самоубийства.
Тяжелыми шагами, спокойный, как deus ex machina, к ним возвращается
Юрий. В кустах, где он писал и с кем-то разговаривал по телефону, его ужасно
искусали комары.
-- Мужики, -- говорит он. -- Ни хрена не вижу. Веки отекли.
Полночь. Самое время для белой горячки. Сидят на песке три человека,
а кажется, что четыре; из них один ничего не видит, другой ничего не понимает,
а третий, как песочные часы, пересыпает обломки личности из безумия в эйфорию
и обратно. Скоро их эвакуируют в город. Нельзя сказать, что утром они все
забудут или станут бодрее, просто в каждом есть программа, согласно которой
нужно поступать как Лазарь: вставать и ходить.