Она раскрасила свое лицо, чтобы нравиться Времени.
А оно из всех раскрашенных лиц предпочитало только ее.
Далила была моложе ее, и Далила была прахом.
Время ничто так не любило, как это ничем не выдающееся лицо.
Мне все равно, что она уродлива, что она раскрашивает лицо только для
того, чтобы выведать у Времени его секрет.
Время, как последний дурак, валялось у нее в ногах – а следовало было
стирать в пыль города.
Времени никогда не надоедала ее глупая улыбка.
Ее окружали храмы, которые Время забывало уродовать.
Я видел проходившего мимо старика, которого никогда не касалось Время.
Время, поглотившее семь врат Тебеса!
Она пыталась связать его вечными песчаными оковами, она надеялась приковать
его к пирамидам.
Оно валялось на песке, разметав свои волосы по ее лапам.
Если она выведает секрет, мы лишим Время зрения. Тогда оно больше не
сможет найти наши красивейшие творения – а то я так боюсь, что оно навсегда
унесет флорентийские ворота.
Мы пытаемся связать Время песнями и старинными обычаями, но это лишь
чуть-чуть задерживает его, а потом оно, насмехаясь над нами, продолжает
разрушать.
Но когда оно ослепнет, тогда мы посмеемся над ним. Великое время, любитель
убивать маленьких детей, неуклюже запляшет под нашу дудку, неспособное
обидеть и муху.
И наши дети будут смеяться над ним, убившим крылатых вавилонских быков,
превратившим в прах великое множество богов – жнущим свои часы и годы.
Мы заточим его в пирамиде Хеопса, в большом зале с саркофагом. И будем
выпускать только тогда, когда пируем. Оно сделает наше зерно спелым, оно
исполнит всю грязную работу.
Мы будем целовать твое раскрашенное лицо, о Сфинкс, если ты предашь
ради нас Время.
Но боюсь я, что в порыве отчаяния Время слепо ухватится за мир и медленно
потянет за собой весь род человеческий.
Харон
Склонившись над водой, Харон греб. Он чертовски устал.
И дело было не в веренице пролетевших лет или веков, а в обширных потоках
времени, застарелой тяжести и боли в руках, которые стали для него частью
созданного богами плана и являлись кусочком Вечности.
И если боги послали бы ему ветер навстречу, то этот ветер преломил
бы надвое его память.
Где бы он ни бывал, вокруг всегда было только серое. Поэтому, если
некоторое сияние еще немного задерживалось у мертвых, на лице какой-нибудь
королевы, например, Клеопатры, его глаза не могли бы это воспринять.
Весьма странно, что мертвые стали прибывать в таких количествах. Теперь
их просто тысячи, а раньше обычно было не больше полусотни. Но в серой
душе Харона не возникало ни малейшего желания искать объяснение этому –
такое не входило ни в круг его обязанностей, ни в круг его привычек. Склонившись
над водой, Харон греб.
Затем некоторое время вообще никого не было. Но и это не удивляло Харона
— богам виднее, отправлять кого-нибудь сюда, в царство теней, или нет.
И вот однажды Харон перевозил через реку всего одного мертвого, маленькую
дрожащую тень, скорчившуюся на скамейке. Один-единственный пассажир. Но
богам виднее. И усталый Харон просто греб, греб, греб…
Шум реки, такой же старый, как время и боль в руках Харона, бессмертный,
как эхо людских горестей и неудач на земных холмах, напоминал вздохи одинокой
Печали, тоскующей среди своих сестер.
Наконец лодка причалила, и безмолвная дрожащая тень ступила на берег.
А Харон стал разворачивать лодку, чтобы снова устало плыть в мир людей.
Тогда тень нарушила тишину:
— Я последний, — сказала она.
Никогда раньше не смеялся так Харон, никогда раньше он так не плакал.