Спрыгнув на сырую землю он чихнул. Затем ещё раз. И ещё. Солнца не
видать а чихаю. Не-по-ря-док -- подумал он. А платформы попросту нет --
лились его мысли дальше -- могла быть деревянная с погнившими досочками
в коноплюшках ржавых гвоздей ну или как сейчас строят бетонная без досочек
и гвоздей. Но её не существует в природе. Первый гол в мои ворота. Действительность
ведёт один ноль. Он утвердительно шмыгнул носом. Тропинка уводила взгляд
в промокший сосновый лес. В обрамлении длинных узких луж у полотна глянцевая
глина под деревьями сменялась бурым песком. Кто кого любит сосны песок
или песок сосны? Песок живёт без сосен и сосны обходятся без песка. Кто
же из них безответный любовник или оба? -- размышлял он смотря вверх. Мокрые
чёрные кроны плыли над головой. Обложенное тяжёлыми облаками небо провисло
не в силах удержаться на обычной высоте. Он уходил от станции в снедаемый
сыростью сумрак широким шагом удобным в городе но не здесь. За спиной вздрагивал
набитый пакетами и одеждой рюкзак. В кармане болониевой куртки перочинный
нож теснил увесистый ключ от приятельской дачи. Только ничего ничего не
спали -- ничего не спали ничего -- нараспев повторял он про себя слова
хозяина и улыбался вспоминая встревоженное лицо бывшей при том хозяйки.
Медленно затягиваясь лесным воздухом он с удовлетворением смаковал грибное
присутсвие в почти позабытом аромате. Вот завтра по утру мы вас и пощекочем!
-- и правая рука крепче прижимала к бедру бельевую корзину с плетёной крышкой.
Подбитая птица электровозного свистка прокричала за деревьями и ему представился
задорно виляющий зад последнего вагона с двумя красными огоньками по бокам.
Прощевай. любезный. Нежданным ответом меж стволов обрисовался велосипедист.
Прорычав точно фарфоровым туго закрученным звонком оставил позади себя
змеиться протекторный след. Местное приведение? Наверное опоздало на электричку.
Само крючок. Борода как стяг трепещет. Шинель длиннющая. Шляпа точно у
хасидов. И кирзачи размером с ласты! Оно поди в них заплывы совершает.
Но то забота не моя. А не клеит ли оно бороду всякий раз как отправляется
на станцию? Тропинка выскочила на край бора и скатилась по склону в осоку.
Теперь она семенила вдоль неторопливой речушки вздутой недавним дождём.
Речка речка верни мне колечко на правую руку тарам парам другу. Как в какой-нибудь
кровавой сказке об утопшем суженном. Могла быть чуть поширше и порасторопней
хотя наверное я её такой себе и представлял. Один один скажем так. Он с
удовольствием смотрел на блестящую резину синих сапог перевесивших непромокаемостью
кеды в утреннем облачении. Ноги отяжелели от глины налипшей между каблуком
и подошвой. Но было что-то приятное и надёжное в этой тяжести с незамаранной
природной чистотой. Не то что городская суетная грязь по дворам многоэтажек.
