«Покрытый морскою засохшею тиной», уснувший на кипе листвы под оливой,
попробуй его пробудить, как челнок на ткацком станке божества, всесильной
рукою он ткет полотно для их наготы горделивой. И обессилел. Сон ему снится.
(Покинул корабль я водой переполненный, тяжкий, когда до костей был изглодан
волнами и солью, сегодня пою им хвалу неустанно за то, что меня принесли
на твой остров). И сон ему снится. И трудятся боги.
Кто же является на побережье? Кирка ль? Калипсо? Смертная дева. Сонмом
подруг окружённая, для прорицаний мяч не забыла, сама же готовится к стирке.
Внезапно бог в её длани направил быстролетящую в воду лапту. Но в кусты,
где он спит, «покрытый морскою засохшею тиной», возглас стремится.
Он поднимается грозным остовом, покрытым морскою засохшею тиной. С
этого мига продолжается жизнь его. Твоя только лишь начата, Навсикая.
II
Разоруженный, колени твои обнимает, забывший былые победы, тебя умоляет;
его наготу прикрывает лишь пена морская, лишь звёзды морские ему украшением
служат. Ни рыбья ли слизь аромат его тела? Ни запах ли поля сраженья, соитий
неравных, запах выжженных глаз? Жизни запах?
Всем этим благоухает судьба, твои закрывая колени.
Примешь его или вернёшься к девичеству? К играм, в которых лапта не
была ещё символом, к делу, при котором бельё оставалось тканью, но не искусом
наготы? К осязанию, что верно служило ладоням, не будоража ланит?
Трепещешь пробуждена. И нет возврата.
Неужели одна только кровь нащупывает исход?
III
Ночью, когда девственное лоно посылает крылья, крылья глубины, на которых
взлетает один лишь плач, чей это голос плутает в кущах? Пожалуй, что это
наслажденье нагое срывает венчик с листвы, это полуночный пленник, белокурый
и полный соблазна, согревает фонарь меж колен и, позванивая, мигает. И
дышит, так дышит, как бог на глину, по уши погружённый в благоухание, шепчущий,
убегающий прочь.
Ни это ли мечта, в которую ввергает себя дева?
IV
Сдаётся, что ты румянец избрала защитой и внезапно потеряла доверье
к своей красоте. Она коварна. Скрывается за ольховым подрагиванием ланит
и подстерегает тебя как зеркалом. Куда же она манит тебя, что обещает,
победу, очарование?
Возможно, устремляет тебя от тела к призраку, от дыхания к песне, и
от слез к росе?
Пересиливаешь надежду безнадежностью, пение плачем, идешь и твоя красота,
дыша румянцем, уже цветёт, погружаясь в себя, создавая предвосхищаемый
лик.
Венчик впервые кропит.
V
Как аромат набивается в горло цветку, у венца дополнительной требуя
длани, так кровь красоту закрывает. В пригоршне тела, оплеванною душой.
Тьму проясняют вздохи, не расплескавшись в слове, но расцветая соблазном.
Тщеславно бичуешь себя слезами, в полусне целомудрия постоянно бодрствует
слух; волос упругий внезапно пружинит на коже.
Ещё до рассвета рука стерегущая пробуждает тьму.
VI
Растопыришь, как птица, руки и заклекочут всхлипы, и дергаешь в одиночестве
их прозрачные корешки, позволишь душе-ленивице, что отдается спящей, позволишь
душе проснуться. Ну а душа заслушалась, блуждая в пещере дрёмы, цепляясь
за глас Орфея и сон спрядая в клубок.
И у ее пробужденья трепещут ноздри, и крылья мечта расправляет плавно,
мечта — беззаботный воин, что сладко спит на щите; смотри, он вскочил упруго:
заволновались юбки, а он размахался трутом.
И не приходит в сознанье. И сновиденье лебедем в гусиной луже лежит.
VII
Снова под камнем ночь. И зубы застряли в перьях внезапного крика, которые
жаждут росы на любимую грудь. Жаждут холодного ока в пещере под бровью.
И тело, влекомое следом за страхом шагом молитвы, обнимает ногою страсти
нежности ногу.
Чувства поисками бездонности величат пропасть, пока не скончается ужас,
пока не коснутся огня, устремленного к жертве.
VIII
Только поверь в печаль, стисни лицо до крови и решето рыданий перетряхни
густое. Только поверь в печаль. Только позволь в ногах ей уложить свой
камень, чтобы волна тепла коснуться могла липа. Вихря в главе предыдущей,
в этом гнезде сычей. Ты ли повис на веревке под крепостной решёткой, или
под монастырской, или какой ещё? Что под тобой за пропасть? Катятся, падают
слезы, слезы - яйца сычей.
Надо всего лишь стопу соединить со следом, чьи это там следа? Ты ли
еще в том теле, выбросившемся за решётку?
Это ль любовь до мяса обожжена и кровью вышита, ткана крестом, ждёт
тебя, глядя в небо, и прикрывая фонарь? Чтобы тебя ль убаюкать и задремать
в тебе ль?
Любовь, это гриф парящий, сжимающий круг за кругом свист головокруженья.
