А я больше не тщусь. Я поселю в себя Будду, насыплю на голову ромашек,
придумаю, что это лотосы, сяду как-нибудь раскорячась, словно к медитации
приготовясь, пальчонки свои, ледяные на концах, скрещу, как надо, и пусть
я недолго так просижу, пусть свалюсь я в пьяном угаре, пусть это придуманное
меня к себе и заберет, но не можешь же ты мне помешать делать это. Ты должен
уважать мое право сидеть так, и думать об этом так, так же, как я заставляю
себя уважать твое уважение, пусть кривое и злое изначально, ко всем моим,
не менее кривым, но все же по старательности и глупости своим более светлым
правам. Мы не пили, нет. Мы с тобой вспоминали. Не в сухомятку же это делать,
в самом деле. Я тебе вот что скажу: я ни строчки больше не напишу. Мне
легкие не позволяют писать. Легкие. Болят, кашляю я по ночам. Мне теперь
противопоказано писать, мне в больнице сказали: «Нельзя тебе больше писать.
А то умрешь.» Но не курить, когда пишу, не могу. Какая связь? Какая связь…
А вот я тебе ее придумаю сейчас, эту связь. Я тебе ее придумаю. Хотя, что
ее придумывать, она уже в голове есть. Просто она либо простая очень, либо
мне ее сейчас не произнесть. Потому что мы с тобой вспоминаем. А это усложняет
все до невозможности. Ты, главное, не путай: помнить и вспоминать. Первое
– глупо, и второе – тоже глупо. Но не путай. Разница есть. Мне ее сейчас
не вспомнить, правда. Но она есть – эта чертова разница. Давай вспомним
еще по одной?
2
«Лихие кони неслись,
Лихие кони неслись.
И нас на спинах, нас на спинах…»
Я знаешь, как пел раньше? Ух, как пел… Я выходил, в центр лампы становился,
и как будто больше ничего больше не умею — только глотку рвать. Но ведь
не рвал тогда, все само собой получалось: и правильно, и красиво. Это потому
что не думал, о том, что делаю. А как только подумаешь – сразу все через
жопу получается. Это если как следуешь думать начнешь. И что он говорил:
«Не дай мне бог сойти с ума…»? Во-первых, при чем тут бог, во-вторых, ну
откуда ему, стихи пишущему, знать, как оно там – в безумии? У него свое
безумие, и, видимо, хорошо ему в нем, раз он другого безумия страшится.
А мне вот не написать больше, нельзя. Врачи запретили. Говорят, много кашляешь.
И как-то подозрительно нехорошо кашляешь. Да и что я писал? Дерьмо. Сказки
одни переводные только… Переводные. В чемодане они – переводные. Картинками
на стенку прилеплены. А ведь роскошь была раньше – теток импортных на чемоданы
клеить! В овальных, в завитках рамочки, а в них – лица. Губы розовые, да
все как- то мимо накрашенные. Ты не спи. Мы еще не все вспомнили.
3
Нет, я ее любил. Это правда. Единственная правда. Она всегда далеко
была, за что ей благодарность огромная – не давала себя запомнить. Потому
ее и вспоминаю. Именно вспоминаю, а не помню. Первое также глупо и никчемно,
как и второе, знаю, но все же. А она мне здорово в свое время мозги-то
подправила. Я ей однажды по телефону говорю: «Ты знаешь, ты – дура. Мне
кажется, что ты полная дура». А она помолчала и говорит: «Ну да, дура.»
Спокойно так, серьезно. Я ее не проверял, нет. Мне тогда казалось, что
все вокруг дуры и дураки, и в моих дурацких обязанностях, а может быть,
в обязанностях Главного Дурака, было обязательным об этом всем напоминать,
чтоб они не забыли, кем они на самом неделе являются. И я всем это говорил.
Да, меня не очень-то любили за такие вещи. Да и вообще мало кто любил меня.
И ты меня не любишь. Потому что не могут люди любить. Эта роскошь не про
них. И не про меня. Поскольку я тоже ведь человек. Как все. Пока. Мне вот
даже наш с тобой сегодняшний процесс воспоминания не помогает тебя любить.
Ну никак. Я тщусь тебя любить. Ты ведь не хуже и не лучше. Я понимаю, что
про «не лучше» – это уж не мое дело, но то, что «не хуже» — этого я тебе
не скажу. Из вредности своей и привычки ничего доброго не говорить. Это
ведь трудно. А я лентяй, каких свет не видывал. И писать бы если б хотел,
то писал бы, плевать я хотел на этих врачей. И курить бы бросил. Меня просто
от этого освободили, мне помогли. Избавили меня от так называемых мук совести.
Она ведь грызет, животное. А мне сказали: «Не подходи – Оно лишайное.»
Ты знаешь что? Ты скучный. Ты знаешь кто? Ты скучный. Вот одно слово поменял,
а осталась только разница гениталий. Кто? Что? Существо – вот ты что. Скучное
со своими скучными гениталиями. Баб трахать – скучно? Нет? Скучно, брат,
скучно. Любить – нет, согласен. Так это только раз, а все остальное – это
придумки твои, и поблажки. Блажь это. Серединки-то они серединки, да только
серого цвета. А ты ведь любишь, чтоб красное – да в зеленый, и чтоб всем
это было заметно, и чтоб тебе об этом говорили. Не согласен? Ну так поспорим
давай! Что ж ты не споришь? Не любишь? То-то…
4
Что-то ты уснул совсем… Ну спи. А я посижу еще. Посижу, по сторонам
посмотрю, может, чего и увижу. А увидеть-то в таком состоянии, после столь
серьезных воспоминаний смогу я не много. Не много… Только чертей. И что
в них такого, чтоб боятся этого, в больницу запираться с руками наперекосяк
за спиной? Нормальные ребята. Панки. Вон, пирамиду строят из тел своих,
немытых и худых. Красота! Дай-ка я их сейчас потрогаю. Потрогал, нету.
Мы с тобой счастливые люди – живем во время красивых этикеток. Мы хотим
вроде, чтоб не было их, а они есть, и напоминают нам постоянно, что мир
красив, но исключительно в замороженном состоянии. Остальное – самоликвидируется
по причине сиюминутности своей и еще большей красы. Беги, говорит, беги
отсюда – там еще лучше. А будешь смотреть на рассвет – заката не увидишь.
А я, может, класть хотел на этот закат! Он мне, может, и не нужен мне совсем.
Мне нужен рассвет, ты слышишь меня? Рас – свет! Скоро будет, кстати. Я
с тобой лягу. Ты не бойся, это все неправда, что обо мне это говорят. Это
они со зла. Я женщин люблю. Как это ты перед сном сказал? «Закрой окно
– избавь комаров от меня.» Очень смешно. Я тебя сейчас обниму. Ты, главное,
не бойся. Это все не правда, что про меня говорят. Я тебе одно скажу –
это не больно.