Из той каши не сваришь а эта аж светится от жирности -- и он улыбнулся
увидев укутанный паром горшочек с такой кашей. Свернув влево от реки тропка
поскальзываясь карабкалась вверх. По другую сторону этого то ли холма то
ли кургана а может косогора и росли десять посеревших домиков названных
деревней Каравайки. Второй с того конца с тремя красными ставнями и флюгерным
петухом. Два оборота против часовой стрелки. Молоко в соседнем слева доме
у Игнатьевны. Собаку старухи звать Ван Гог. Для деревенского пса весьма
характерное имя. Преодолев подъём он остановился в расчёте на открывающийся
красивый вид. Вот тебе и раз! Кто-то выплеснул объёмистый ушат тумана на
окрестности и внизу лишь несколько обкусанных труб торчали огрызками из
белых клубов. Удалось скорей нарисовать чем разглядеть очертания заречного
леса занавешенного чуть вздрагивающей марлей. Он огорчённо выпятив губы
пошёл в туман за тропой пробирающейся теперь наощупь. Впереди по левую
руку звякнул и испугался огласки колокольчик. Проявилась коровья морда
с сосредоточенно снующими челюстями. Из глаз вытекал лентой чёрного шёлка
плоский взгляд. Должно быть ты Прошка. Давай давай наливайся. Он похлопал
корову по влажному боку и та шарахнулась перекрестившись хвостом. Телеграфный
столб подогнув ноги повис уцепившись крючьями за провода с белобокой сплетницей
сорокой на них. Так моё появление уже не будет сюрпризом. Растрезвонила
поди всей округе. Справа за более чёткими остроконечными досками палисадников
пошли расплываться пятна домов. Пришлось пройти всю деревню навылет чтобы
определить предпоследний. Обойдя крайний с тыла он прошёл через обвалившийся
забор в заросший пустырь огородом льнуший к приятельскому дому. Приземистый
перекошенный вывихнутым телом своим дом молил о милосердном пожаре положившим
бы конец мукам уродца. Недаром они так умоляли не жечь эту кособочину.
Знали как душит тоска при виде такого чудища. Ставни лишь с тугой натяжкой
можно было назвать красными. Вымазанными чем-то ядовито-рыжим -- это вернее.
Флюгерного петуха различить не удалось. Оставалось надеяться что он всё
ещё кукует нахохлившись на крыше выжидает ветер а не слетел куда подале.
На крыльце соседнего дома кто-то стоял и он энергично замахал рукой. День
добрый! Сверкнула внезапная уверенность в том что невидимая рука вынула
из горла эту фразу и запустила ею как камнем. Я друг хозяев и поживу тут
с недельку. Они сами собираются приехать вечером в пятницу или утром в
субботу на крайний случай в воскресенье. Я надеюсь покупать у вас молоко.
Как вы на это смотрите? Фигура на крыльце зааплодировала. Наверное то собака
что легло у её ног. Позабыл совсем что старуха нема. Ладно как-нибудь сговоримся.
Крякнув грузно закачался на душке замок еле поддавшись на третий а не второй
оборот ключа. Внутри дом показался веселей чем снаружи. Но сиротливость
необжитости скалила сгнившие зубы из всех углов и щелей. Он пробежался
глазами повсюду и приметил сухие берёзовые поленья ускакавшие по наклонному
полу в изголовье кровати. С беременным животом вытянутой сетки худыми ножками
и без матраса она отчего-то представилась ему девочкой-проституткой зазывающей
более робостью нежели формами. Затопленная печь заурчала с разнеженностью
кота на коленях. Он отпер ставни и сел у окна. Думалось что избушка посолидней
не такая вот зашуганная. Два один. Плюс к тому дезинформация насчёт замка.
Но это гол из офсайда и боковой судья справедливо его зафиксировал. Повнимательней
надо быть в обороне. Он неодобрительно взглянул на заляпанные в ходьбе
сапоги. Тут же их стянул и пригрозив пальцем выпрводил на крыльцо. Отыскавшаяся
тряпка подобрала следы. Вытирая последний он заметил под столом две трёхлитровые
банки полные пыльных воспоминаний. Водные процедуры необходимы! -- порицающе
произнёс он вслух. Комната обросла тягучим звуком и почудилось что кто-то
сидит рядом. Внутри приятно от того защекотало. Да -- уже с уверенностью
в голосе заключил он -- просто таки о-бя-за-тель-ны! Заглянув в ведро наполненное
из колодца во дворе он подивился тому как корча рожи извивается отражение
на дрожащей поверхности воды. Ты мне это оставь пожалуйста. Найди другого
кого будешь пужать метаморфозами. Слова звучали строго и вместе с тем весело.
