Speaking In Tongues
Лавка Языков

лариса березовчук

ТАНЦЫ С XVIII ВЕКОМ
драматический цикл

ТРАПЕЗЫ ЗДРАВОГО СМЫСЛА
серия стихотворений-ситуаций

ЦВЕТНЫЕ СНЫ ДЛЯ ДЖУЛИИ
цикл-мелодрама на музыку Аарво Пярта

Исполнительские ремарки




От автора



Три произведения, вошедшие в эту книгу, -- по существу, «микст» лирики и драматургии. В каждом из них драматическое начало проявляется по-разному и с различной степенью интенсивности. Очевидно, само первое обращение к нему в 1991 году на уровне интуиций, скорее всего, было связано с активно происходившим тогда формированием риторического -- формульного -- принципа строения поэтического текста. И по лирике тех лет видно, как появлялась потребность во введении в стихи прямой и косвенной речи, наряду с более обиходной для лирической поэзии -- внутренней речью. Следующим шагом было полное отчуждение от себя «говорящего» либо через риторическую дистанцию, либо посредством персонификации. Чуть позже определились и привлекающие меня сюжетно-тематические территории, на которых мог бы проявить себя необходимый для драматургии фактор действия ,
В работе над ним для меня было важным исходить или из поведения персонажей, которое сделало бы рельефными черты их характеров, или из ситуаций, позволявших проявить мотивы поступков героев, их мысли и чувства, но не из презумпции конфликта (как это должно происходить в «нормативной» драме). И в одноактных пьесах -- драматическом цикле «танцы с XVIII веком», цикле-мелодраме на музыку Аарво Пярта «цветные сны для Джулии», -- и в микродраматургии -- серии стихотворений-ситуаций «трапезы здравого смысла» -- конфликтность, конечно же, наличествует, но она носит глубоко внутренний характер, обусловливая более читательское восприятие, нежели поведение персонажей. И, разумеется, отнюдь не открыто проявленный внешний конфликт движет сюжетом, который прописан лишь пунктиром либо вообще отсутствует.
Кроме того, содержательная сторона «танцев с XVIII веком» и «трапез здравого смысла» организована таким образом, чтобы читатель при восприятии текста мог опираться на «нечто», ему заранее известное. В первом произведении -- это историческая судьба версальской аристократии, завершившаяся трагедией революции; во втором -- столь же узнаваемые по личному опыту каждого современного человека различия между поэтическим языком и речью повседневного общения. В мелодраме «цветные сны для Джулии» таким узнаваемым моментом, также заменяющим собою конфликт, становится едва ли не набивший оскомину в литературе эпохи Романтизма мотив двойничества.
Очевидно, в этих произведениях обнаружила усталость традиционная концепция конфликта, в каком-то смысле «выработавшая» в драматургии свой потенциал напряженности, не говоря уже об усталости читателя-зрителя от наивности «лобовых» столкновений противодействующих сил. Если наше существование -- исходно, по своей природе -- драма, то не целесообразнее ли его принять во всем богатстве и разнообразии, а не аналитически выискивать очередной исток трагических противоречий?
Несколько слов о самих произведениях. Все они ориентированы на условный характер драматического действия, вне зависимости от «удельного веса» лирического компонента в тексте, от соответствия произведения формальным нормам драматургии. Жанровое наклонение в каждом произведении предполагает разные формы исполнительского решения: театральную постановку, концертное исполнение и публичную декламацию, присущую риторическому существованию поэзии в современной литературной практике.
«танцы с XVIII веком» допускают как театральное, так и публичное исполнение коллективом декламаторов. Ясно, что первое из них может произойти только в эстетике «театра представления». К этому предрасполагает основной драматургический ход: современное сознание открыто (о чем свидетельствуют лексика и отсутствие стилизации) «внедряется» в несколько поколений версальских дам-аристократок и проживает вместе с ними их судьбу, вплоть до ее завершения на гильотине. Почему так? Об этом и пьеса.
В «трапезах здравого смысла» проходят 30 микроситуаций, в которых бок о бок существуют три разных ипостаси сознания -- поэтическая, обыденная и аналитическая. Как ведет себя при этом наша языковая способность? Как мы эти разные стороны нашего «Я» воплощаем в звучащей речи? Это произведение, как мне кажется, допускает только публичное исполнение сообразно принципам перформанса (но не хэппенинга или акционизма, поскольку все исполнительские детали зафиксированы в исполнительских ремарках, а импровизация для исполнения, требующего продуманности и точности, губительна).
Цикл-мелодрама «цветные сны для Джулии» представлена в этой книге не полным текстом, а, по сути, лишь словесным либретто. Дело в том, что во время создания этого произведения происходило необходимое для риторической декламации раскрепощение просодического контура стиха, в связи с чем само чтение обретало большую «мелодичность» и своеобразный условно-искусственный характер. Не только названия сочинений Пярта (начало периода «Tintinnabuli») определяют заглавия частей цикла, не только эмоциональность поэтических образов порождалась образами музыки, но и структура стиха в его произнесении -- ритмика, дыхание, строфика, темп, даже работа с резонаторами при декламации, -- все это задавалось музыкой Пярта. Само письмо шло только под фонограмму. Вот почему полным текстом должны быть партитуры сочинений композитора с дописанной строкой «Речь» по образцу, например, музыкальных опусов Маурисио Кагеля с партиями декламаторов. С точки же зрения драматургического прототипа мелодрама «цветные сны для Джулии» -- это мистериальное действо, разыгрываемое в условных формах на концертной сцене под музыку Аарво Пярта.


лариса березовчук






ТАНЦЫ С XVIII ВЕКОМ
драматический цикл





I

intrada


О, эти танцы!


Танцы -- неистовые и церемонные --
парусами распахивают
тел наших двери навстречу небу и ветру.

Я иду по узорчатому паркету,
вздыбленному колебаниями американо-русской горки.
Горький шаг мой
пятнает следами плоскость с точкой опоры. Но хоры
-- торжественны. Следовательно -- хоэфоры женственны.

Неутомимо
ищу твою страсть -- надменную, горделивую и отчаянно
                                                                                            дерзкую.
Смотри: я почти падаю на колени
перед собственной слабостью.
Окрыли,
иначе какая-то часть меня устремится туда,
откуда
уже не бывает возврата.
В те врата стучаться не буду. А потому
-- иду. Суду времени власти нет.
Чувства в саду предощущений бродят,
не надивятся.
Мое отражение -- в благоуханной пудре весенних цветов.
Прощаю пустословие сутре. Обжигающий

фанфарой готов: лижет губы. Из оков
котла литавр
кентавр жеста
-- странно -- он же -- до тла истлевший
в обездвиженной лености -- умирании века --

вырывается:

звук... Таким ли ты прозревался средоточием дум? Танцы!
Cogito, ergo sum!




II

я


В этой школе долго пришлось учиться.
Осанку поставил мне эвкалипт -- кипарис
был отвергнут за неимением чувства меры.
С каким изумлением позвоночник
принял на свой архимедов рычаг
тяжесть каркаса прически: мука-кокетка хохочет
над мукой -- трагической сединой.
Иной маски для бала -- только лицо -- не нужно.


Лунного света отзвуками
по ковру разбежались жемчужины:
поэту,
от смущения оттоптавшему пряжку прюнелевого башмачка,
-- нет прощения. Глаз ищет шкатулку с браслетом.
В зеркале беспечностью лета смеется душа.
Дар шиповника -- лепесток щеки -- был когда-то в опале.
Сейчас:
жасмин, нечаянно выросший в переулке,
в неурочной прогулке найденный перламутр рассвета,
котенок спинкой -- изгибом подъема -- в дуэте с ломкой,
тонкой лодыжкой
-- мышкой скользит в шелковисто прохладный чулок.
Ставит теплом печать
крест нательный.

Сонливость долой! Встать!

И вот несут суд китовых усов стану:
кринолин -- на весу; не увянут к урочному часу
бутоны цветов -- изюминки бантов; сердце
-- девочкой -- поднимается в изумлении на пуанты, готово
стать в рамку
умножающего стекла к станка поперечине и шлифовать
до бесконечности острия движений
-- рапир "я".


Какая слабость,
какая малость тела!
Воля -- жесткий изгиб планки корсета.
Как в уравнении Планка, сомнение -- коромысло мысли.
Руки распяты шириной кринолина.
Спина в сплине: выдержу ли
бланманже невесомых фижм? Радужными переливами
                                                                                раздавлена
полусфера юбки. Перезревшими сливами
лопаются слова -- цвет истекает соком.
Там
кабинет -- клет-
ка. Играет
спинет: механический ще-
бет птички на живой вет-
ке.


