Speaking In Tongues
Лавка Языков

Виталий Бурик

ПЛАСТИКОВЫЙ ВЕК

(1994)

 

 

* * *


 
Ночь и луна.
В ночи столь странны звуки,
безмолвие пленит и согревает.
Пристойна тишина.
Лишь гулким эхом
ее упругость ветры разрывают
на тысячи шагов.
Дробится время,
и где-то в полнолунии все завязки.
Развязки нет.
Лишь вечное сплетение
теней и бликов,
вьюги, сна и сказки.
И колокольчик голоса не властен
над этим неизученным пространством.
Где стихнет он — там ветры обновляют
наш старый мир
с тревожным постоянством.
 
 

ЕДИНСТВЕННЫЙ СВЕТ

 

Лампа в тысячу солнц освещает мой призрачный день.
Я ни где не найду моей брошенной милой судьбы.
В поле холодно. В доме — нет нас, нет встреч.
будет! будет! Только тень судьбы — на дыбы.

Надо бы скинуть хмурую дрожь,
целовать губы, не помня себя!
будет! будет! Ах, врешь, ты все врешь!
Было — не для тебя, будет — не для тебя.

Красивей красила сила огня души
солнце слепое. Не туши — я не умер еще,
я знаю — люблю, но не знаю какое
пламя называют любовью они…

будет! будет! навсегда, навсегда, навсегда —
— они – не я, ты - не они, ты – или я, или ты.

Как искать, если нет за углом фонаря,
если на пустырях сторожа притаились,

если все веселились, когда иззябшим почтальоном в окно
ветер плакал вам все мои слова сокровенные…

Камнем в лампу кинь! Схлынь, схлынь, судьбы смута!
Смоем муть, будет суть видна. Может быть будет.

будет! будет! Где наше — твое и мое —
мы давно уже там, оглянуться бы нам…
Ты мне скажешь: — Смотри!
Я увижу и крикну в ответ: — Я люблю!
будь со мной, непечальный единственный свет!
 
 

НОЧНЫЕ СТРОКИ

 

И сонный шорох ночной
расплывается в тихой комнате,
и мотылек, окрыленный луной,
летит на огонь, дрожащий в темноте.

И снова белый лист
не дает мне уйти безмолвно
в сна черный-пречерный лес,
в шепот ветвей немногословный.

Но бегства не скрыть стыда
словами, чернилами, книжицей
про радостные берега,
что ждут нас в немой неподвижности.

Не твой и не мой этот стих,
на лист пролитый небрежностью
тайных моих интриг,
чьей-то невидимой нежности.
 
 

НЕИЗБЫВНАЯ МУЗЫКА

 

Призывный плач далекой флейты
терзает слух и гонит вон
из теплых комнат нищих духом,
ничейных слуг, забытых жен…

Им в забытьи одна отрада —
покрепче стиснуть кромки век.
Ах, флейта! Их будить не надо,
не надо обрекать на бег

к пустыни гибельному краю,
к туманным нивам красоты,
где тленно все. Где вдруг сгорают
их мимолетные черты,

тела их суетных свершений,
дела их безразличных дней,
полулюбви, полупрозренья
недоигры полутеней.

Ах музыка! Когда б награды
ты щедро раздавать могла!
Не надо, милая, не надо
так звать сгорающих дотла

на этих призрачных дорогах.
Не дав ни посоха, ни глаз,
ты их влечешь, калик убогих,
стекло принявших за алмаз.

За твой алмаз, что недоступно
горит в небесной вышине,
где флейты зов, что голос трубный,
доносит плач о судном дне.
 
 

НАПОМИНАНИЕ

 

В углу за шторкою, в тени сиреневой,
перчатка женская на стуле спит.
Дыханьем призрачным, неслышной тенью ли,
узор таинственный пространством свит.

И верю свято я, что в этих комнатах
хозяйка чуткая, в себе храня
и пламя жаркое, и ветер трепетный,
сквозь все вселенные глядит в меня.

И плачу ночью я, когда нечаянно
я, вдруг разбуженный, вернусь назад,
к перчатке тоненькой, к изящной тайне,
в душе почувствовав далекий взгляд.
 
 

REX
(посвящение Чюрлёнису)

 

Кто знал, тот пел.
Кто мог не петь —
Искал себя в вине.
Наш век стонал,
Наш век летел
Навстречу белизне,
Что ослепление принесет
Освобожденьем став,
И кто-то древний допоет
Вчера не доиграв.
За здравие выпьет
Сотни чаш,
По облакам пройдет,
И звездный свет
С небес рукой
В котомку соберет.
Погаснет солнце.
Лекарь наш
Нас всех домой вернет.
 
 

ПЛАСТИКОВЫЙ ВЕК

 

В том бьется, как змея
Шипящий скользкий век,
Кто внемлет немоте
Сверкающей пластмассы.
Над твердою землей
Текучий лунный свет
В падении обретает
Свойства массы
Безжалостных машин
Чьи фары в темноте,
Как тысячи
Фонариков Китая.
Мой пластиковый век
В вечерней наготе
В твоих объятиях
Страхом замирает.