Со вчерашнего дня я живу этажом ниже. Я не хочу говорить этого вслух,
но живу ниже. Я не хочу говорить этого вслух потому, что меня никто не
переселял. Вчера вечером я вернулась домой с концерта, как обычно в субботу
вечером, и поднялась вверх по лестнице, открыв дверь в подъезд и включив
в нём свет. Ничего не подозревая, я поднялась вверх по лестнице -- лифт
не работает со времён войны, -- и когда я поднялась на третий этаж, то
подумала: «Вот бы не надо было идти выше!» -- и опёрлась на минуту о стену
около лифта. Иногда меня охватывает на третьем этаже такая усталость, что
доходит до того, что я думаю, я поднялась уже на четыре пролёта. Но в этот
раз я так не подумала, я знала, что надо мной ещё один этаж. Поэтому я
открыла глаза, чтобы подняться по последней лестнице, и в тот же миг увидела
моё имя на двери слева от лифта. Неужели я ошиблась и всё же поднялась
уже на четыре пролёта? Я хотела посмотреть на табличку с номером этажа,
но вдруг погас свет.
Так как выключатель находится на другой стороне коридора, я сделала
два шага в темноте по направлению к своей двери и открыла её. К своей двери?
Но к чьей же ещё, если на ней стоит моё имя? Значит, я всё же поднялась
на четыре пролёта.
Дверь сразу же открылась без всяких усилий, я нащупала выключатель
и оказалась в освещённой прихожей, в моей прихожей, и всё остальное тоже
было как обычно: красные обои, которые мне давно хотелось сменить, и скамеечка
у стены, и слева проход в кухню. Всё как обычно. На кухне в хлебнице всё
ещё лежал хлеб, который я не стала есть на ужин. Ничего не изменилось.
Я отрезала ломоть хлеба и стала есть, вдруг вспомнила, что дверь в коридор
осталась незапертой, когда я вошла, и вернулась в прихожую, чтобы её закрыть.
И тут, в свете, падающем из прихожей в коридор, я разглядела табличку
с номером этажа. Там было написано: третий этаж. Я выбежала вон, щёлкнула
выключателем и прочла табличку ещё раз. Потом прочла имена на других дверях.
Имена принадлежали людям, которые раньше жили этажом ниже. Я хотела было
подняться наверх, чтобы убедиться, жил ли теперь рядом с людьми, которые
раньше жили рядом со мной, тот врач, который раньше жил подо мной, но внезапно
почувствовала такую слабость, что нужно было немедленно лечь.
С тех пор я лежу без сна и думаю о том, что случится завтра. Время
от времени меня всё же тянет встать, подняться наверх и ещё раз удостовериться.
Но я чувствую слабость, и к тому же, свет наверху мог бы кого-нибудь разбудить,
и тогда бы этот кто-то вышел и спросил меня: «Что вы тут делаете?» И этого
вопроса из уст кого-либо из моих бывших соседей я так боюсь, что я остаюсь
в кровати, хотя знаю, что в свете дня подняться наверх будет ещё сложнее.
Рядом я слышу дыхание студента, который снимает у меня комнату; он
изучает кораблестроение, и дышит глубоко и ровно. Он не имеет ни малейшего
представления о том, что произошло. Он не имеет ни малейшего представления,
а я лежу тут без сна. Я размышляю, не расспросить ли его завтра. Он мало
выходит, и наверное, вчера, пока я ходила на концерт, он был дома. Он должен
знать. Может быть, я спрошу и у уборщицы.
Нет. Я не буду этого делать. Как я могу расспрашивать кого-то, кто
не спрашивает меня? Как я могу подойти к нему и сказать: «Вы случайно не
знаете, не жила ли я ещё вчера этажом выше?» И что он должен на это ответить?
У меня остаётся надежда, что кто-нибудь спросит меня, что завтра меня кто-нибудь
спросит: «Извините, пожалуйста, ведь вы вчера жили этажом выше?» Но насколько
я знаю уборщицу, она не спросит. Или один из моих бывших соседей: «Разве
вы ещё вчера не жили рядом с нами?» Или кто-нибудь из моих новых соседей.
Но насколько я их знаю, они не спросят. И тогда мне не останется ничего
другого, кроме как сделать вид, что я всю жизнь жила этажом ниже.
Я размышляю, что бы случилось, если бы я не пошла на концерт. Но с
сегодняшнего дня это вопрос настолько же несущественный, как и все остальные
вопросы. Попробую уснуть.