Разбейте преграду окон!
Поднят пыльных портьер занавес.
Лучом прожектора
на яблоки зрения боли насыпать.
Такова страсть актера,
уходящего со сцены в жизнь. Я -- стою, я -- могу,
                                                                               я -- готова
(согласно предложенной роли)
устремиться в движении
вверх или вниз.




III

завещание (24.02.1704)


Время бездомной собакой бежит от тела.
Плен одеял -- кружевные сугробы -- намела
на коченеющие суглобы
февральская -- или иная -- стужа. Натоплен камин: тепло
-- откуда здесь тмин? --
царапает обоняние. Утопленным тестом
оседаю в кресло. Вопросы "к кому?", "почему?" пришла
-- докучливые портье. Умирает


Марк-Антуан Шарпантье.


Голосом, взглядом, мыслью -- не важно -- говорит
тот, кто знал, как можно смеяться, любить и плакать,
как неразличимо лицо в боли
оскала -- трагических и комических масок. Гонг финала
-- охотники гон
демонов завершают в панегирических плясках --
не стон -- апплодисменты. В углу апартаментов сундук.
-- Возьми. Там -- не денье: звук, -- завещает

Марк-Антуан Шарпантье.

-- Его содержимое надолго забудут.
Иволга станет экологической редкостью,
костью клюва стуча в стеклянные
стены клетки. Удары мяча в тускло-красной подсветке метко
-- последней пулей --
будут падать азартом игры в руку ребенка. И
потянется изглоданный след из коры в подкорку.
Черви -- инстинкты рантье, -- размышляет

Марк-Антуан Шарпантье.

-- Когда-нибудь вы, обнявшись в страхе и горе,
сердцами, уставшими биться в слизи гниенья,
откроете упоение труб
-- златокрылого воинства. Труп должен истлеть, иначе
                                                                                      плеть зла
-- пустоты зовы --
оставят душу без крова. А мысль -- скрипка -- упорна,
светла и бесстрашна. Гармония -- бесшабашная дочь
разума в звуков колье, -- наставляет

Марк-Антуан Шарпантье.

-- Пусть дрожит барабана кожа: громок жизни
триумф -- в ритмах зуммера осциллографа. В руки
прими эстафетную палочку.
Если просишь -- найдется тот, кто сможет отдать... --
                                                                      Остывшим воском
твердеет лицо.
Молчит онемевшая дека -- рта нет. Станет ли сил,
уходя, сказать: -- Провиденье вело французскую рать
под Пуатье -- обретать... -- Угасает

Марк-Антуан Шарпантье.




IV

он





Ну, почему ранним утром серебро с серым звучит надтреснуто
-- лопнувшей струной лютни, назойливостью прикосновений рук
-- лучей, вышивающих по канве редких весенних листьев? Писем,
которых жду, нарочный не привез. Зябко. Вот повод для слез.



Давно -- год тому -- в апрельскую прель наши кони в галопе
                                                                              измеряли поляны.
Под салопом пожухлой прошлогодней травы парилась, млела
                                                                               в бане земля.
Треуголки -- сдуты. Белые -- в пудре -- головы волнующей
                                                                             чепухой забиты,
не имеющей места быть. Танец -- скачка -- весны потеха:
                                                                            поцелуи зеленым
на кауром фоне. Одуванчики -- париков парашюты --
                                                                               солнечный день
взрывают искрами смеха. Мы -- шуты, мы о канонах апартов --
                                                                                               парты
записных острословов в школах салонов -- забыли. Сегодня --
                                                                                            нет пыли
вчера. Молчим и скачем. Находим и прячем -- игра азартна.
                                                                                 В регулярности
стриженых парков катится бело-розово-серый мячик. С нами
                                                                                    рядом. Плачет.
Кто теперь знает, за какие грехи нас небесные феи сквозь сито
                                                                       лучей окатили дождем
Стоим под клейкой мозаикой первых листьев. Ждем. Никогда
                                                                                        столь близко
еще не стояли: в придворных палестрах нет жанра для двух роялей.
                                                                                      Глаза в глаза --
холодит страх схватки.


Буклей шесть мануалов -- тугие катушки шелка: в серебристой
                                                                                       оправе анфас
-- ястребиная бледность патриция. Где же тонкая риска между
                                                                               лбом василиска
и линией парика? Капли -- кольцом -- ветви низко --
                                                                   мелькают перед лицом,
рассмотреть мешают. Пойманы в плен: дождь -- соратник
                                                               случайности. Промокают
перчатки. Вот вязь вен на вашей руке -- поэта и воина. Плащи
                                                                 -- губки -- отброшены
за ненадобностью. Стан -- негнущийся -- в амазонке
                                                                 скользит под ладонями
кротовой шкуркой. Когда глаза мои перестали играть в "жмурки",
                                                                    начали, поднимаясь и --
замирая от страха читать приговор в ваших...


Пряди коричневости арабесками изукрасили кору ясеня,
                                                                          под которым стояли,
в круговерть локонов, разметавшихся на ветру, поймали твердь,
                                                                            -- она колебаниями
отнимала у нас дыхание, вплелись в послецветие солнечных
                                                                      золотинок. Удивление
лишает голоса. Междометия, рвущего крик -- мало. Это --
                                                                           волосы, не парик!
Ваша мокрая кожа благоухала свежевзорвавшимся недозрелым
                                                                 каштаном. Губы скользят
по горящему льду -- счастье из снов ребенка о невозможном
                                                                           подарке -- коньках.
Веки опали занавесом вантракте: бесстрашие, хладнокровие
                                                                     сереют цветом -- сталь
пустоты.В горле захлебывается комком запрета -- церемонии
                                                                                  этикета -- "ты".

Мы идем, спотыкаясь, то ли в колдобинах, то ли в преддвериях
                                                                       радости. Рвет валежник
подол похожей на мокрую тряпку юбки. Почему человеку не дано
                                                                               услышать щелчок:
судьба заводит часы. Лошади мирно пасутся, смывая скачку
                                                                                           под душем.
Весеннее марево. Сон шагов. Не замечен сучок -- повис эрисон...


В этот миг все ирокезы ударили в барабаны, приступив к обряду
                                                                                    снятия скальпа.
Каждая капля осколком агонии Атлантиды колотит по кочке
                                                                    черепа: короткие пряди
-- от клейстера -- клочья. В сознании -- точки: нагота -- не та
                                                                                    Элоиза -- русо
не Руссо -- утопия -- я -- вот бескровная и безбожная Гостия
                                                                               вечного таинства
-- правды. Ваш взгляд ироничен и-- причащается этой картиной
                                                                                  без удивления.
Неужели два килограмма чужих волос, помады, газа, пудры,
                                                                            рама каркаса -- это
все эрисон -- стон красоты фарфоровой формы -- сейчас
                                                                             убивают меня --
как закон -- плаха для взыскующей счастья природы?...
                                                                             Мокрой мочалкой,
источая мускус, вербену, что-то еще такое, -- болтается немотою
                                                                      бывший серебряным
колокол -- мой парик: был вырван язык игривой весною.






V

фонтаны



Пальмами из воды
           гидравлика доказала возможность
                      умом сотворить природу.
В любую погоду радостно видеть
            жидкую,
                      холодную карамель, устремленную к небу.
Как будто яблоки еще не падали,
            подтверждая закон тяготения.
Пыль брызг -- влажная мишура механики -
            стала скромной палитрой радуги.


Фонтаны и страсть -- близнецы. Рискованны игры
на острие
предела давления.




VI

парки


Геометрия жизни
водила рукой архитектора по чертежу.
Ножницы,
выстригающие самшит,
не дрожали в руке садовника.


Эти дорожки -- для слепой Ники: она
никогда заблудиться не сможет, дотронувшись
костылем крыла
к темно-зеленой упругости.
Кусты вместо камня.
Уютной тени, пятнашкам бликов, прохладе, сумеркам
-- дарам кривизны -- здесь не место.
Сквозняк лучей и дождей -- бесстрашный разбойник -- царит
на векторах песчаных аллей.