Пристальней взглянув в иллюминатор ведра он заметил что как-будто туман
расступился и за головой неунимающегося мима видны шерстяные с начёсом
облака. Но это неправда! Не ври мне так неумело! -- и водяной схлопотал
по знакомой до зевоты физиономии. Банки покочевряжившись сделали одолжение
и отмылись. Одна осталась на столе дожидаться возвращения другой из похода
за молоком. На крыльце Игнатьевны всё ещё лежала лохматая собака ездовой
породы как он определил её себе. Вангог Вангог -- подходя позвал он. В
его сторону повернулось единственное ухо на собачьей голове. Резонно. Но
что же он так и родился одноухим ведь поди щенком называли? Ван Гог несколько
бегло как ему показалось обнюхал пришельца и опять положил ничего не выразившую
морду на передние лапы. Та та та-та-та -- постучал он и сразу вспомнил
нелепые аплодисменты в его адрес. Неловкость от предстоящего общения заставила
обречённо вздохнуть. Разберёмся. Та-та-та-та та-та -- закончил он фразу.
Она замерла у своего ладного крыльца на котором незнакомец из соседского
дома футбольным стуком охаживал не запертую дверь. Со спины было трудно
предположить возраст этого человека. Волосы на голове у него густотой походили
на медвежью шерсть по осени. Сейчас осень. Он медведь. Я Маша. Надо напечь
пирогов. С грибами и капустой. Душистый чай после бани. Он никогда меня
не полюбит. Глаза обожгло и горячая влага побежакла за края зениц. Перепугавшись
неожиданных чувств она опрометью кинулась за дом. Голос незнакомца попытался
её догнать. Да. Да. Да. Молоко. Но позже. Сама принесу. Уйдите! Сидя на
крохотной скамеечке возле бревенчатых рёбер сеновала она утирала стыдобу
рукавом ватника. Вышел из тумана Ван Гог. Подметая хвостом землю облизал
шершавым языком голые выскочившие меж подолом и голенищами колени. Некрасивые.
Худые. Исцарапанные. Она натянула юбку на сапоги плотней запахнула полы
ватника. На глаза попалась стыдливо-розовая будка сортира. Плохо пригнанные
доски -- точно редко посаженные зубы с щелями в которых застревает обеденная
курица. Ей вспомнился вид изнутри каждый раз подглядывающий за ней сквозь
эти щели и человек из соседского дома когда он выходя из-за одной доски
исчезая за другой шёл к её крыльцу обвивая руками пузатую банку. Она судорожно
комкала размягчая газеты торопясь и потея при том. Не уходи! Не уходи!
Не уходи! Он не ушёл но постучав почему-то глубоко вздохнул. Затем постучал
ещё раз. Она ступала по скользкому двору выверяя каждый шаг и стараясь
как-нибудь приглушить грохотавшее сердце. Дура! Набитая дура! Рожать пора.
Давно пора! Она выхватила каплю из протёкшего носа растёрла её точно комара-кровопийцу
о скамейку. Надо было возвращаться и не высиживать девичью застенчивость
по задворкам. Сегодня уже во второй раз стыд жёг горло клеймом осознаваемой
глупости. После того как сама не понимая отчего захлопала ему в ответ она
сомнамбулой бродила по дому на всё натыкаясь и всё роняя. В чан с нагретой
для стирки водой непонятным образом угодил пакет муки. Пол засеяли дробины
чёрного перца вырвавшиеся при падении из безоткатной майонезной баночки.
Блюдо Кузнецовского фарфора -- простое но Кузнецовское! грохнувшись с посудной
полки распалось на сообщество иверней. Старая меня сгрызёт. Этими черепками
могилу мою вымостит. Даже картонная коробка в которую как в гроб было сложено
расчленённое тело несдюжив тяжести добротной дореволюционной работы прорвалась
и осыпала осколками взамен выгребной ямы гряду невыкопанной до сих пор
картошки. Идиоты! Кретины! Подлецы и предатели! Все -- все до единого!
До крови укусив губу она со злобой отдающей наслаждением отправилась в
сортир решив что там облегчит не только своё тело но и изнемогающую в деревенском
одиночестве душу. Чресла полегчали. Сердце отяжелело. И откуда взялись
пироги медведи? Что за ахинея? Она поднялась с лавки. Слегка сутулая спина.
