И вдруг у него это получилось. Дворцы — коробочки, дворы — квадратики.
Какое там... Длинной печальной сигаретой, подожженной и умирающей, сильно
ткнул в зеркальное отражение, сел резко и неровно на стул и стал ждать.
За стеной который уж час выла соседка — позавчера ее мужу все-таки удалась
очередная попытка самоубийства. В горе человек похож на зверя. Он встал,
прошел на кухню и, намеренно жадно, роняя на себя и на пол целые куски
чего-то холодного и слипшегося, прямо руками начал есть. Ему казалось,
что уподобясь животному, он поможет соседке не быть одной в ее нечеловеческом
состоянии. Вот — он. И он голоден, как старый помойный кот. Он как бы боком
рта отрывает куски дрянной пищи, и готов растерзать любого, кто окажется
рядом. Она все выла, выла и выла, а он жрал, жрал, жрал, глотая не жуя,
и чувствуя приближающуюся рвоту.
Зазвонил телефон. Сделав несколько босых шагов по загаженному линолеуму,
он схватил трубку жирными пальцами, и вместо «алло» неожиданно сблевнул
на нее потоком теплой и горькой массы.
— Алло! Алло! — орало ему в ухо. — Ну ты даешь, ты что, блюешь что
ли? Алло?
Он вытер трубку об штаны, рот — рукавом, и хрипло произнес:
Пошатываясь в пострвотной слабости, он вернулся в комнату и сел на
диван. Соседка смолкла, а навалившаяся тишина была еще ужасней. «Да, это
пиздец, — повторил он, — столько времени ждать этого звонка, и в буквальном
смысле наблевать на него.» Резко захотелось спать. Всегда, когда ему становилось
страшно, он начинал хотеть спать. Спрятаться во сне. А ведь ему так важен
был этот звонок! Осталось всего несколько дней до того, как он умрет. И
куда же девать тогда этого ублюдка? Слава богу, что тот пока молчит. Но
как он орет, боже, как он орет, когда не спит! Будто ему внутренности через
рот вытаскивают, будто у него все внутри гниет и кровоточит, и лишь глотка
демонстрирует свое отменное здоровье. Сейчас он лежит в углу, завернутый
в тряпье, спит, ублюдок. Особенно хорошо спит, когда соседка воет, под
ее волчью колыбельную. Неделя уже прошла. Да нет, больше. Дней десять.
Дверь открыл, а он лежит на площадке — розовый на черном. Вот, что он хорошо
запомнил — розовый на черном. Руки у него нормальные, ножки шевелятся воздухе,
и лужа под ним. Подкидыш, ублюдок. Не взял бы, если бы не этот дикий, до
неприличия здоровый вид. В наши-то дни... А вот у него самого вчера выпали
последние волосы. Подошел утром к зеркалу, а голова — лысая. Но это еще
фигня. Ходить пока он может, а там, глядишь, что-нибудь и придумает, что-нибудь
да и случится. Но блядь, этот звонок! И не перезвонит же больше... «У него
таких, как я, — тысячи, — думал он, — и мало кто из них блюет ему в ответ.»
Видимо передохнув, соседка завыла вновь. Он закурил, подошел к окну
— шел привычный уже дождь. Привыкнешь тут за восемь месяцев, никуда не
денешься. Вдруг он неожиданно схватил с подоконника пепельницу, с силой
швырнул ее в стену и заорал: «Да заткнешься ты когда-нибудь, сука?» Соседка
резко смолкла, но лишь секунду он пробыл в тишине, потому что тут же, без
раскачиваний и предварительных хныканий, взревел ребенок. «О, блядь!» —
зарычал он и кинулся в ванную. Быстро, словно боясь, что это орущее существо
приползет и будет орать ему в лицо, он закрыл дверь, сел на край ванны
и до упора открыл кран. Злая, разбрызгивающая во все стороны желтые капли
струя начала наполнять грязную, с остатками непонятно откуда взявшейся
еды, ванну. Он разделся и, зажимая руками уши, медленно и брезгливо опустился
в воду. «По херу, зато теплая», — решил он. Ребенка почти не было слышно,
— сил, наверно, нет — дня три уже не жрал.» Неожиданно для себя он вдруг
расслабился. А потом уснул. Спал он крепко, храпя и пуская медленную слюну,
где-то часа четыре.
2
Она лежала на полу, пустая и дико уставшая. Эти удар в стену и грубый
окрик напугали ее, и страхом этим снова сделали человеком. Несчастным,
ничьим человеком — с руками, ногами, гудящей головой, некрасивыми кишками,
раз в месяц изливающим кровь и дурно пахнущим по утрам.