Прогулка по парку -- посещенье гадалки.
Ну, разве может она судьбу предсказать, которая
и так видна на ладони земли? Вон розой пирожного
прошли парики кавалеров и дам. Но не увидеть
жеманство турнюров, размеренный след ботфортов
-- закономерность побед. Бойкость речи
намного опережает то,
что оплачется потом на бумаге при свете свечи.
Актеров для театра на воздухе
набирают по признаку головы и голоса: остальное
                                                                       -- не нужно.
Слово -- трость кукловода --
двигает вглубь пространства лицо,
обручив кольцом
-- анфасом --
улыбок, милых гримасок, слез, в досаде прикушенных губ
с тайным, незримым и необъятным.
В ритмах буклей пародия пудры на свечение нимба.
Где твое тело, нимфа?
Стены живого бордюра -- трагическая мизансцена:
глянец зеленой фантазии или зернистость листьев,
коренятся мысли,
хлорофиллом пронизаны формы.


Ах, как хочется иногда пленительно упасть в обморок!
(Потерять сознание, голову, да?) Не-
мудрено: плоть давно утратила чувство опоры.


Прекратились бы споры, если,
на воздушном шаре взлетев, мы сумели бы
вязь регулярного парка объять
взглядом. Неужели
бесцеремонные хуки аллей -- лишь
заблуждение близоруких?
По раздолью поля и леса
прихотливостью вензелей -- случаем
-- расписалась парками воля.




VII

фейерверк


Только одной кнопкой -- забытой искрой --
приколота
черная неба бумага. Умолкла музыка в парке.
Ночь красит глаза
кистью невидения. Или неведения.
Когда в ближайшем пруду
погаснет последняя маргаритка света
на нас упадет
лист
тьмы.


Будем шуршать в лабиринте кромешной сажи.
Ползая,
не увидим:
а что там над нами?




VIII

руки (монолог старого учителя музыки)


-- Ты, деточка, слушай простую мелодию, ее напевай
в гимнастическом зале, в пряных сумерках тряски
в карете, узнавай мотивы в ломком звоне фарфора,
в бряцаньи рапир и серебрянных ложек, в шелесте
листьев, в грузности стука упавшего с полки
старинного фолианта. Пауза -- не конец, а вдох.
Выдох -- дуновение ветра -- души восхождение или
скачки звуков по орденским планкам строгой науки.

Лишь потом на пюпитр поставишь нотный том,
замрешь нераскрытым тафтовым бутоном за спине-
том. Спинку держи -- не сгибай позвночник:
сила и воля нужны будут пальцам, чтобы выплести
металлические кружева. Видишь, на пяльцах листов
композитор над каждым пунктиром мелодии вышил
то ли свой мазохизм, то ли жизнь -- агрессивность
садизма -- дрожала его рукой над нотной бумагой.
Как значки называются? Правильно -- это мелизмы.

Их орнамент -- не прихоть судьбы, ночью тайно
входящей в комнаты наших снов с огарком свечи
в роскошно вызолоченном канделябре; не павлинья
риторика фраз для прикрытия скудности мысли;
не удушливых рюшей пена -- утреннее дезабилье --
на старом увядшем теле; не позументы наград,
которые не способны утешить сердца, плачущие
без любви, плеши, натертые временем. Тебе ясно?

Сущность прекрасной музыки постигается в выстрелах
боя: в вое агонии мы начинаем предслышать пение
ангелов. Аппликатуру усвоила? Входи на трон:
притронься к клавиатуре. Пой -- про себя -- правду
мелодии, доверь ее безыскусной тропинке душу свою
без остатка: движенье целительно, сладко. А руки
вонзи в черно-белые складки клавиш. Мелодия --
медленна, мелизмы -- безудержны. В них гудят много-
мерные зеркала Бытия, не выдерживая отражений.
В центре -- слабое, беззащитное "я": камушек, алмаз,
бриллиант -- ступени к бесценной светоносной огранке.
Мышцы твои -- твердость железа. Пальцы гофрируют
звуковое пространство. Упорство гранита преодолеет мечта
камнереза, живущего страстью увидеть розу над входом
у храм: труды разума, глаз, ладоней. Играй, истекай болью
тела -- условие диорам рукотворных Вселенной -- играй,
иначе никогда не понять, как может мучить рай в своем
приближении. Смехом и плачем журчи, горячим потоком
мелизмов -- страданиями в пути -- иди, стучи во врата.
Руки -- ключи Святого Петра. Тран-трья, тран-трья,
тран-трья. Тан-трьи-ра, тан-трьи-ра, тан-трьи-ра-ра...




IX

буколические забавы



* * *

В ротонде прохладен мрамор скамьи.

Гирляндами запахов
обвит маскарад майского полдня.
В глазах рябит. Душно. Взгляд
равнодушно принимает парад
танцующих строк. Медова
-- в парах истомы -- бумага.
Фантазия отяжелела -- пьян
на жаре пион. Пять эпиграмм
должны быть готовы к вечеру.
Но перо бесцельно выводит пеан.


Вам.




* * *

Попала впросак на этом
-- посреди ледяного ручья -- камне.
-- Любезные кавалеры, как же так!

О, река, у спящего на одной ноге аиста
не отнимай целительный сон
-- вода застыла, а он несется,
неподвластным теченьем вещая:
"еще" и "уже" движение избегает.




* * *

На ковре сласти, фрукты, напитки.


Жирандоль в дрожащей руке
-- кокетливый смех дам. Кавалер,
потеряв туфлю в траве,
играет ногой в белом чулке.
Прикосновения -- сладостный грех.
Как не любить милых пейзанских
утех! Веки мечтают
лепестками ослепших цветов
о пчелином гудении встречного взгляда.
Губы подрезаны компрачикосами
этикета. Руки скрывают
давно известную тайну:
на чудесный спектакль нас не звали.


Но мы пришли, не купив билета.




* * *

-- Друг мой! Это -- всего лишь
травинка! Вы, познавший у горла
холодный блеск острия, и вдруг
-- ни кровинки в лице...


Какими кругами в ваших глазах
-- кровавыми вспышками злости алости,
пощечиной -- яростью пурпура,
унизительной ветхостью фиолетовости
-- мерцало прикосновение к нежной
коже виска? Лето пощекотало,
отзеленело, увяло... Увы,
зерцало ума приучено смело
отражать чеканную твердость металла,
игру лученосных призм кристалла,
уверенный в своих правах силлогизм.
А вот простейший зеленый трюизм
природы легко -- по ходу -- меняет
погоду вашего настроения.
Хоть безопасно, но духу не хватит
выгнать из огорода козла.
В пряных забавах, в елочной мишуре
рассуждений мы не услышим в бое
курантов: без стука,
бесстрастным шагом хозяина времени
дверь распахнет
час зла.




Х

она



Двери распахнуты ветром громкого имени: развеваются,
развиваются тяжелые локоны -- блестящие черные коконы.
-- Шевалье! Даже весы на рынке ваших сарказмов
-- фантазмов ярости -- проданы. Из зависти сотканы.

Рюмочка с тонкой талией -- млеет в руке шартрез.
Франсез убивает: пурпур с желтым. Профиля легкий дым.
-- Да, разумеется, менуэт и гавот, -- дрожит карандашик,
-- ваши. -- Список стал полным. Цвет графита -- седым.


-- Милая, смуглолицая! Это -- начало. Руку мне дай -- выйдем
из зала, станем искать то, что хочешь узнать. Кабинет: шкатулки,
коробочки -- говорящие побрякушки. А вот и наша ловушка --
невелика, неприглядна. Входи, располагайся внутри без опаски: здесь пахнет пылью, лаком, дохлыми мухами, краской, облупившейся изнутри. Не три глаза, не зевай-- скоро наш выход. Туфли сними и чулки. Ноги покрепче зажми в тиски, чтоб не споткнуться в фанфарах финала, чтоб колеса звездная карта в стужу и зной нежные ступни терзала до студня, а ты -- не сбежала.


-- Что это, нож?


-- Рассекай сухожилия рук, позвонков шеи и ног. Увидишь, боли, крови не будет. На пол -- изнеженной орхидеей -- не оседай.


--Зачем из металла спицы? Такая забава не прилипала к рукам девичьим:уподобляться чиновничьей demoiselle мне не пристало.


--В этой игре -- пристало. Руки и ноги проткни арматурой из стали; спинной хребет я помогу укрепить. А вот шарниры. Скоро поймешь,что за шербет лакеи начнут разносить.Складки расправь на бутоне панье, кисти изысканно в позу поставь -- сообразно цвету камеи -- лица.

