Откуда ты взялась? Ну откуда ты взялась? Ну не настолько же я, чтоб
тебя… Я тебя не придумывал. Не помню, чтоб придумывал. А если из сна, то
ни при чем я. Я тебя не видел никогда, ни одного слова не было сказано
мною, чтоб для тебя, ни одной мысли о тебе никогда, никогда… И так долго.
Не моргая, смотришь уж сколько времени. Так долго не смотрят, если не любят.
И не мучают так, если любят. Что ты имеешь в виду, когда рядом со мной?
Что за смысл в этом? А то без смысла, без того, чтобы знать, я не могу.
Мне это нужно. Я хочу знать. Знать и думать над этим. Пусть я мыслями своими,
безногими и вялыми, все испорчу, но это будет хоть какое-нибудь действие.
От меня, отсюда, из этого угла, из-за шторки. Оттуда, куда ты меня загнала
присутствием своим, недобрым и, кажется, нескончаемым. Ты кто — совесть?
Нет. Совесть похожа на толстую потную тетку с огромными сумками грехов,
занимающую своим задом все четыре полки в твоем купе. Ты не такая. От тебя
даже легкого запаха нет. Все люди пахнут. Хотя, с чего это я все время
думаю о тебе как о живом существе? Знаю же, что это не так. Не так. Устал.
Надо перестать думать. Надо вспоминать — это легче. Что вот я из детства
помню? Помню стол, черный и остроугольный, я сижу за ним и читаю: «Ма—ма
мо—ет ра—му», а напротив мать вытирает окно. Это ж надо! Помню сборы клюквы
и галлюцинации от качанья болота. Чудовищного размера лягушка с ягодами
вместо глаз. Помню синий комод с книгами, а под ним — помидоры в пыли.
Помню, как бабка в соседней комнате сетует кому-то на мою лень, а я, зарывшись
под подушку, матерю ее на чем свет стоит. Детскими сопливыми матюками.
Город не помню, только деревня. Ты красивая. Но очень бледная. Голову повернула
к двери входной. Что ты? Никого нет. Редко-редко кто ко мне заходит. Что
ты смотришь на дверь? Ни шагов, ни скрипа открывающейся парадной. Обманывает
тебя твой слух. Или что там у тебя — телепатия… Никого нет, не дырявь ты
дверь взглядом своим немигающим. Ну — убедилась? О черт, стучат! Громко-то
как! Или мне кажется? Кто там? Да, это я. Сейчас открою, подождите. Да-да,
это моя фамилия. Где расписаться? Все? Спасибо. Что? А, нет, у меня все
в порядке. До свидания. Уфф-ф… Почему это он меня спросил о моем виде?
Что не так? Придурок. «Ты голый. Оденься.» Что??? Это что — шутка? Что
за черт? Что за телеграмма? Кто ее послал? «Ты голый. Оденься.» Я не понимаю.
Федор напился что ли? Совсем тронулся. Да что за бред? Ну голый и голый,
ну всегда я так хожу, когда один. Когда один… Я же не один. Я же, твою
мать, не один! Да неужели это она, эта сукина полупрозрачная дочь, пока
я спал, сходила на почту? Да не может быть, я же и не спал, вроде, уже
пару суток. Совсем не спал. А надо бы. Просто до смерти устал. Поспать
бы. Наплевать на все и уснуть. Чего ее бояться? Хотела бы вред сделать
— сделала бы уже. Не первый день тут сидит. Не боюсь уже — надоела. Спать…
2
За бутылочкой сходить, что ли? Чертиков вместо этой красавицы белой
полицезреть. Шутить изволю, это хорошо. Значит, все пока нормально со мной.
Сколько я не пью-то уже? Месяцев пять уже, шесть? Не пить хорошо. Не трудно.
И не скучно. Скучно в алкоголе. Вот когда пьешь вторую по счету — тогда
скучно. Ох как скучно! Скучно до предела. Потому что доходишь до предельного
одиночества. До одиночества, в котором никому никогда не сделаешь никакой
скидки на их неинтересность. Пусть я не пью. Я так лояльней делаюсь. Приобретаю
чистенькую операционную терпимость. Необходимую, чтоб не свихнуться. Вот
сидит передо мной, скажем, Фёдор. Говорит о стихах своих. Таких же пустых
и несвежих, как и он сам. А я сижу напротив него, слушаю молча, слушаю
без выражения, и не пью. Совсем не пью. Потому что если я буду пить, слушая
и видя его, то ни одного стиха Федор больше не напишет. Потому что я его
убью. В прямом смысле этого слова. Возьму нож и убью. Я, когда в первый
раз чуть это не сделал, аж протрезвел сразу. Потому что Федор стих дочитывал,
а я его уже хоронил. Рядом все причитали, а Федор говорил: «Вот так-то
друг…» И так рядом были эти две реальности, что просто… Да, и та, вторая
реальность, тоже была настоящей, потому что ванную от крови я потом часа
три отмывал.