Она ведь выла не от горя по мужу, его, мертвого, в тот же день и унесли,
и хорошо, и это наконец-то закончилось, умирающий каждую неделю по пятницам,
он был еще хуже, еще более мертвый, чем мертвый окончательно, он теперь
освободил ее от своего нежелания жить, которым медленно и упорно он убивал
ее, а не себя. Теперь лучше. Но еще лучше тишина, которую она заполняет
своим голосом. Этот человек за стеной прервал ее. Сказал: «Нельзя», и она
теперь не знает, что ей делать. Раньше у нее был ее вой, теперь вот нет
ничего.
Откуда у него этот ребенок? Ах да, это же она сама его положила ему
под дверь. Решила однажды, что пусть он орет у кого угодно в квартире,
только не у нее. Почему он так орет, если она, пока рожала его, ни звука
не проронила? О боже, ну почему все болеют?
Сначала умерла ее подруга. Та самая, которой можно было обо всем поговорить.
Умирала три дня. За это ее возненавидели все ее родные, так она их всех
измучила. Они тоже потом все умерли постепенно, месяца за три, наверно.
У нее была очень большая семья. Кто они были? Армяне или... да не важно.
Чай подолгу пили. Потом поумирали все ее родственники, где-то умирали родные
мужа. Они не ходили к ним в то время, нет. Да и никто ни к кому не ходил.
Зачем? Все равно ничем не помогли бы. А пока ты сам живой, то лучше и остальных
запомнить здоровыми, веселыми, без предсмертной укоризны в глазах. « Я
не буду думать об этом, не буду думать об этом, не буду думать,» — говорила
она себе по пути к окну. На каждый шаг по «не буду».
3
Когда он проснулся, было уже утро. Он лежал в ледяной вонючей воде.
Во время сна ванна остывала, и он разбавлял ее своей теплой мочой. «Ну
вот, уже началось, — с досадой, но без ужаса подумал он, — завтра я буду
лежать рядом с этим вопящим существом, слушая вой гребаной соседки, в куче
собственного дерьма.» Он встал, вытер свое синее от холода тело рубашкой
и прошел в комнату. Ребенок спал, соседка молчала. Попробовал включить
свет, но лампочка не работала. На улицу было выходить страшно, да и смысл?
Он подошел к магнитофону и включил музыку. Тут же, как по щелчку, взревел
младенец. Он сделал музыку громче, ребенок заорал громче музыки. Он еще
прибавил звука, ребенок уже просто визжал. Тогда и он открыл рот, и испустил
такой вопль, что казалось, желал потопить в нем все: и себя, умирающего,
и умершего соседа, и этого нагло живущего ребенка, и неотвратимое завтра,
и это утро, серое, мокрое, грязное, вонючее, в блевотине и недельных трусах,
ебаное утро — О — О — О — О — О — О !!!!!!!!! Он орал так, что лопались
его же перепонки. Он кричал и плакал, как-то обиженно по-детски — причитая,
сжимая кулаки, топая и приседая. Потом он замолчал, выключил магнитофон
и снова прошел в ванную. Там он набрал в таз воды, нагрел его на газу.
Насыпав в воду немного марганцовки и криво усмехнувшись собственным действиям,
он пошел в комнату и долго-долго рылся в платяном шкафу. Потом взял ребенка
на руки и аккуратно выкупал его в желто-розовой воде. Мыла не было, поэтому
он воспользовался остатками пены для бритья, зачем-то сказав — о, чудо!
но — молчавшему младенцу: «Вот так, мой безусый...» Одной рукой держа ребенка
на весу, другой пошарил вокруг себя в поисках полотенца. Вспомнив, что
после того, как нашел его в шкафу, то положил на рядом стоящий стул, сказал:
«Еб твою...» — опустил ребенка в таз и пошел обратно в комнату.
Раздался телефонный звонок. Кинувшись к аппарату, он уронил зеркало,
ударился плечом о дверной косяк, но в трубку произнес довольно спокойно:
«Я слушаю». Но это был не тот звонок, которого он ждал. «....долженность
на текущий момент составляет 460 рублей. Счет к оплате прилагается. Вы
можете совершить опла...». «Да пошла ты!!!» — заорал он, швыряя трубку
в телефон, отчего тот, гремя, упал на пол. Он наклонился, поднял его, намеренно
тщательно вытер, как бы успокаивая самого себя привычными житейскими движениями.
«Они не позвонили, суки, они не позвонили. И не позвонят, никакого лекарства
не будет. Да я душу готов за него отдать, все, что осталось. Но, блядь,
как хочется жить, как жить хочется, ну год хотя бы, ну полгода, или чтоб
сразу, чтоб ноги не отказывали, одному умирать скучно, да и нельзя мне,
у меня есть...» — бормотал он себе под нос, заплетающимися ногами шагая
в ванную. На ее пороге он осекся — в тазу лежал захлебнувшийся ребенок.
Он стоял у окна и смотрел на странно-яркое, без дождя, утро. Слепое
солнце бешено крутилось вокруг своей оси, и он прекрасно понимал, что на
земле больше никого нет.