Невозможно дождаться конца злословию. Канареек
реет орущий парад. Он расцветающим садом входит -- рад.
-- Граф, скорее всего, влюблен. Как вам кажется, дорогая?
В сарае света не бывает наград. Дружелюбных поклонов град.


Гибкий стан, бархатистая кожа, ореховость глазок
-- сказок ложь, прелюдия к свадьбе. И замкнуться в усадьбе.
-- Пастораль "Пегасы и Музы"! Просим всех на террасу!
Кирасу на сердце одеть бы, фехтуя с судьбой -- леди Макбет.


-- И никогда не плачь. Даже если палач, повинуясь указам самой скучной на свете юрисдикции времени, тряпку возьмет с ведром. Видишь -- я вымыта: выцветающая лимонница машет тяжелыми крыльями с розовыми потеками. Были они когда-то кровавым дождем. Ждем начала, чтоб музыка зазвучала и подсказала выражение маски. Те, кто глядят на нас -- стадо баранов, мы -- всего лишь подпаски, а владетельные сеньеры -- из опаски быть узнанными -- за нашими спинами будут вертеть ручку этой дьявольской машинерии. Придворные дамы для них -- деталь звуковой мишуры -- бижутерии.


-- Давай оглянемся -- может увидим.


-- А сталь для чего нам вбивалась в шею? -- головы закрепить
в положении "здесь" и "сейчас". Сцена -- Версаль. Цена -- даль, которую обещает
клепсидра. Парение бабочек пугает рассудок как гидра, внезапно вынырнувшая из своего далека: река, наколотая на булавку. Судья напялит тиарою камилавку и будет гвоздем стоять, пока в течении не истлеет эта доска.Коллекция энтомолога -- патетическая тоска движения.


-- Что происходит? Очень больно.
Сердце и мышцы попали в мельницу.


-- Стон и слезы сдержи: жизнь -- отжимки, пустая труха в жерновах бесстрастного ритма. В академии регулярности мы -- прекраснейшие из жриц.Физика разума, механика милосердия, систематика чувств -- шрамы, которые ты, раздеваясь на ночь в мерцающей дрожи свечи, заметишь на своем восхитительном теле. На деле -- до скудоумия просто: короста условностей. Слышишь, погост рефрена -- поехали -- волю в кулак собери-- только не плачь -- раз-два-три, раз-два-три -- будь внимательна к ритму-- на меня посмотри -- только не плачь, не плачь -- время считают "на три".


Чувствую взгляд ваш и помню руки сквозь церемонные па.
Тропа менуэта на сей раз пуста. Лишь в галерее у роз куста:
-- Ничего не могу понять: судьба вперед или назад несется.
Смеется она -- вижу ваши уста. Встреча на середине моста


времени -- это любовь. С кем -- значения не имеет. -- Сожалею.
Скарабея -- вами подаренный талисман -- выброшу.
                                                                       Время -- обман
ощущений. -- Зеленая ядовитость оранжереи глаза
                                                                               разъедает,
заставляет "нужно" высокий принять сан. Душно от этих
                                                                                                 ран.





XI

салон



Тучность,
      червячки склеротичных сосудов,
              угреватость,
                     носа длина -- сублимация дара природы
                             на лице, пупырчатость шеи -- намек
                                      на достоинства индюка
-- не вызывают доверия.
Философ на то и кладезь ума,
        чтобы поводья
                человеческой кобылицы-натуры туго нятягивать,
                          вовремя
                                  поправить подпругу. А эти
-- прижимисты и скупы:
лето -- льда в оранжаде нет.
-- Мой вам совет: здесь весь
           цвет мысли Парижа, а может и мира -- осторожнее.

Не сотвори кумира!
В наших салонах издавна ценится
          не злобность острот, а блеск.
Комнаты
         грушей-дичком отдают -- горькой и вязкой.
                  Кислое -- до оскомины -- послевкусие.
Прошлое
       пахнет так, пот
                или зависть?
Радость и мука
        художника, медика, архитектора,
                 великих чародеев балета, инженера,
                             поэта, певца, виртуоза спинета -- ну, хоть умри!
-- а этому Полю-Анри
должны быть занозой рассудка,
          вызывать по ночам
                  храп, похожий на хрип
                             агонии. -- Придворная клумба кавалеров и дам
нас почтила присутствием! Рады. Будем
           -- как можем -- дарами прогресса и разума
                       служить парению красоты. --
Принцесса, кажется,
          родилась от инцеста безбожия
                     с властолюбием. Фарисействуя, крестные
                                -- бедность и рабство --
Отца предают.




Поют дуэтом
         славу искусству те, кто Ватто и Буше ненавидя,
                   никогда не откроют -- своей же -- душе восторги
переплетенных рук,
дрожащих от нежности пальцев,
          губ, онемевших в предчувствии "нет",
                    тусклого света дня,
                             когда отлетает надежда, пленительного
                                        беспорядка в одежде,
упоенья побед,
умудренности,
            опадающей листьями опыта с древа судьбы,
сонета, написанного,
             но позабытого в спешке,
странствий -- причудливых --
             в бесценном пространстве улитки.
Сквозь наплывающий сон
            услышать в стуке калитки
                      еще раз "люблю"...


-- Я еду в театр. Там
          -- на сцене --
                    жизнь трагедии. Здесь
-- трагедии жизни.
Надоело.
-- Амфиболия, сударыня.
-- Фи, милый педант от поэзии.


В том-то и дело.




XII

окно



                              Кажется иногда
                                               -- тишину можно увидеть.
-- Ставь стремянку, ведра, тряпки давай. Какое
огромное это окно! -- будем до полдня возиться.
Помыться самим некогда. -- Не серчай, рассказывай.


                                Ранним утром
                                            -- после дождя --
                                                мощеное полотно улицы
                                 -- канва в ожиданьи узора шагов.
-- Он посулил: ночью придешь -- сделаю госпожой.
Я не поверила, а потом шли вместе с предместья
домой. Много нас было. Знамена в небо кричали
о том, что где-то -- в тайне -- мечталось: болью
усталой спины, шершавой кожей руки. Не это...


                                  Чиста и нема.
Они запели. И я посмела, хоть слова непонятны,
напев неизвестен. "Руже" -- имя поэта. Не это...

                            Хорошо на Востоке:
                            стены домов
                                            со стороны дороги -- слепы.
Твердость и ярость шагов могла раздробить камни.
Земля -- картина, мы -- рама. Ненависть -- рана.
Как это окно -- язвит мне душу оно прозрачностью,
величиной. Но бить еще рано. А мой Жано -- большой,
сильный такой. Он -- ствол могучего дерева,
вырванного с корнями, которым таранят запертые
для нас двери. Дорога от страха дрожала, когда
колонна шагала: сила проверила честность времени.

                                А во дворе
                                       можно вымести
                                            мусор подошв, зловонную
                                                      ветошь флагов и песен.
И я -- поверила. Ничего, что сарай. На сене
под сонное бормотанье коровы, под шевеление
ряби на темени Сены, чавкавшей неподалеку,
-- был рай. -- А если обманет, обидит? -- Уж нет,
правдивее тех, кто в минуты утех ненавидит
господ -- не бывает. Любовь -- военный совет.
Залог -- не тело, а общее дело. Нет, не случайно
Жано обещал мне: будешь глядеть в окно госпожой.





XIII

маркиз, поставьте бокал!





-- Господа! Представляете, мне рассказали
-- я оценил: техникой был весьма увлечен
когда-то. Там поставлен экран, отражающий
-- да-да, налейте, нет -- не шато, а малаги -
артериальный фонтан. Инженерная мысль
не чужда гигиены: желобок переходит
в подземный сток, и все вытекает в Сену.
Римские термы -- превосходный урок истории.
Бессильно воображенье! Розовоперстая Эос
окунает свои крыла в прозрачную влагу
оси Парижа. И что же! Они не умылись слезами
-- они покраснели, как румянится нежная
кожа возлюбленной, прошептавшей сквозь
счастье -- уже убегающее как вода -- "да".