3
Она также прекрасно знала о том, что в последнее время из дома я выходил
крайне редко. Тех нечастых гостей, которых каким-то ветром все-таки заносило
ко мне, я, прислонясь к стене в прихожей, спрашивал: «Ну как там?» Как
там? Как там… Это было не важно, не интересно и не нужно. Зачем уплотнять
кладбище своих ночных воспоминаний? Ни к чему все это. А они говорили:
«Грузовик помнишь? Сгорел» или «Делает бездарно, но всё купили». Потом
мы шли на кухню, где, он — с рюмкой, я — без, с полчаса обсуждали фразу
Буковски «Не пить легко, а вот попробовали бы вы пить…» Потом он гордо,
не ища легких путей, уходил, а я оставался с целехоньким грузовиком в запасниках
памяти, нюхал рюмку, мыл ее, докуривал оставленные гостем пару сигарет…
Она прекрасно обо всем этом была осведомлена. Она сидела, обо всем знала
и молча на меня взирала. А меня отчего-то вновь одолевали не к месту возникавшие
воспоминания. Хотя, наверно, не могут воспоминания быть «не к месту». Они
всегда к месту, только вот не способен человеческий мозг осмыслить, понять
всю эту цепочку: от того, давнего, к этому — нынешнему. Почему именно сейчас
— несуществующий вкус лимонника во рту… Вспоминал, как мою первую девушку
сбило машиной. Вернее, машинами. Переходила дорогу, а из-за поворота —
«жигули». Ничего, оклемалась, долго в больнице лежала, месяца три. Выписали,
решила она сюрприз сделать родственникам, сама домой прийти. Подгадала
время, чтоб все на работе были, шла, думала: «Вернутся, а я дома. Блины
и все такое…» Переходила дорогу, и все. Насмерть. В пяти минутах ходьбы
от дома. Если б на той же дороге, на которой в первый раз, то было бы,
возможно, как-то легче. Мне. Я в то время Лазарева читал.
А вечером я окончательно убедился в том, что ты — неправда. Потому
что тебя стало две. Стою на кухне, а сзади вдруг холод подкрался. И за
шею обнял. Я застыл, хотел закричать, и не смог. Долго так это было. Сердце
болело, тело отказалось от меня, стаканы, тарелки с полок падали, а мы
стояли: ты и я. Потом обернулся, а позади никого. В комнату прошел и вижу:
одна «ты» сидишь, как сидела, а вторая вдоль стены идет. Словно слепая,
руками за стенку держась, и осторожно ноги ставя — медленно левую, медленно
правую… Пальцами — по корешкам книг, как по клавишам. И как будто больно
ей идти, словно она балерина, после репетиции ножками окровавленными слегка
— слегка, и красиво ступает, и гримаса на лице. Дошла до окна, лбом к нему
прислонилась, и до утра не двигалась.
4
Я всю ночь на тебя просмотрел. На тебя вторую. Пытался понять красивая
ты или нет. Нос длинный, губы капризные. Как у живой, как у настоящей.
Выше носа старался не смотреть, глаза пустые, доказывающие, что внутри
тебя ничего нет. Так же как нет ничего на стекле от твоего дыхания, которого
тоже нет. Нет тебя, а губы капризные и нос длинный есть. И есть мои глаза,
которые это видят. И есть мой мозг, который этого не понимает. И мне уже
не страшно. Хотя рукой я до тебя никогда не дотронусь. Если я тебя потрогаю,
то, кажется, приближу к себе. Но ты мне не нужна. Вы обе мне не нужны.
Но вы есть. Вы есть в моей маленькой бетонной коробке, которая есть в более
большой по размерам бетонной коробке, находящейся в этом гребаном бетонном
районе этого нищего каменного города. Я не сказал «в черепной» коробке,
это врачи говорят. А я не верю.