Руки далеко вытянутые из рукавов. Скирда волос на голове. Пугливые влажные
глаза. Нескладная как она всегда считала худая фигура с плоским по её мнению
совершенно не возбуждающим животом. Вовсе и не большие широко торчащие
в стороны груди. Может только красивый рот и ровные сильные зубы? Ей об
этом как-то прошептала женщина зубной врач сально улыбнувшись словно намекая
на известный только им обеим постыдный секрет. Только какой в них толк?
Разве что продать в рекламу жевательной резинки или очаровывать прохожих
полной смущения улыбкой с щита предпочитающего тампоны прокладкам. И под
ногтями грязь! Эээххх!!! Её передёрнула судорога отвращения. Алюминиевый
рукомойник вынужденно звякал испуская на руки порционно скудные струйки.
Поредевшей щетины щётка отплёвываясь мылом во все стороны чертыхалась и
выскальзывала из закоченевших пальцев. Пунцовые ладони пришлось отогревать
подмышками. Она опять присела на лавку. Закурила вспомнив что с утра не
курила как-бы извиняясь за свою забывчивость перед больше тлеющей чем выкуриваемой
сигаретой. Дым клочьями застревал между грубыми волокнами тумана сгущая
серость и без того пасмурного дня. Антикварная «Шипка» першила в горле
легендарной дешевизной. Ван Гог вздёрнул на неё брови и убежал от болгарского
дыма на двор. Да. Пора идти. Она выглянула из-за угла дома -- ушёл ли медведь?
Ушёл. На крыльце банка переодевшаяся пресс-папье удерживала от побега пятирублёвый
вид Новгорода. Глупо. Как насильное страхование на железной дороге. Но
пирогов напечь стоит. Особенно с грибами.
Ох! Ох! Ох! Он посмотрел в блюдечко чердачного окна. Водяной знак велосипедиста
прополз по бумаге вовсю охая педалями. Не успело-таки на электричку. К
чему тогда был этот полоумно спешащий вид? А когда приходится взбираться
на крутой косогор оно слезает с велосипеда? Не оно ли живёт в последнем
доме? И зачем клеить каждый раз бороду? На чердаке куда по приставной лестнице
он проник в исследовательском пылу господствовала пыль и настороженная
собственной оригинальностью пустота. Это ошеломляюще бестактно с их стороны
не держать на чердаке даже годовой подшивки вокруг света. Что можно сказать
о таких людях? Ни-че-го. Три один. Одиннадцатиметровый был выполнен с брезгливой
точностью. Он сел у окошка и тут велосипедное приведение напомнило о себе.
С одной стороны немая нервная старушонка -- с другой призрак хасида с накладной
бородой. Компания для водевиля. Спустившись вниз так и оставив лестницу
воткнутой в разинутый люк он стал разбирать рюкзак. Возведя на столе баррикаду
из пакетов со всевозможным содержимым он поморщился -- в затылке извивалась
тяжёлая скользкая мысль. Чего-то нет чего-то чего-то нет чего-то. Рюкзак
коровьей лепёшкой плюхнулся на пол и гадюка в голове развернулась в отчаянно
восклицающий транспарант: «Кастрюлю забыл!» Захотелось курить. Он третий
год не пускал дым на ветер как-то в одночасье затушив только что прикуренную
сигарету чтобы никогда потом, как ему виделось, не касаться табака. Так.
Старушонка. Только б не сбежала вторично. У бороды просить откровенно боюсь.
И ведь память держал как собаку на коротком поводке! Из прошлого выглянуло
лицо приятеля скривив виноватой улыбкой рот проговорило -- Только вот готовить
там не в чем. Электроплитка хоть слабо но работает. Но ни кастрюли ни сковороды.
И опять маска Тревоги в исполнении приятельской жены. Как я могу с ними
поддерживать какие-либо отношения? Ни огорода. Ни вокруг света. Ни кастрюльки.