-- Ах, если бы вы были всегда так ласко-
вы! Будьте внимательны, господа. Теперь
целуйте сюда. И сюда. Видите -- ничего.
А сейчас -- приподнимите косу, держите
ее на весу, прикоснитесь благоуханными
лепестками -- устами ... -- Секунду -- еще
малаги -- для стойкости духа, отваги... --
к молоденьким завиткам, что легче неуловимого
облака. Так кудрявятся локоны у шаловливых
путти, доставлявших -- Мари, ведь правда? --
столько радости нам. Ай-ай-ай! Невозможно! Ой!
Именно в этом месте -- говорил вам -- боюсь
щекотки смертельно. Равно, как плаванья
в лодке -- даже по безопасной скатерти озера.
После сумерек храма, выйдя ослепшим на паперть
под оглушающий хор лучей, всегда кажется:
речь прелата была богата только одним
смыслом: голова не слетает с плеч до тех пор,
пока вином будут полниться кубки жизни.
Чары пурпура или золота искрятся мечом
полководца накануне победного боя...











XIV

бал


По РАЗМЕРенным
валам стеклянного океана
мы скольЗИМ.
Позумент белых рук,
горДЕЛИвых фигур,
умудренных гоРЕЧЬЮ знания лиц .
на суРОВом, отбеленном светом простРАНстве.
Пары -- мНОЖества.
Группы -- бесконечные веЛИЧИНЫ.
Жесты и позы -- пластические графемы причины
в мире возможного.
Ветер звучит: торЖЕСТжество энергии танца.

Размер
зим
дели
речью.
Ров ран,
нож
личины
-- жест.

Теперь не понять
прихоТЛИвых пРЕЛЕстей
алЛЕМАнды, жиги, куранты.
МЫ ТАнцуем фолию и сараБАНДу.
Те, кто войдут в наш круг,
обречены невИДЯЩИМИ глАЗАМИ
суть пРОЗревать не в явленном -- в ритмах движения.
Оно обличает фанТОМы истории, памяти, времени
-- стоГЛАВЫх, стоГЛАЗых, СТОЛетних аргусов.

Тли реле
-- лема
мыта банд,
идящими глазами
роз.
Том
главы, глаз стол...

ПосмоТРИТЕ скВОЗь пол из прозрачности
вниз. ГоРЕК сМЕХ
пРИЗм исТИНЫ.
С девятнадцатого пути отПРАВляется поезд
бесЧЕЛОвечных труСЛИВЫх утопий.
АтаВИСТических кОПИЙ, стрел
неразумный пОСТРел накопит в сВОЕМ арСЕНАле.
Суетятся хвостики черных фРАКов, цОКАют
штибЛЕТы кОПЫТ.
От ужАСА заорет обезумевший следоПЫТ КАбака
зОРоАСТРизма. Эта тризна
черною мессою благосЛОВИТ
маршрут номер двАДцать. СтеКЛО Под нами
волнами смягЧАЕТ
невозможный для танца
иезуитский пароксИЗМ ИРонии, унижения.
Там -- внИЗу --
мертВО Движение. Не растут на древе столетия листья лет.
Обреченные путешествовать,
ошалев от стараний, возятся
в болотиСТОЙ маете.

Трите воз
рек: мех
риз тины
прав.
Чело сливы --
вист. Опий
остр воем сена.
Рак ока,
лет опыт
-- аса пытка.
Ор астр
ловит
ад. Клоп
чает
Измир.
Из-
вод...
Стой!

А времени -- нет!


Есть только танцы -- неистовые и церемонные.


Нам не зазорно
склоНИТЬся в гЛУБОКом поКЛОНе,
приниМАЯ -- как высшее благо --
мудРОСТь, муЖЕСТво и кРАСоту друг друга.
О, мой возлюбЛЕНный!
Моя пОДруга!
Слышите -- гремят литавры, триУМфами
гудят контРАБасы, бесстрашием
пОКОряют Вселенную расы
стРУНных,
свеТОНосны трубы,
невИДИмы хоры -- гармония лучезарНА -- поЮТ.
Величавы СКОРБные гИмны. СхиМОЙ
-- хореоГРАФией --
ИСКупает сВЕРшенный грех
заносчивый ум.
ВлИВАемся в шествие!
Бал -- приют, переСАДочный пункт пришествиЯ.
Нить -- лубок, клон.
Мая
рост, жест рас,
лен
од.
Ум --
раб.
Око
рун
-- тон.
Иди на ют!
Скорби, мой
граф...
Иск вер --
ива.
Сад «Я»!...


Cogito, ergo sum.



февраль -- март 1991 года,
Санкт-Петербург






ТРАПЕЗЫ ЗДРАВОГО СМЫСЛА
серия стихотворений-ситуаций





1



Звук гобоя заблудившимся
нищим бредет по зимним обоям.
Страхи и шепоты -- как в кино --
сопровождают дроги по этой
дороге. Сколько сидящих в них
вместе со мною? Непоместившийся
стих облаком реет туманным
Ворон, прилипший к искусственной
ветке, охрип от назойливости
"NEVERMORE". Пурге -- все равно:
метет. То ли шутом смеется
сквозь слезы гобой, то ли
шутя банально с надрывом поет.


-- Представляешь, ради одной песенки
пришлось покупать целую пластинку.
(мелодекламация с паузами и радиопомехами)


2





--Я предпочитаю песчаное взморье.
Галька колется -- лежать больно.
(обсуждение перспектив летнего отдыха )




3



-- Ну, неужели так трудно этот звук
спеть в унисон? Подстраивайтесь
друг к другу, держите тон вместе.
(преодоление индивидуализма в коллективе)




4



-- Раз, два, три, четыре, пять!
Я иду тебя искать.
(игра двух невидимок в "жмурки")




5





-- Дорогой! Ты на меня смотришь сейчас
глазами историка или футуролога?
(во время танца на вечеринке)




6





-- Я разрабатываю модели из черного бархата
с драгоценными металлами и камнями.
(из интервью с модельером направления Fashion)



7





-- Можно примерить. На тонкой талии
ошейники смотрятся оригинальным поясом.
(на "птичьем рынке")




8


-- Сейчас я сделаю укол в душу:
боль исчезнет. Понять и терпеть.
(на приеме у психотерапевта-весельчака)




9





-- А это -- буклет китайского ресторанчика ,
где мы очень вкусно поужинали.
(из впечатлений о заграничной поездке)




10





-- Соседи снова буянят. --Включи
что-нибудь веселенькое. И погромче.
(недостатки звукоизоляции в панельных домах)



11



-- А обед? --Ты забыл, что ли:
мы же в гости сегодня идем.
(организация семейного досуга и питания)




12





-- Ты сказал все, что о нем думаешь?
-- Нет. Он же дал мне премию.
(из уроков ролевого общения)




13

Спроси. Хоть ответить я
не смогу. Позабыты слова,
растворилась удача в стакане
прожитых лет жемчужиной
Феофано. Любой ответ
приторен кремом чужого
опыта. А кляча -- везет:
старая, но своя. Эти часы
спешить и опаздывать
не умеют --вовремя зазвонят.
Но не подскажут: весна.
Земля проснулась, ветер
чешет гриву теплых дождей.
Пора посадить дерево.


-- Соседка для нас заказала
машину навоза. Привезут завтра.
(времена года в системе частной собственности)




14



-- Для новогоднего теле-шоу мы готовим
оригинальный танец молодых Дракул.
(заседание художественного Совета на TV)




15




-- Умоляю, купи ему то, что он
просит. Нет сил выносить этот крик.
(практика воспитания в свете формирующей педагогики)




16



-- Сходишь к открытию в универсам: обычно
в праздники дефицит выбрасывают утром.
(целесообразное использование старческой бессонницы)






17



-- Неужели тебе начальство это прощает? --Дело
не в том -- просто человек душевный: он принимает нас,
не идеализируя -- какими мы есть.
(механизмы делового общения)




18



-- Невозможно. Если бы чуть раньше.
(из несостоявшейся взаимности)




19



-- Вы заметили? Старея, первая леди
стала все чаще появляться
неприлично алых туалетах.
(из анналов женского злословия)




20



-- На рынке купи несколько крупных перцев.
Только чтобы цвет был разный.
(из эстетики вкусной и здоровой пищи)




21




-- Наконец-то, достал! Поставь на полку. --Милый,
чудесно! У нас теперь весь Пикуль есть.
(книжный рынок в ситуации свободной конкуренции)




22





-- Сейчас нам выгодно экономить
каждый киловатт электроэнергии.
(проблемы ЖЭК,а в зимний период)




23



-- Ну, писаки! Соврут -- и не поперхнутся.
-- Зато читать весело.
(гигиенический аспект словесности)




24



-- Наконец-то мы можем позволить себе
постельное белье из тонкого льна.
(предметы быта одноразового пользования)




25





-- Мы -- чужие! Я не хочу видеть тебя!
Я даже имени твоего знать не желаю!
(проблемы номинации в интимных отношениях)




