Грозной и снежной была праздничная ночь. Она подступала к окнам и ослепляла
дома, ставила на стекла белые печати небесной канцелярии. Звезды вылиняли
и съежились от мороза. Люди выбегали из своих жалких домов без шапок и,
не жалея горла, кричали дикие слова своих песен. Одинокому стражу цитадели
было ясно, что это надолго -- когда на одной чаше весов мороз, а другая,
пиршественная, полна алкоголя, -- проще убить человека, чем дождаться,
чтобы он угомонился. Одинокий страж, ассистент кафедры ... Витек, курил
в форточку и слушал, как булькают в маленькой зеленой кастрюльке пельмени.
Новый Год все-таки.
Лампы в лаборатории он зажигать не стал, хватало метели за окном и
полоски света под дверью. Высокие вытяжные шкафы поблескивали вдоль стен
лакированными деревянными углами. Витек уже продефилировал по всем коридорам
и лестницам четырехэтажного корпуса института, исполнив десятую часть обязанностей
«праздничного дежурного». Никто не спрашивал его: хочет он -- не хочет
провести новогоднюю ночь в роли ключника. В административном смысле он
был эмбрионом и права голоса не имел. Так что теперь он, наподобие чеховского
Фирса, прогулялся по пустому зданию. В будке вахтера у подножия главной
лестницы включил завещанный ему телевизор, но тот показывал такую же пургу,
как за окном. Некоторое время Витек пытался понять какая неполадка могла
столь радикально отрубить его от праздничного эфира, затем сообразил, что
просто-напросто вахтер (вредный старик) унес с собой антенну. Логика этого
поступка была неясна. Не составляло труда всунуть в антенное гнездо какой-нибудь
провод и сделать видимыми, пронизывающие все вокруг волны метрового диапазона.
Возможно, старик таким способом не соглашался с мирозданием, в котором
телевизор, всенародное орудие развлечения, он вынужден смотреть на работе,
а дома -- довольствоваться каким-нибудь десятилетней давности отрывным
календарем. Витек решил уважать протест старца, да и не очень ему хотелось
оказаться сначала один на один с президентом, который станет величать его
«россиянами», а потом глядеть клипы, где дети московских миллионеров с
минимальными музыкальными данными демонстрируют всей стране отсутствие
вкуса и чувства меры. Вырос Витек в далеком Казахстане, на буранном полустанке,
и мечтать о разном, ничего не делая, когда никого нет рядом, было для него
привычным занятием.
Сейчас, салютуя празднику огоньком улетающей сигареты, он представлял
себя отважным гномом, стерегущим в темной крепости магические камни. Отчасти
так получалось из-за прилежного чтения Толкиена, отчасти потому, что в
подвале находился минералогический музей. Куда он собирался после пельменей
прогуляться. Ему было даже весело. Что там дома, в общаге, хорошего? Те
же пельмени, винегрет и селедка под шубой, поблескивающие, как вечные ценности
советского народа, в свете голых лампочек. Нарядные женщины: белые до хруста
кофточки или блестящие чешуйчатые платья. Неходячих младенцев сторожит
пара заезжих матушек. Ходячие заперты с лимонадом в сушилке. Будут веселые
танцы в ластах и сомбреро. И, разумеется, каждые полчаса будут вылетать
пробки (не от шампанского -- ха-ха, электрические), и все более пьяные
умельцы, все чаще ударяясь током, будут восстанавливать иллюминацию. Крик,
визг, рев. А тут тихо, спокойно, телефон (не звонит), ключи, сигареты.
Одно плохо -- ничего не происходит. Кто бы другой -- заскучал. Вызвонил
бы знакомую Олю, диковатую заочницу филфака, с собственными стихами, и
длинными передними зубками. Витек как-то два раза попробовал и решил, что
достаточно жены и мужских разговоров на соответствующую тему. Участие в
них Витек, правда, принимал так же неумело, как в детстве стрелял в тире
-- дурацкие жестяные клоуны ездят от стенке к стенке, а все твои пули --
в «молоко». Неинтересно. Совсем другое дело было в детстве - охотиться
на тушканчиков (кусались), ловить с дедушкой на озере послушных рыб. Потом
дедушку задавил «газик». Такой меткости Витек с тех пор не встречал. В
пустой степи, где до любого дома далеко, человека почти не видно, дорог
практически нет. Пьяный солдат плакал за рулем. Плохо ему, наверное, было.
С шипением поднялась из кастрюльки пена, распространился по всей комнате
аромат лавра. Готовы, решил Витек. Вообще-то пельменей он не любил, они
казались ему какими-то полуживыми, напоминая, благодаря смутной звуковой
ассоциации, эмбрионы. Правда, никаких эмбрионов он в жизни не видел. Так
что ими могло оказаться все что угодно.
Не зажигая света, в темноте он и ориентировался и чувствовал себя лучше,
Витек гнутой алюминиевой вилкой выловил горячие тела из кастрюли. Гуманитарная
помощь мамы, заменяющая, одним ударом, праздничный презент. Жена была в
бешенстве. «Она тебя за кого держит?!». Не пожелав признавать ничьей правоты
или вины в этой бредовой ситуации, Витек убрался на пост с мешочком постукивающих
друг о друга ледяных даров, напоминая себе восточного искателя истины,
несущего за плечами драгоценные кости учителя.
Насытившись и краем глаза глянув на электрические часы, он высчитал,
что вскипание произошло приблизительно в полночь. Встретил, весело подумал
он. И уселся в искусственной кожи красное кресло, которое стояло у окна
на тонкой металлической ноге и умело поворачиваться вокруг себя.