Теперь я живу в подвале. У этого факта есть преимущество: моей уборщице
уже не приходится ходить вниз за углём, мы живём с ним рядом, и её это,
кажется, полностью устраивает. У меня есть подозрение, что она ничего не
спрашивает, потому что так ей удобнее. Уборку она и так никогда не воспринимала
слишком всерьёз; теперь же меньше всего. Было бы смехотворно требовать
от неё, чтобы она каждый час стирала угольную пыль с мебели. Её это устраивает,
я же вижу. А студент каждый день взбегает по подвальной лестнице, насвистывая,
и так же возвращается каждый вечер. Ночью я слышу его глубокое и ровное
дыхание. Мне хотелось бы, чтобы однажды вечером он привёл с собой девушку,
которой показалось бы странным, что он живёт в подвале, но он не приводит
девушек.
А больше никто ничего не спрашивает. Рабочие, которые привозят уголь
и раскладывают в подвале свою ношу направо и налево с громким стуком, стягивают
шапки и здороваются со мной, когда я попадаюсь им на лестнице. Часто они
опускают мешки на пол и ждут, пока я пройду мимо. И консьерж тоже приветливо
здоровается, только завидит меня, не успею я выйти в дверь. Мне даже в
какой-то момент показалось, что он здоровается со мной приветливее, чем
раньше, но это была иллюзия. Некоторые вещи кажутся приветливее, когда
живёшь в подвале.
На улице я останавливаюсь и отряхиваю пальто от угольной пыли, но её
совсем немного. К тому же, это моё зимнее пальто, тёмное. В трамвае меня
удивляет то, что кондуктор относится ко мне как и к прочим пассажирам и
что никто от меня не отворачивается. Я размышляю, что будет, когда я буду
жить в канализации. Потому что я постепенно приучаю себя к этой мысли.
С тех пор, как я живу в подвале, я опять иногда хожу вечерами на концерт.
Обычно по субботам, но и среди недели иногда тоже. В конце концов, тем,
что я туда не ходила, я не могла предотвратить того, что теперь живу в
подвале. Теперь я иногда даже удивляюсь, что упрекала себя за те вещи,
с которыми вначале связывала путь вниз. Вначале я всё время думала: «Если
б я только не пошла на концерт или в гости на стаканчик вина!» Так я больше
не думаю. С тех пор, как я живу в подвале, мне совершенно спокойно, и я
иду по вино тогда, когда мне этого хочется. Было бы бессмысленно бояться
испарений в канализации, потому что тогда бы мне пришлось точно так же
бояться раскалённого ядра Земли -- слишком много всего, чего мне пришлось
бы бояться. И даже если бы я целыми днями сидела дома и не делала ни шагу
по переулку, однажды я оказалась бы в канализации.
Теперь я размышляю, что на это скажет моя уборщица. Ей же тоже будет
нечем дышать. А студент будет, насвистывая, вылезать и влезать обратно
в канализационные люки. Я размышляю, как же тогда быть с концертами и вином.
А если студенту как раз тогда придёт в голову привести девушку? Я размышляю,
останутся ли мои комнаты такими, как были, и в канализации. Пока они оставались
такими же, но канализация -- это уже не дом. И мне не кажется, что разделение
на комнаты, кухню, салон и комнату студента сохранится при продвижении
вглубь земли.
Но пока ничего не изменилось. Красные обои и сундук перед ними, проход
в кухню, все картины на стене, старые мягкие кресла и книжные полки --
каждая книга на своём месте. Снаружи -- хлебница и занавески на окнах.
Да, окна -- окна изменились. Но всё это время я обычно сижу в кухне,
а кухонное окно и так всегда выходило в коридор. Оно всегда было зарешечено.
У меня нет повода идти из-за этого к консьержу, тем более -- из-за изменившегося
вида в окно. Он мог бы мне по праву ответить, что вид к квартире не относится,
рента зависит от размера квартиры, а не от вида. Он мог бы ещё сказать,
что мой вид -- это моё дело.
Так что я к нему не иду, я радуюсь, что пока он со мной приветлив.
Единственное, на что я могла бы пожаловаться, это на то, что окна вполовину
уменьшились. Но на это он мог бы мне ответить, что в подвале по-другому
нельзя. На это мне нечего было бы сказать. Не могла же бы я ответить, что
я к этому не привыкла, потому что ещё совсем недавно жила на четвёртом
этаже. Тогда мне надо было идти жаловаться, когда я ещё была на третьем.
Теперь уже слишком поздно.