26



-- Деточка! У человека копыт не бывает.
(занятия искусством в детском саду)




27


-- Этот тест определит ваши
способности к лидерству.
(старый холостяк на приеме в службе знакомств)




28





--Ты посмотри, как рано выпал снег!
--А у нас зимние вещи еще в химчистке.
(бытовые проблемы в период инфляции)






29





Вот-вот должен родиться Тристан.
(мелодекламация с паузами и радиопомехами)




30



25 сентября -- 15 ноября 1992 года
Санкт-Петербург






ЦВЕТНЫЕ СНЫ ДЛЯ ДЖУЛИИ
цикл-мелодрама на музыку Аарво Пярта





действующие лица:



героиня
сестра
подруга
возлюбленная
госпожа -- похожие друг на друга женщины, одинаково причесанные и одетые
Джулиан -- невозможно высокого для человека роста, величественен и покоен; очень длинные -- до колен -- спирали сияющих cеребристых волос, расчесанных на прямой пробор; в светлой кольчуге и вооружении рыцаря; лицо набелено; общая гамма -- белое с серебром
Джулия -- такого же высокого роста; золотятся спиралеобразные длинные локоны; цвет лица -- естественный; простое -- по щиколотку платье играет всем спектром радуги, развеваются цветные шарфы


Посвящается Аарво Пярту




I

Fratres

сон луча в темноте

Я потеряла тебя, Джулия!

Слепая странница у конца дороги.
Монахиня на пепелище монастыря.
Пророчица без надежды на будущее.
Воительница с отрубленными руками.
Всезнающая мудрость неведения.

Где ты, Джулия?

Можешь ли видеть
онемевшие хороводы? Их водят
воспоминания по каменистой земле под высохшим деревом
                                                                                                   "было".
Археология времени
хранит содеянное: никому
не позволено нарушать долженствование. Глядя спокойно
страху в глаза, принять конец и начало.
Каждый певец мечтает
о невозможно высоком звуке. Диапазон
-- предупреждения Господа --
мало. Мгновение,
когда разрывается круг, -- пустота тишины, скорбно
                                                                         поникшие головы,
а время
сворачивает за угол жизни. Оно увело
тебя за собой.

Что ожидает нас, Джулия?

Плененная освобождением,
станешь ты
царицей зверей или растений. Кроткими
ягнятами окружат тебя пышногривые львы, грациозные
леопарды будут втягивать когти, играя
немотою подушечек, слоны -- приветственно затрубят,
мечтая о водопое. Или
спрячешься в тени баобаба,
будешь резвиться в ветвях
тысячелетнего ясеня, в который раз
соблазнишь любопытную Еву яблоком. А может,
травы струистыми струнами будешь петь вместе с ветром
на могилах героев печальные саги.
Надеюсь и верю: с тобой ничего -- кроме этого --
случиться не может.

Ты ушла от меня, Джулия, без права возврата.

Как ты была совершенна, прекрасна.
Кто выбросил наугад, не ожидая похвалы и наград,
на столешницу жизни
нас -- шестерочный покер с руки? Кого сейчас обвинять
в том, что ты
-- сестра, подруга моя, возлюбленная, госпожа.
Но не мать: ей позволено
наказывать шалящее чадо, и учить его,
упреждая опасные игры.

О, любовь моя, Джулия!

Почему так дорого
нужно платить за право имени
-- fratres gemini --
среди людей? Ведь им
любое двойничество в лакомство.
К счастью, ты обеспамятела. А я
должна носить бремя утраты, проходя по роскошным палатам
моего господина:
ныне -- он.
Великодушен и щедр. Сокровищ этих
-- несметно богатых своей пустотою -- недр Вселенной -- никто
-- кроме него --
сосчитать не сумеет. Господин
молод -- и я одарена: воин коня выбирает себе под стать.
Молот маятника навсегда отведен к переделу,
где жизнь переходит во что-то иное. Только брата любовь
                                                                                           -- жестока,
не знает пределов.
Быть милосердным -- прощать скудность возможнстей. А он
неволит до смерти в страсти странствий,
затем оживляет,
поднимает и снова
вперед заставляет идти.

О, Джулия! На этом пути я тебя никогда не увижу.
Мне следов твоих не найти.
7'15"




II

Modus 1 (Сарре было 90 лет)

терракотовый сон



Терракота нагорья. Кто и когда обжигал это древнее блюдо?


Тысячелетние засухи нанесли бессмысленный трещин узор.
Овраги зияют пересохшими, изъязвленными жаждою ртами.
Воздух недвижим, но шевелится -- сонными змейками -- пыль.
Здесь изменения -- невозможная быль. В перегаре времени
глина -- кровь морей -- покрасневшая от загара, твердая
-- как гранит. Терракотовый цвет хранит рыжебородость
огня, аромат коричневой влаги, испаряющейся из кофейных
зерен на прогоревшем противне. Падение апельсина -- солнца
-- за каменистой грядой горизонта, и диссонанс -- мучительный
диссонанс тончайших голубых лессировок: небесное по телесному
--картине гари -- горя земли. Пресно жить. Джулия! Мы
                                                                                        -- пришли.

Наши босые ноги, кажется, искровавлены. А может в месиве,
как руки того гончара, который без устали на кругу стремился
слепить этот поднос, чтобы на нем торжественно поднести жертву
жестокому божеству одиночество человека. Ты и я: все на круги
своя возвращается. Мы идем по пустыне, ослепшие в терракотовом
жаре -- подруги. Зрение -- целомудренный дар познания. Темнота
-- тяжелее свинца. Джулия! Это -- начало конца! Возвратимся.
Но уже остывают сердца: раскаленный воздух живое сжигает.
2'




III

Tabula Rasa (часть вторая, а)

серебристо-белый сон



Здесь было когда-то море.
Осталось песчаное дно -- зыбкое и сыпучее. Хоть уверенны,
но неслышны, легки шаги моего Господина.
Что ему холод, жар? Беспощадный
свет
превращает в пар
иллюзии, воспоминанья, надежды. Даже
забвение -- и то -- опасается
сюда приходить: можно наткнуться на время,
окоченевшее стальной точкой-иглой, и умереть
вздохом следа реликтовых папоротников
на ложе окаменевшего известняка. Негатив жизни
останется незамеченным -- безразличен
взгляд тех, кто уснет после нас.

Кто-нибудь скажет, который час?

Лейтесь песчинки
из ладони в ладонь,
напоминая зернистым течением
невозможное здесь
безостановочное гуденье прибоя. Падающая волна,
откатываясь на глубину, шептала ракушкам -- гостьям случайным
пляжа
-- какие-то нежности, перед взлетом -- птицею
распростирая крылья -- набирал дыхание. Сейчас -- молчание.
Господин мой, приди! Являясь,
ты наполняешь плотью
-- величием превращений --
звездоподобный радиолярий каркас.

Кто-нибудь скажет, который час?



Видеть молнии, но не слышать грома ... не ощутить
прохладною кожей, как щедры небеса,
вытряхивая из кошельков туч теплых капель монетки...
и волосы никогда
не заплетутся в тугую косу лентою радуги...
легкие не опьянеют
от чистоты отмытого в бане грозы воздуха...
Снизу глядеть -- на восторги служения себя обрекать. На краю
пропасти замереть -- обливать упавших презрением.
Светел лик Господина, а у слуги,
застывшего на коленях,
бесцветный, тусклый анфас.

Кто-нибудь скажет, который час?
11'30''




IV

Pari Intervallo

сливовый сон


Сад.
        Летом
              слова судят сливы. Полдень, не потревожь тишину.
В глубине молчания
       под восковым налетом
               затаилась бабочкой сладость.
Небо нёба
        окроплено будет нежностью.
Джулия!
Этот опыт
       достался от матери нам -- плод
                один на двоих. Сестры знают, как в сливняке
наливаются,
созревают
         сирены сирени -- рассветы. Как сиреневы сумерки,
когда серенада уже не спешит
считать часы и минуты,
           бездумно истаивая в сизых водах забвения
-- и.
            Засыпает время.
Родная! Смыслы -- не-
           произносимы. Косточки -- не едят:
                       пугает миндальный вкус. Но
зернышко — залог древа судьбы, а горечь - знак:
           под сливой сидеть нам не долго.
Пока
ладонь к ладони
- где ты? где я? - в руке явь отражения.
О, Джулия,
          спелые солнца, восторгом полные
                      -- видишь --
дрожат среди листьев.