Он собирался о чем-нибудь вкусно с сигареткой подумать. Обычно, мысли
у него были недолгие, как бы из одного слова, глагола или наречия. А после
еды мыслей не стало никаких. Впрочем, сходное состояние наступало и в голодуху,
через семь-- десять дней после зарплаты. Витьку, который не сомневался,
что еда и мысли связаны непосредственно, этот процесс напоминал горение
соломы: кинешь сверху целую охапку -- огонь исчезнет, не добавишь ничего
-- прогорит. Повертевшись некоторое время в кресле, он поднялся и перелег
на лабораторный стол. Было хорошо. Ничего не происходило. Было даже очень
хорошо, не мигая глядеть в темноту, а потом закрыв глаза, обнаружить, что
ничего не изменилось. На секунду еще раз вспомнился дедушка, который тоже
лежал на столе после смерти, а потом все ели и пили, так помногу, словно
каждому отныне добавилась порция усопшего.
За окном прошипело в небо зеленое, потом красное и желтое, потом еще
и еще, в другой последовательности. Как будто взрываются светофоры, усмехнулся
Витек и пополз за сигаретами, которые заранее на краешке стола пристроил.
По дороге ему вспомнилось, как в прошлом году, в менее пестрый, одноцветный
пролетарский праздник, зав. кафедрой пережил здесь страшную ночь над обрывом.
Его бесчувственное тело было положено на стол подчиненными, которым не
хотелось тащит на себе этот груз еще и в нерабочее время. В результате,
одинокий, пробудившийся от жажды в ночи, человек ползал от края к краю
до полного изнеможения, вообразив, видимо, что оставлен товарищами где-то
в горах.
Судя по количеству сигарет, оставшихся в пачке, Витьку следовало отправиться
в очередной рейд по коридорам -- пугать привидения. Но было лениво. Какой
из меня сторож, думал он, я не злой, не активный, меня самого охранять
надо. Я, например, в трамваях ездить не могу. Однажды, ему приснился сон:
стоит он на остановке, опаздывает, волнуется, видит, наконец, нужный номер,
но людей внутри нет, из всех окон высовываются морды немецких овчарок.
Утром с ним случился не то чтобы испуг, а так сказать, осознание своей
ответственности -- пока не пойму, что это значит, ноги моей в трамваях
не будет. Впрочем, была тут доля горькой безнадежности. Витек не верил,
что, думая или говоря по-русски, можно достичь чего-то определенного, тем
более, хорошего. Пример: родители, Чехов, Солженицын.
И он перестал читать. Книги обещали, намекали, даже как будто соглашались
принять тебя в круг персонажей. Навсегда. Но стоило поднять голову, оказывалось,
что время идет, мир изменился, битва обошла укрывшегося за щитом воина
стороной, все уехали окучивать картошку и очень тобой недовольны.
Он тихо лежал, на спине в темноте, в огромном здании на пустом столе,
слушая праздник. Его слух, как летучая мышь внутри башенных часов, метался
среди белых шестеренок снегопада, уносил его все дальше от центра, от фонарей,
фейерверков, от всяческой видимости. Туда, где он услышал крик. Кричала
женщина. Она не звала на помощь. Крик был единственно возможным переводом
того, что она чувствовала, на человеческий язык. Крик был силой, чистой,
как мышца олимпийца. Но что толку в силе, если никто не принимает вызов.
Если все обитатели девяноста девяти миров, бодхисатвы и мученики, сделали
вид, что не слышат. От чистой земли Будды Амитабхи до загаженной ядерными
взрывами Новой Земли оставался один герой -- Витек, и он услышал, а затем
-- увидел.
Корявый серый забор без единого входа окружал засугробленный двор,
по которому бегала, увязая в снегу, беспородная собака с глазами утопающего.
В центре двора на шатких шершавых козлах лежала женщина в грубой нижней
рубашке. Ее голые колени освещал единственный фонарь, наклонившийся, словно
от ветра или любопытства. У ее правого бедра стоял врач, белый, как снеговик,
с острым стальным инструментом в руках. С левой стороны елозил от нетерпения
темный клубок морщин и засаленных тряпок -- старуха, враг всего живого,
вооруженная спицей. Они были давно готовы, но никак не могли начать, потому
что наслаждались криком. На снегу, под женщиной, между ботинками врача
и валенками старухи, стоял таз, левая половина которого устрашала цинковой
чистотой, а правая проржавела и только по краю сохраняла ядовито-зеленую
эмаль.
Вот оно, значит, как все устроено, подумал Витек. Ему было стыдно оттого,
что он так долго ничего не понимал. Мирно жил с этим криком вокруг, принимая
его за тишину. Надо немного потерпеть, немного потерпеть, сказал он, колющие
и режущие орудия не страшны, заборы гораздо хуже. Вынул из кармана тяжелую
теплую связку ключей и швырнул ее вниз, в жадную пустоту таза. Дверей больше
не было, реальны были только замочные скважины.
Дня три после Нового Года все приходили в себя. Потом хотели строго
наказать Витька за уход с поста. Потом наконец осознали, что наказывать
-- некого. Родственники несколько раз посетили морг, но ничего подходящего
там не обнаружили.
Ровно через год знакомый инженер, переодетый Дедом Морозом, навестил
жену старого приятеля, а утром, закуривая первую освежающую сигарету, сказал:
-- Слышь чё, Витек-то нашелся. Живет во Владике с какой-то бабой. Мы
с ним бухнули. Он говорит, на работу ходить -- все равно что кровь
сосать. Совсем плохой стал...
-- Совсем плохой, -- повторила, улыбаясь, безымянная женщина.