Не люди -- разорение монгольское! А если в лесу грибов не будет? Точно
где-то за рекой ударили в литавры и тонкий тающий отзвук усталым странником
присел перед домом. Тоскливо как. Он с тяжёлой тупостью во взгляде рассматривал
насупившиеся сапоги и не мог припомнить момента когда снова надел их. Конечно
перед тем как пойти за молоком. Но почему я совершенно не помню как обувался?
Какие мыши выгрызли из памяти этот кусок? Из-за печи явно тесня её высунулась
острая морда огромадной норушки. В зубах она держала дырявый жёлтый сыр
подобающих размеров. Видение было предательски реалистично. За кастрюлей
за кастрюлей и скорей! На закрытом крышкой колодце держа на коленях банку
молока сидела девушка. Так в его детстве за калькой прятались иллюстрации
«Евгения Онегина» годов тридцатых издания. Бабушка читала ему страницу
затем переворачивала её но долгожданная им картинка в смущении прикрывалась
от ребячьих глаз последним полупрозрачным пологом. Если сейчас перелистнуть
эту кальку тумана захватит ли она с собой её наряд деревенского клоуна?
Акварельные сумерки. Чернеющая фоном клякса последнего дома. Тёмный уверенных
тонов колодец. Светящееся наготой тщательно прорисованное молодое девичье
тело. И пронзительно белая банка молока. Но не на коленях а рядом на крышке
колодца. У него заныло в желудке так захотелось подольше удержать перед
глазами испаряющуюся картину. Ваше молоко. А денег спасибо не нужно. Мне
всё равно девать его некуда. Отношу в тот дом. И она кивнула в направлении
дома с приведением. Он зааплодировал. Она вскочила на ноги. Изрядно выплеснув
молока скинула на траву банку. Хлопнула ладонью о колодезную крышку впечатав
в неё новгородский вид. Убежала запахивая разудалые полы. Слышно было как
вбила гвоздь в косяк её дверь. Тах! Вот тебе и раз. Сам от себя не ожидал
такого передёргивания. Он опустился на колодец и ощутил забытую девушкой
теплоту. Как признание в любви. Но она не старуха! И к тому не немая! Какой
у нас там счёт? Много на мало. В конце концов выяснится что это юноша изящных
линий и декадентных наклонностей. Оттого и в юбке. Но голос? Простой без
жеманства без подмигивающих интонаций. Однако сказанное прозвучало безродно.
Решительно если я буду думать об этом существе как о мальчишке оно им и
окажется. Но разве не было прежде немой старухи? С изнанки мыслей никогда.
Всегда мечталось об обворожительной незнакомке расположенной к чему угодно.
Чего угодно-с? Тут его прокололо воспоминание исполинской мыши за печью.
Какое-то смутное подозрение заёрзало закопошилось в гнезде сердца. Протяни
руку и коснёшься стра-а-а-шнай тайны! Скушно-то как. Стоит показать дулю
настырной судьбе. А лучше язык. А ещё лучше -- и то и другое. И дулю --
с двух рук. Вот так! -- ковбойским движением точно револьверы выхватив
из кобур он нацелил дула больших пальцев в лицо бревенчатому уродцу. Не
идти на поводу у лукавой! Грызть ломкие макороны сухари упорства и не сдаваться.
Брикеты концентратов можно размочить в прошкином молоке. Боже мой зачем
всё это?
За окном вечер включили. Туман позабыли снять. Так и останется висеть
на ночь. Зачернится засалится. Ни звёзд ни луны ничего не распознаешь.
Можно трезвонить хоть в тыщу велоциклетных звонков так и не обнаружив себя
этой осенью. Давно такой не всходило здесь. Туман каждый день приключается.
Когда катишь на станцию педали в нём вязнут как в манной каше. Вот и не
успеваешь всякий раз. Где уж тут поспеть. Манна небесная. Хоть бери ложку
черпай да ешь. Сдобрить бы вишнёвым вареньем да где ж его сыщешь. Старуха
поди не успела наварить. А девчонке невдомёк. Шляется по лесу грибы стрижёт.
Куда ей столько. Про какой такой запас. Может снабдит как молоком. Прежде
ведь тоже только ёжиков поддомных потчевала. И как с ними пёс ладит. Или
их за таких же хозяев почитает. Неслыханное дело чтобы ежи собаками понукали.