Не уходи, сестра, за предел
             охраны ветвей!
Там в ожидания урну сливает сомнение дождь,
           там сличает слитки слова и жеста ветер,
                       там сливками туманы толпы густеют. А здесь
-- мы вдвоем,
          мы — прекрасны,
                     мы -- сестры,
                                мы -- поделившие аметистовый трон принцессы.
Лакомым соком
          остро кислы твои губы. Светятся пальцы,
                    поймав лиловую каплю
-- слива счастья упала.
2'


V

Если бы Бах разводил пчел

лососевый сон



2'15''




VI

Modus II (Сарре было 90 лет)

оранжевый сон



Сияя удачей, ты принесла подруге хурму.
Видишь, в руках солнце -- достала. Мое.
Оно не сжигает: вовремя сорван был плод.


Предощущение вкуса заставляет
подумать: съесть -- не съесть.
Время ведь есть -- голод и жажда
наступят не скоро. Сытая кошка,
балуясь, может позволить мышке
почувствовать запах свободы. А этот
фонарь еще долго оранжевым светом
будет гореть -- неярким, но теплым.
Так привлекает надеждой уверенности
и покоя в грядущем уютный дом для
странника и изгоя. Хочешь жить в нем?


Хурма -- оранжевый плод-дворец. Снаружи
матовый, изнутри -- прозрачный. За золотой
стеклянной стеной пленницы никто никогда
не увидит. Джулия, выпусти! Я закрыта
в великом обманщике зрения. Этот цвет там,
где холодно, -- пламенеет напоминанием
о жарком безумии апельсиновых рощ. В линзе
округлой формы мерцает фантомом твое лицо
-- тает, плывет, дрожит, меняется, полыхает.


Оранжевый биллиардный шар -- темница,
в твоем кармане -- лузы гамак. Джулия!
В круговерти движения я теряю точку опоры:
мир -- каруселью. Или ты затеяла немилосердный
пир, на который люди придут с киями -- баграми,
в азарте игры, веселясь, без промаха бьющие.


Ах, дорогая подруга! Ну, кто осудит меня
за желание солнышко покатать на блюде?


2'




VII

Trivium

пурпурно-фиолетовый сон


Джулия! Нас зовут пурпурные хороводы
          под фиолетовыми деревьями. Ноги
запутаются
          в шелковисто-чернильных графемах травы.
Там плакальщицы
-- неистовые менады -- утратившие
           способность любить, сжигают тоску
                     в безумии танца. Тревогою
извивают пространство лентами рук
           рдеющие -- навсегда --
                     жрицы в храме случившегося.
Возлюбленная!
Наша судьба -- выбора нет --
           удел флагеллантов, сладострастно стегающих
                      виноватое тело бичами цвета.
Пурпур -- богатства и знатности лето. Фио-
          летовы страхом
                  предвиденья одиночества.
Горчат пророчества расставания
           ароматом цветов, затаившихся синеглазыми ягодами
                    во влажной траве
-- утренней
-- ведь были когда-то весна и утро
в саду памяти.
Монотонному цвету
          служат те,
                   кто сводит дороги в кипящий котел заката.
                              Там день
отдает румянец,
не задумываясь о возврате, не тревожась о плате
-- безвозмездно
          темно-синим ночи щекам. Слезе
                        -- семени сострадания -- не заблестеть в глазах.
Цвет -- отлучение чувства от времени.


О, любовь моя, Джулия!
Возденем горестно руки.
Слышишь,
остановили бег звуки:
несут раковину.
Прекрасна спираль ее формы
-- таковы горны,
в которых плавится драгоценным металлом счастье. Плачут
тысячелетия над этим карбункулом алхимии власти.
Капли рубинового вещества
-- жестокое испытание
знанием краски. Ткань пути
пропитают маревом красоты -- красноты.
О, горе! Мы знаем,
куда нам идти. Чан
-- варево венозной крови. Чин
-- самый высокий -- смерть.
Спицы причин вяжут сеть.
Что они делают, Джулия?
Красят плеть, предварительно
новорожденным обрубив пуповины. Где рука твоя?
Не достать.
Фиолетовый ветер ураганною силой стремится сломать спину
Двигаться -- нить
пурпурного танца вить. Джулия, как коснуться тебя?
Бить обрубком былого единства, свивая
орнамент боли из пурпура
-- глаголов прошедшего времени. Иначе
-- движение непредсказуемо --
разведет навсегда. Бей -- я ударю в ответ.
Джулия, не могу, нет. Любимая,
вспомни,
ведь раньше был свет,
истончающий тяжесть трагического колорита снов. Реальность
-- легка: недоверие
запей -- как раньше -- жадным глотком поцелуя. Бей,
прошу тебя, бей!


Джулия, не могу:
пурпур приторен. Ритуалы двоичности -- лживы.
5'




VIII

Tabula Rasa (часть вторая, б)

серебристо-белый сон



Джулия, помнишь,
мы мечтали с тобой о Равенне, обезлюдневшей в полдень
                                                                                    -- лик лени.
Жар пеленал
улочек лабиринты -- уснувшего краба -- в горячий кокон
                                                                          июльского зноя.
Самшит блестит
ладонями листиков, млеют на фоне плюща яркими пятнами
                                                                                     лимузины,
преющие металлом
и лаком. Кипарисы, стоя в пыли -- фате седины -- горделивыми
                                                                                       силуэтами
небеса укоряли
в немилосердии. Наши шаги никого -- ни людей, ни забывшихся
на солнцепеке
собак, ни упавший запретом взгляду тяжелый тюль, пожелтевший
в провалах оконных
глазниц, ни умолкнувшие навсегда гортанные голоса чернооких
                                                                                                     певиц
-- не будили. Только
горели прожилки мрамора под чуткими пальцами: могила
                                                                                    хранила знание
слова, поймавшего
время в силок. Облик его проступал в тишине. Не по нашей вине,
                                                                                                  Джулия,
ткань мечты
разорвана пяльцами суеты.



Если хочет того Господин, -- есть у меня Равенна.

Джулия, помнишь,
мы мечтали с тобой услышать -- когда-нибудь -- вой койота,
                                                                                            одинокого
перед жгучестью звезд
и безразличием тяжелого одеяла ночного неба над безжизненной
                                                                                                    пустотой
Рио-Гранде.
Малость, страх и бессилие пред могучей храминой базальта.
                                                                                                     Холод.
И никого. Тьмы
круговерть -- цепи для осужденного на ошибку. Лапы скребут
обмелевшее
-- досуха -- русло
реки. Я ощущаю тепло руки твоей, Джулия, и понимаю, о чем
                                                                  тоскует в бессветие бездны
нечеловеческий -- звериный -- голос. Тропинка -- невидимый
                                                                                         волос. Зыбки
дороги надежды.




Если хочет того Господин, -- есть у меня койот.

Джулия, помнишь,
мы мечтали с тобой выехать на маленьком, задымленном
                                                                                           старостью
чумазом буксире
к истокам фиорда. В гранитных скал зеркалах смотрится
                                                                                      эхом пыхтенье
мотора. Чаек
тревожный говор вязнет в липком тумане рассвета. Октябрь. Едко,
полы пальто
распахивая, напоминает о себе ветер. В кадр попадает запах кофе
из капитанской
рубки, перетекающий в тяжелое молоко воды, в недремное
                                                                                           око компаса,
в черный шлейф
из трубы. Когда фиорд -- расколотый монолит камня -- начнет
                                                                                             смыкаться
над головою
-- остановимся. Небо, земля -- с двух сторон -- и вода --
                                                                                   квадратура
непостижимого
круга, в центре которого мы -- обреченные на молчание.
                                                                                    Так грезит
осень -- свершение
обещаний весны и лета -- о сне без конца и начала. Лишь
                                                                                        одинокая
птица застывшим
движением -- растворением в белесом яблоке неба -- зрачком --
                                                                                       мешала Норнам
уснуть над пряжей
нашей судьбы. Фиорд -- прекрасный фантом забытья. Но
                                                                             сокровенность вина
из этой чаши
испить не успели. Джулия, мы не сумели друг другу так много
                                                                                                    сказать.
Кто нам судья?



Если хочет того Господин, -- есть у меня фиорд.

