Сегодня, с самого утра, все у него было не так: и дождь этот, стеной,
до сих пор не дающий хоть половину пути рассмотреть, и обнаруженные в кармане
несколько счетов и гораздо меньшая сумма денег, и барахлившее сцепление,
и усталость трехдневная, нудная и потная. Воду отключили, а мыться в тазиках
– не его забава. Мылся у друзей, у тех, что с газовыми колонками в ванной.
Друзья с газовыми колонками. Не радовало и то, что едет уже сорок минут,
и еще столько же до города. И темно, и дороги не видно, и устал, и опять
же деньги эти. Он протянул руку, включил радио. Минут пять щелкал со станции
на станцию – музыка не та, музыка та, но почти закончилась, какой неприятный
голос у ведущего, срань. Помаявшись, он выключил приемник, откинулся на
сиденье, забарабанил пальцами по рулю. Ехал он восемьдесят максимум. Дождь
разбавил запах гари, до этого сутки горели торфяники, и ему казалось, что
по стеклу льется черная вода. Конечно же, просто устал. Он вставил в рот
сигарету, сверкнул зажигалкой, лениво шевельнул дворниками, и закрыл глаза.
Чуть позже, несколькими часами спустя, мускулистый Егор Петрович, на
работе – патологоанатом, дома – любитель хокку, поднял телефонную трубку
и сонно произнес: «Соня? Иду…» Сонями, с нормальной долей профессионального
цинизма, патологоанатомы между собой называли всех умерших во сне. На бирке,
привязанной к ноге, была написана цифра «1509». День рождения его мамы,
помноженный на 50, плюс красивая цифра 9, как отметил он, криво ухмыльнувшись,
сидя в трамвае по пути домой.
Ей сегодня определенно везло. Опуская приятные события ушедшего светлого
времени суток, стоит отметить, что судьба по-прежнему продолжала дарить
ей маленькие радости. Она почти не промокла, она сыта. И вот, сорок минут
назад, она нашла, где переночевать. Машина стояла под навесом, под той
самой лампочкой, под которой она сидела, и под которой теперь, перед сном,
собралось слишком много народу. Она плавно опустилась вниз, немного побродила
по еще теплому от предыдущей поездки стеклу, и устроилась около длинной
толстой палки, с мягким слоем резины по бокам. Немного покопошившись, залезла
под нее. Уютно. Это, конечно, не гнездо цветка, но спать можно. Сухо. А
она так радовалась легкости тела, не тронутого водой. Когда дождь – слишком
плохо. И опасно. Она сегодня была хороша. Так странно, стоит только не
выспаться или когда вообще что- нибудь не так, то все обращают внимание
на то, как отлично ты выглядишь. Очень странно. Мед был просто великолепен.
Его было так много на этом столе, что можно было поделиться с другими,
что она очень любила делать. Она закрыла глаза, чуть подальше, под самую
резину забралась, и уснула. И ей снилось то знакомое, любимое и нелюбимое
ощущение, когда не хватает глаз. Не хватает. Летишь, смотришь, а глаз не
хватает. Чувство некомфортности и одновременно шальное, как после пыльцы
мака, ВСЁ. Но не зафиксировать. От этого у нее молнии бегали по телу, и
хотелось упасть со всего маху – вниз, чтобы раствориться в этом, выпить
это. Ей снилось, что она лучшая. Всего секунду, но лучшая. И как это чертовски
хорошо, что никто этого не видит! Что она, вся в бордовой пыльце, летит
и танцует, танцует и летит. И крыльям не устать, и внизу – столько всего
– сладкого, мягкого, такого, что одним осознанием этого будешь сыт и пушист
все свои оставшиеся дни! От таких снов обычно резко не просыпаются, но
она проснулась. Тяжелое подобие ветра пронеслось у нее над головой, темное
и холодное. Длинная толстая палка, с мягким слоем резины по бокам, резко
ушла вверх, задержалась там на секунду, и также неотвратимо резко – вниз,
так быстро, так незаметно, что она, еще сонная и лучшая, даже ничего и
не поняла. И, наверное, почти не почувствовала.