Ну кошки куда ни шло. Или ежи такие же кошки. Молоком кормятся. Знать и
мышей ловят. И сметану с рыбой трескают. Рыбку наверное за милую душу.
Особливо карася. Только девчонка не рыбалит. Куда ей. Вот по грибы горазда.
А с удочкой посидеть шило юле мешает. Молода не знает как резвость унять.
Помереть и весь сказ. Старуха та вот скумекала. Хоть эскулапы госпитальные
ей помереть спокойно не дадут. Лекарств пропишут клизм вставят капельниц
понавтыкают. А человек может давно как за предел глядит. В сюстороннее.
Но нет говорят мы тебя так вот просто не пустим. На ноги-то вновь водрузим.
Как знамя над Рейхстагом. Будешь у нас вековечным. Какой мы тебе век назначим
таковой изволь и отстоять на страже. Без смены с поста уйти не смеешь.
А смена будет ли когда то не твоя забота. Тоже вот на кого корову к примеру
оставить. Животное в утиль не спишешь. Не троллейбус или сноповязалка.
Хорошо что внучка рядом тёрлась каникулярно. Так ей на учёбу надлежит давно.
Не зимовать же в Каравайках. Да и со скуки стреляться взбрендит. А патроны
отсырели в наваристом тумане. Только осрамят посмешищем перед собой же
выставят. Со стыда сгоришь. По миру пойдёшь никто не подаст. С паперти
дьячок метлой сгонять будет. Так-то сырыми патронами руконаложничать. А
другие какие тут веселья в снегу. В телевизор глядеться так у старой такового
отродясь не водилось. Радио подслушивать. Много ль оно тебе скажет. Да
и сказав наврёт. Брехун эфирный. Чёрте что наговорят всех препутают местами
поменяют на изнанку вывернут попугаем обрядят. В клоуны запишут. В шапито
продадут. В передвижной зооцирк макакой краснозадой. Не обелишься хоть
сливками потом умывайся. Сметаной вымажься не поможет. Снеговиком притворись
не поверят. Не слушать ничего один варьянт. Городской девчушке не сдюжить
здесь по зиме. Как ни вертись. Старуха виноварней брала. Ей за флянец дров
и навезут и наколют и поленницу поставят. Сеновал по крышу забьют. Самогон
яблочный бабка отлично гонит. Горит как факел над нефтеперегонным. А нынче
вот и яблоки в землю идут. Хорошо что ещё Игнатьевна сена успела Прошке
припасти. С дровами у них туго сейчас. Разве что молодца приезжего подпишет.
Откудова он приискался. Чего позабыл в Каравайках. Не деву же эту. По всему
видать не знакомые. Иначе сразу б в дом к ней шёл. Не трепыхался б в соседском
Квазимодо. Не тянул бы себя за яйца. Она сейчас жаром пышет под его взглядом.
На чай ссылку ведёт мол горяч с того и раскраснелась. Слукавить норовит.
И ведь наверняка знает что на её липу и муха не сядет. К чему угрём вертеться.
Парень её приголубит. Изрядно он за ужином бабкиного первача выкушал. Сама
ж ему и подливала. Стопарь не сох. Накачала голубка голубка. Не размяк
бы от горилки. А то что с мешком-то накуролесишь. Лямурничать шурымурничать
с бодрой руки удобственно. Конечно кому как. Хмель к затяжным партиям склоняет.
Ну и возвышенно чехарду поцелуйную выставит. Только и подножку норовит
сунуть. Зевнуть не успеешь храпом укутаешь милку свою. Ей судорогой любовной
ноги сводит. Глаза из орбит вылезают от страсти. Куда там. Подушку слюнявить
кавалер пустился. Поди добудись. А дотолкаешься, так спросони пихнёт в
ухо кулаком читай покойной ночи пожелал. Вот и пои их опосля такого. Но
этот вроде не соня. Стиснул ей прелести ейные. По первому разряду обслуживает.
