От тебя пахнет плесенью. Сухой древесной плесенью. Мне нравится. Когда
ты прислоняешь свое лицо к моему, я так сильно и так долго вдыхаю. А может
быть ты… Мы с тобой молчим слишком много. Нельзя так много молчать. Люди
должны разговаривать, иначе они свихнутся. Откуда я могу знать, что происходит
в твоей голове? Что ты думаешь? Говори. Что ты думаешь об этом? Говори.
Говори, хоть я и молчу все время. Молчать – это удобно, я знаю. И это дает
какую-то свободу. Мне не нравится такая свобода, она нечестная. Ты даешь
моим мозгам думать, что угодно. Это как с тяжело больным человеком. Не
боли мои мозги. Я сама с ними разберусь. На день рождения ты подарил мне
ножи. В странной такой упаковке. Нарисованы эти ножи, а рядом кисть винограда.
Почему виноград? Разве кто-то режет виноград ножом? Я на них сейчас смотрю,
и боюсь себя. Ты боишься себя? Говори. Молчишь. Наверное, уже нет. А я
боюсь. Боюсь своих рук. И не верю ни одной клетке своего тела. Ведь оно
мне не принадлежит. Ты чувствуешь, что твое тело – твое? Ты чувствуешь,
какое оно большое и своенравное? Тяжелее всего с головой. В ней так много
всего, и все там не может не ссориться друг с другом. Когда я об этом думаю,
то начинаю чувствовать, что живу всю свою жизнь одновременно. В десять
лет назад и в сейчас. Когда утром надо мной жужжит муха, я не знаю, сколько
мне лет: восемь или восемнадцать. А сегодня мне снилось расстояние. Просто
расстояние между точкой А и точкой Б. Я была этим расстоянием от точки
А до точки Б. Как бы растянута между ними. Руки в А, а ноги в Б. И тела
как будто нет. Так много. Я не понимаю. «…и дождь лил три дня и три ночи,
и затопил весь мир…» Мне скучно сидеть здесь, на подоконнике, с самого
утра. А в середине комнаты – страшно. Как ты думаешь, это правда, что дождь
никогда не закончится? Что это наш последний дождь? Я думала, что все будет
по-другому. Ну огонь там, или сразу… А ведь так уже было. Давным-давно.
Я об этом читала. Я не знала, что читала и о нас тоже. Мне иногда кажется,
что я одна в чем-то одном. Что я какая-то субстанция в какой-то субстанции.
И больше никого и ничего нет. А все, что я вижу и слышу, включая свое видимое
тело, — это мои выдумки. Выдуманная мной собака спит на выдуманном мною
кресле. И я пишу не существующие нигде, кроме как в моем воображении, статьи
о не имевших место быть случаях для газеты, которая читается теми, кого
тоже нет и не было. Для себя самой. И у тебя так же. Мы как сообщающиеся
сосуды с синей и красной жидкостями. Ты знаешь, однажды мы с одним человеком
приняли ЛСД. Нет, я не хочу больше говорить «вскрылись» или «закинулись».
По половинке, не очень много. Но это был далеко не первый прием, а поэтому
даже маленькой дозы хватило на то, чтобы мозг вспомнил, что такое ЛСД,
и как ему надо себя вести. Я лежала на полу, на животе, голову положила
на руки. Подо мной – ничего. Ну в буквальном смысле. Ни-че-го. Это трудно
объяснить, кожа не чувствовала пола. Как будто лежишь на тонкой ледяной
корке, очень прозрачной, а под ней бездна. Плохо помню, что конкретно я
в тот раз ощущала и где была, но парень, с которым мы поделили грифелёк,
решил, видимо, куда-то пойти, и, шутя, наступил мне на спину. Не всем весом,
нет, так, слегка ногу поставил. Но мне в тот момент показалось, что вселенная,
которая была подо мной, и которую я ощущала во рту, как теннисный шарик,
разрушилась. Несуществующая корка льда проломилась, а то, что было под
ней распалось на атомы, я и провалилась в ничто. В тот же момент в голове
включилась какая-то система самосохранения, и меня быстро переключило на
физические ощущения. Мне показалось, что тело мое переломило, как прутик.
Раз, и все. Буквой V. Это я к чему рассказываю. К тому, что я думала, что
все произойдет именно так. Но никак не дождь.
А потом он сказал: «Ты приезжай», — и я приехала. Мы сели на диван:
он, его отец, сестра, его мачеха, я, и начали смотреть. Он, пьяный, кричал:
«Господи! Я снимал это пятнадцать лет назад, я был такой стремный – посмотрите:
очки, а теперь линзы. Я усы носил, Господи!» Он смеялся, оборачивался ко
мне, он смотрел на отца, говорил: «Это мама, помнишь?» — а тот плакал глазами,
руками обнимал искренне любимую нынешнюю жену, говорил: «Это что – Таллинн?
Вот, это Старый Тоомас. Но это же Загорск…» И сестра его, маленькая, прелестная,
именно прелестная, Яна, с маленькими усиками и густой темной челкой, пила
пиво, кивала своим двадцати шести летним лбом, смотрела на собаку по имени
Астра, и не верила в себя двенадцать лет назад: ее волосы Навзрыд Назло
В Один Вечер Подругами В Пионерском Лагере Подстриженные, не ее теперь,
и похороны бабушки, отчества которой она тоже слабо помнит, тоже не очень
к настроению, но брат откуда эту запись вынул, и это – дурацкая восьмимиллиметровка,
и без звука, и это так концептуально, и мачеха говорит: «ну так как же,
день рожденья Пушкина, не может быть, чтоб на Невском не было ничего»,
и она же из Москвы, и Город Пушкин – он все таки в сорока минутах езды
на маршрутке, и как же я так волосы свои, и желудок болит, и пиво есть,
и девушка эта незнакомая улыбается, будто приятная очень, и я понятия не
имею, зачем я с ним, с отцом своим, который не помнит даже, как Астру звали,
куда-то, за каким-то днем рождения Пушкина, ох, болит, не хочу. Поеду-ка
я лучше на Невский, дам им пятьдесят рублей, и немного свободней стану,
до следующего приступа чувства вины (а помнишь, как ты зашла с тремя бутылками
вина в четыре утра, и сказала, что тебе неудобно, что разбудила, а он сказал:
«К чему это чувство вины?», и ты — вдруг: «Я с чувством Вина».).
Ты говоришь: «Я боюсь детей. Мне кажется, что они ко мне сейчас в подсознание
залезут и будут там всё на пол ронять.» А почему ты боишься кораблей? Или
кусков мяса в магазине? А перепутавшихся телефонных шнуров? Я видела –
боишься. У тебя руки дрожат, когда ты их распутывешь. И газовые колонки,
они не так уж часто взрываются. Зачем ты написал на ней: «После использовании
ставьте, please, регулятор на 1. При использовании – 3. Иначе рванет.»?
Я читала инструкцию – она практически безопасная штука, эта газовая колонка.
Нам пришлось ее покупать, и мы не съездили на море. Мы живем с горячей
не соленой водой. А я когда много воды вижу, хочу или пить, или в туалет.
Ты у меня такой бесхозный.
Я сейчас ноги высуну в окно, пусть на них дождь льется. Они у меня
такие розовые, мои ноги. Нет, совсем не холодно. Рукам холодно, пальцам.
Они тонки–и–е–е. Мне спать хочется. Давай я тебя обниму. Давай станем спящими
и глупыми. И мокрыми.