Это провал глубокий между просыпанной искрой и двойником её при побиеньи
камнями. Это роса, что гасит жажду больных цветов.
И, наконец, это кровь, что рвёт тебя на куски, в то время как до рассвета
спешит в лихорадке тело унять чечевицу дрожи.
Кровь же успеет всё. Грудь в крестах или голова в крестах.
IX
Нагота, это всего лишь платье, ожидающее снятья одежд. Черти сшили
их раскалённой иголкой. Вечно в порфире любви, в пурпуре сумасшествия,
вечно в рванье, на которое страсть набрасывает нежность.
Уже и уста ухмыляются наготе, когда по телу перебегает осязанья мышиный
животик. И соперник печалью, то привлечен, то отринут, то здесь, то откочевавший
в блаженстве, осязаньем тебя познает.
Но пока он тебя познает, он познает твою кровь, только кровь, пульсирующую
холодом очарования.
X
Да, слезою скрепляют прах, и в горести возникает новое тело. Плачешь
о нём и творишь в истоме.
А душа, что живет на два дома, кому она сохраняет верность?
XI
И к телу снова взывает: удержи, пока все поры поют многоголосым собранием
дев, шествующих со свечами: уста над пламенем.
И всё-таки вздох, этот поцелуй изнутри, разрывают перья. И рука, шарящая
между грудей у будущей дочери. И шевеление глины воображения, в которую
вдавливаешь лицо. Представление замутняется прикосновением призрака.
И женщина успокаивает тело, своё собрание дев, шествующих со свечами.
И стоит сомкнуться ресницам, как чаша перевернётся и наступает сон.
XII
В глубине, там, где мечта переходит в сон, суждены им встречи. И тщетно
душа на осколках пишет: оставь его!
Ее уже нет: спускается по воду к подземной реке, предвкушая с ним встречу.
И каждое объятие выбивает у неё из рук кувшин.
XIII
Нащупываешь исчезнувшее, знакомое только с виду. Глаз вспоминает: было.
Ладонь еще бродит по мрамору, касается струн легко, но и сама она в прошлом.
Кровь, что привыкла бурлить, из берегов выступая, ищет торного русла. Золотом
прорастает.
А любовь, когда ее поделили, третьего ищет.
XIV
Чья это привязанность ищет ласки твоей руки? И кто тебе в зобе несет
прямо к устам молоко птичье, кто раздавил на перьях ячейку сот? Это роза
просит содрать шипы, чтобы перескочить через огненный круг, припасть к
своему бытию.
А вот эти искры, это, пожалуй, соблазны, когда одиночество колет глаза,
и песня давно готова и только ожидает дыханья. А дыханье блуждает в страхе
и ко рту чужому, ко рту бабьего вскрика склоняет путь.
Удастся ли топот тебе услышать? Знай, это некто с одною ногой в стремени
гроба мчится потусторонним (моё тело станет телом червя, который станет
телом дрозда, который допоёт эту песню); вот так галоп в безветрии со свечою
в руке, зажигающей огонь внутренних смыслов.
Вот он уже и пепел, пеплом на страже стоит.
Только Эвридика не отзывается, за мертвецами скрыта, за бессловесностью,
заткнула уши душой; прислушивается к плачу, и с каждой слезой возрождается
женщиной, ветреницей, возвращающей себя гласу иному. От печали и до печали
не долетит тот глас, взволнованный музыкой, страстным желанием, связанным
волосами слышимости.
Одна лишь печаль, этот внутренний рост к мраморной высоте, где пламя
доставляет себе удовольствие в отклике, в этом напеве, устремлённом в темноту
зеркала, превышающем наслаждение, длящемся дольше, чем боль.
Вот так печаль заключена в кровь, в рану, в тело, кровь сжимает её
как кинжал, сама не издав ни звука, печаль — это акростих каждой песни.
XV
Смотри, ошалелая нимфа бежит коридором подземным, и сочится сквозь
стену в том месте, где тело оставило след. Она погружается в стены: вину
её примет земля, которая платит за всё, воскрешает, плодородья лишает,
выблевывает отщепенцев, покушается на неизвестное.
Всё ближе и ближе к миражности, она вопрошает согбенная, и вот уже
нежность развязно хватается за бокал, нога поворачивается в пути. Быть
может, она обрекает себя на позор, лишь в оживлении мук, влачима стернёю
колкой; и неожиданно в храме, в потрескивающей распадом тьме натыкается
на украшенный перьями предательский сосуд, перьями он украшен, в которых
трепещет горе.
Кто-то тёмный вечно стоит за спиной в отдалении и ждёт пока задерётся
платье, страстно желает быть тронутым суетной формой в надежде, что воспарит
случайно. Вечно кто-то придышит стон к мимолётной улыбке и после прогоняет
до ночи опустошённость, что коснулась пространства за чертой одиночества.
Она вопрошает величие, на прозрачной пуповине игры придерживающее её,
всё сильнее опутывающее душу, молится, жалуется, покаянно молчит, и в каждой
жертве её шевелится страстно печаль.
А где-то под буком толпою затанцевали, искрятся, оживлены огнём, и
прах в них себя отрицает. Это камнедробильщик-порок в горах занимается
делом, поигрывает камнями, бесчувственными, как дети.