Самогон на ужин ладно лёг. Как и молодец на девушку. И она на него. До
утреннего просвета ласкаться будут. Ластиться лизаться. Бессонничать. Постучится
в окошко дождь костылём. Вставай корову доить. Печь топить. Жизнь наново
писать перемарывать. Отправляй с боковой нового дружка по воду. Неровён
час на станцию кинется. Прыгнет в поезд да укатит куда бог его ведает.
А ты одиночествуй горько по-деревенски. За скотиной ходи. Колючек молоком
опаивай. Псу в лапшу тушонки намешивай. Да гряды картофельные вырыть потрудись.
Жди бабку с клиники. Авось старая возвернётся. Всунет натёртую шею в привычный
хомут. Пустит тебя в город на воле побегать. Институты оканчивать. Юбки
окорачивать. Только не надейся дурёха. Игнатьевна вон в мои гости набивается.
Уже и в дверь мою стучит. Порог ошаркивает. Пустить испрошает. А как старую
на крыльце томить. Туману на поругание оставить. Итак он кажноутренне колёсный
воздух велоциклету пускает точно юшку больному. Насосом подкачивать надлежит.
В цепи путается педали не провернуть. За бороду хватает. Шляпу сбить метит.
Знай покрикивай на него отпугивай лиходея. Где ж тут на станцию ко времени
поспеть непролазностью такою.
Утро расквасилось дождём. Ей хотелось дуэтом поддержать осенний настрой.
Навзрыд икая протяжно всхлипывать в тон непогоде. Вытягивая из сигареты
затяжку за затяжкой глотать дешёвый дым вперемешку со слезами. Давиться
этой микстурой от одолевшей хандры и кашлять до звона в ушах. До снопа
искр в иссушаемых глазах. Чтобы пальцы скакали по коленям комкали и без
того жёваный подол юбки. Тискать в ладонях сигаретную пачку и эпилептически
обострённо чувствовать сырой холод крыльца под собой. И пускай. Что с того
что простужусь? Всё это стариковские россказни. Часть русского устного
эпоса. О гадюках и жабах зайцах и волках. Не пей козлёночком станешь. Не
сиди посадят. Ван Гог положит свою большую голову ей на колени и озябшее
сердце съёжится в приступе одиночества. Себя станет до жгучей горечи жалко.
Сбивчивый дождь точно оправдываясь будет лопотать утешения так же безразлично
как бесполезно. Её изводило желание в очередной раз прочувствовать сквозняк
разлуки с привычной городской многоликостью. Им особенно обдаёт по утрам.
Туманным волглым. На лоснящихся от влаги досках крыльца. В нимбе сигаретного
дыма. С крыльями пустых рукавов за плечами.
Окажись ангелы уволенными на землю сосланными в Сибири человеческих
обликов заточёнными в замки жующих душ один из них непременно оказался
бы ею. Нервный злокозненный ангел. С коварным сиянием демонических глаз.
Что за ангел без омута во взгляде? Это уже какой-то герой каторжного труда
Фётр Напильникович Забегайло. Из дерева чугуна и ветоши. Сросшись с разводным
чудовищно короткими пальцами портретно вздёрнут вялиться на стену передовиков
по итогам предыдущих воплощений. Чур меня! Он рывком задёрнул штору одеяла.
Мир юркнул за ним в спёртый мрак постели. Тихо темно душно. Как в барсучьей
норе. Или у архангела Гавриила во внутреннем кармане пиджака. Так вот пожалуй
и у Христа за пазухой. Себя себе рисуешь накладной на валенки для роты
третьего дня расквартированной в братской могиле. Отрыть и обуть! Негоже
Стикс босыми форсировать. Что бабкин самогон-то выкаблучивает! Сны всё
ещё толкались в предбаннике затылка. Какая-то гостиница сточно перетекавшая
в санаторий закрытого типа. Врачи полосующие себя электрошоком в припадке
раскаянья за содеянное в процедурной групповое растление. Санитарки многозначительно
облизывающие у себя локотки. И всё вальсирует под оркестр ожидания второго
пришествия Склифософского. В первое о котором постоянно шушукаются медсёстры
по пыльным углам он -- и затравленно озираются по сторонам -- подписал
указ о выписке всех! больных. Естественно пациентов выпустили на поле далеко
не в полном составе. Не могут же они право играть без запасных. Так вот
сейчас грядёт проверка! И прыгают в напоённые воем самобичуемого доктора
коридоры. Он несколько раз за ночь подымался пить. С жадностью присасывался
к крынке с ледяной водою оглушая себя непомерно большими глотками. Стоял
смотрел на всклокоченную постель. Среди простынных плоскогорий и перевальных
одеял угадывалась она. Как бишь её звать? Становилось до смеха стыдно своей
забывчивости. И он лез обратно в тёплый сугроб перины. Прижимался к её
спине. Погружался на глубину этажей медицинского улья. Белохалатные пчёлы
сновали вверх-вниз обруливая его точно выстригая по контуру из лечебного
пространства. Затем его наклеивали на аппликацию театральной постановки
в которой тряпичные персонажи ужасались ему в лицо -- Как? Вы ещё не в
палате? Он же идёт -- идёт! Вот возьмите -- это ваши капельницы. И немедля
поставьте их себе. В руках оказывался пучёк красно-жёлто-синих прозрачных
трубок сверкающих хищными жалами. В дверях водружалась монументальных размеров
фигура в мраморном плаще и сунув в его сторону старческой палкой иерихонила
-- Всё кончено! Дрожишь ты? Он открывал глаза и видел холмистый деревенский
потолок над собой. Одетые в зелёные обои стены. Спрятанные в чадру кружевных
занавесок оконные лица. Всё с деланной небрежностью затенено свинцовым
карандашом -- «Не(по)гожее утро деревни» набросок. Он никак не мог выбрать
точку запоминания чтобы впоследствии вынув из коробки памяти этот слайд
проецировать его на экран сегодня и любуясь любительским снимком не без
гордости отмечать удачно схваченный план. Мягкое плюшевое счастье проскакало
кроликом по чисто выметенному полу. Он вылез из кровати поймать зверька
но тот куда-то закатившись сгинул. Эй выходи не бойся! -- он постучал в
пол рассчитывая на необоримость магии этого заклинания. Появился Ван Гог.
Он заглянул в собачьи очи. Будь у тебя соратник-кот того непременно звали
бы Гогеном. Как считаешь? Пёс чихнул. Фыркнул и ещё раз чихнул. Точно я
вчерашним днём. С грибной надеждою в кармане. И какая бы мокрогодица ни
приключилась бы об эту пору на дворе -- не под силу ей смыть устремлений
не разбавить крепости в решительном взгляде! Подать корзину и нож! Он кувыркаясь
и ныряя облачился в образ незадачливого грибника: небрит помят похмелен.
Озорство и сиротство сиамничали во влажных не в конец тверёзых глазах.
Завтрак привью к обеду по возвращению. В путь!
Со спины трудно было сказать сколько ей лет. Она сидела на крыльце
кутаясь в спадающий с плеч ватник. Наверное курила или это её дыхание рядилось
в пар густой неторопливый? День приключался сыр и сер точно придумала его
она. Вообразив нарисовала чёрной тушью на рисовой бумаге. К пряной хвое
округи приколола хокку --
Бубенцы дождя
Поют на шапке кровли
Скомороха блюз
Очертание велосипедиста просквозило точно накануне -- ржавой иголкой
в мешковине осеннего утра. Он наблюдал из сеней через дверной проём как
беднеют по части чёткости контуры хасидской шляпы. Стираются ластиком расстояния
ласты сапог. Она положила голову на колени думая что если бы он стоял сейчас
за спиной то наверное смотрел бы в одну с ней сторону -- туда где ужиком
на тропинке свился пупырчатый след. Он улыбался наблюдая за тем как отпечаток
велосипедной шины взвивается выше и выше трепеща на ленивом ветру папиросной
бумагой воздушного змея и думал что в сущности ничего не произошло но Слово
подначивало о том кому-нибудь рассказать.