Но знай: еще раз нырнешь с головой -- опрометчиво
-- в памяти океан -- тягучий и мутный, будешь
воскуривать прошлому фимиам, не имеющем места
                                                                                        быть
там, где в призме мгновения зажаты железною волей
света сомнения, не выпущен на свободу цвета буран,


-- имя мое


-- Джулиан.
7'30"


IX

Arbos

радужный сон



Это я -- я -- Джулия!


Памятью воспаленной
           -- архимедовым рычагом --
                        ты будоражишь неумолимость закона
Не утешать я пришла, а судить.
Со мною ангелы чистого цвета. Трубы их
           -- мечи и знамена бесстрашия. Огненны голоса,
                        сулящие наказание спектром.
Из-за тебя
я обречена на изгнание,
на низвержение
        в бесконечной цепи
                  перерождений. Живое,
грех совершив, -- императив, он непреложен -- добровольно
должно уйти.
Смерть -- подруга верная совести,
возлюбленная для достоинства,
у чести советница
и приживалка у мести. Конец, начало
            -- звенья в венке движения,
                         одетого набекрень легкомысленной жизнью.
А ты?
Сердце упало от страха?
          Разум нашел причину его оправдать
                     -- и ты предпочла служить новому Господину.

Зачем же сейчас
         -- в горе и муках --
                       звать меня,
                                 цвет искать там,
                                             где его нет и быть никогда не может?
Видишь,
          радужной плазмою
                   -- реками во все концы мироздания --
потекли времена.
Их много.
В артериях Бытия
         звучит цветовая гамма.
Переливаются музыкой
         драгоценные письмена любви,
                  разнообразие жизни сезонов,
хоть каждый из них
заставит не раз страдать человека.
Но веки,
         открывшись с рождения,
                   страждут цветного мира
-- божественного пира чувств.
Сокровенное -- в неповторимом.


Я -- не ты.
Время,
         отпущенное человеку
                  -- самонадеянный полет дрозофилы.
Мушка считает:
         сутки -- это так долго... успеет...
                  Все познает,
                            начинает осматриваться, обживаться.
Но светило давно
вывесило объявление о режиме работы. Сумерки. Ночь.
Правда,
         по вечерам цветы нервничют,
                   разливая пряное благоухание. И
стократ сильнее аромат увядания.


А у меня -- участь была иная.
Ее раб времени
          постичь не достоин. Хотя иногда
                   -- как ты -- мог бы
приблизиться к пониманию.
Цвет -- утешительные прелюдии
           для нищих знанием, подаяние
                    перед началом конца -- венца финала. Ты его избежала,
избежала
          ценою моей судьбы. Но не сумела уйти
                    от наказания памятью. Там цвет жив.
Он кажется высшей наградой.
Он избавляет от одиночества.
Он трагические пророчества превращает в иллюзии
            -- апофеозы -- любви.
Он мучает.
Он прощает.
Он манит садами Эдема -- "было" и "будет".


Цвет осудит тебя.


И казнит.
4'00''




X

Modus III (Сарре было 90 лет)

сон цвета изабеллы



Изабелла ... Изабелла ...


Я -- Джулия. Кого ты зовешь?
Что за цвет сочится сквозь стекла? Неужто
у Алмалфеи прогоркшее молоко?
Чадила печь -- легкие сажей покрылись:
трудно дышать. Дать попить?


Изабелла...
У нас не растет этот сорт винограда. Не надо...
Bella. Была. Бела.
Джулия, милая! Простыни поменяй,
чистую дай сорочку.
Слышишь, выстирай занавеси,
побели стены -- все грязное. Ничего -- даже снега
-- нет белого. Ты в жару, сестра.
Руки мои -- прохладны,
а состраданье -- целебно.
Закрой глаза.
На лоб твой горящий
из пальцев совью утешение любовью и нежностью.
Усни.
Навеки.
Изабеллою веки твои темнеют,
как лепестки засохших в вазах цветов.
Они белоснежно когда-то теплели
искренностью и приязнью.
Теперь в пыли изабеллы.
Лепнина рук твоих, Джулия, липнет
гнездом ласточки,
пачкающим карниз.
Зачем на него я смотрела?
Щебечущая царица в ризах. Иза...
Ты бредишь!


Bella... Была... Бела...

2'




XI

Tabula Rasa (часть первая)

сны радужный, серебристо-белый и темноты



Возвращение вспять
          -- жестокая необходимость. Память
на месте стоять не может: река,
отдернутая рука.
                              0'10"




Связь -- рычаги,
причины -- поступки. Неумолимый
         времени механизм
                   уступок не допускает.
Опоздавшим весенним снегом
        по щеке тает возможность.
                   Петлю на осужденном
затягивает ложность любого суда.
                                0'15''




Джулиан! Развеваются шарфы.
Ткань -- жалкая тряпица. Ей нужен ветер,
          чтобы манить озонным дыханием радуги
                    голодных на счастье.
Грозу, к сожалению, считают ненастьем:
          ставят громоотвод. Повод -- и
                    появляешься ты.
Ты -- избавитель от суеты жизни.
                                       0'20''



Бесцветие -- чернота.
Глаукома -- симптом болото, зловонной
           недвижности Бытия. Перетеквют друг в друга
                     сосуды "ты" и "я".
В чаше жизни
           время взбивает вожделенный нектар
                     -- коктейль, что пьянит до безумия --
                                  из радости и страдания.
Взвиваются в небеса фонтаны
            -- восторги мечты --
поэзия цвета парит поморником
           над прозой унылых законов.
                                           0'25''





Вот уж не смела думать:
Джулиану
          не будет места в этом амфитеатре...
Трибуна -- ты не азартный игрок;
Арена -- ты не упорный спортсмен
            -- не для него.
На колеснице, в галопе
          семи породистых скакунов
                    распахивает человек -- сам того не заметив --
                             обычно закрытые перед ним двери.
Вериги отказа -- сброшены.
Взамен -- лавровый венок победителя.
                                          0'35''




Что за беда?
Лишь бы цветы появились.
Вдумайся: цвет и ты.
Иллюзии вечной весны. А то, что завязь
          рассыплется по первому снегу
                    черепками разбитой амфоры,
-- нам из нее не пить.
Веселье застолью не крепость вина придает
-- вензеля тамады,
танцы девушек перед очами
            убеленных сединами патриархов,
                       что ведают разницу между дорогой
                                  -- два взмаха ресниц --
и боязнью блужданий
           по чистой доске "до" и "после".
Между ними в тоске
           трудолюбивая пряха нить наматывает на клубок.
                                                  0'40''



Темнота наплывает. Браслет!
Пульсирует вспышкой
браслет!


Наивность -- воистину -- мудрости дочь.
Джулиан, она -- умирает.
Что ты ей дал? Разум
              -- жалкое утешение тем,
                         кто с рожденья открыл глаза.
Стремящийся к пониманию должен быть
         слеп, глух, нем,
                  лишиться кожи и веса,

                    добровольно себя оскопить.
Вначале испить из чаши, но затем
        обречь себя на томление вечной жаждой.
                    В муках зависти к жизни
рождается знание. А мир
          превратится в табун необъезженных кобылиц,
                     до язв бессмыслия
                                 хвосты исхлещут сознание,
копытами памяти истоптано будет тело.
Но человек всегда предпочтет
          разнообразие...
                                           0'50''




Похоже, любитель большой
          каскадов и водопадов -- отъявленный скопидом.
Все -- до капельки -- соберешь
          в единое око чаши,
                    переполненной до краев
                               ядовитым вином знания.
Чтобы взорваться лучом.
Фонтаны тебе ненавистны: еще бы!
           Радуют глаз, их щедрость -- безмерна,
                      как гордость царя, отдавшего
                                   бедняку шубу под хлопьями стужи.
Палитра и кисть художника
          -- одеяло, которым люди закутывают глаза,
                       в предчувствии ясности зябнущие.
Цвет -- тепло, потому и сжигает.
Но расширяет жизнь
            за пределы возможного -- испугом, убийством, любовью.
Все платят дань
            за радость быть сегодня не тем, что вчера.
                      Хоть лютни звук был изысканен, благороден.
Тот герой,
           кто времени катит глыбу
                      на вершину жизни. Там он достойно
умрет. Остальное -- не важно.
                                                  1'00''



Твои клевреты. Ненавижу запреты
            на триумфальное шествие естества:
                        лай злобных собак
                                  в спертом зловонии
-- зависть смерда
к играм бессмертных.




Твоих кудрей пульсирующее серебро
            смешать с безразличием
                        моего ленивого золота, разметав на одной подушке
-- получится тривиальная седина.



Брат и сестра будут биться?


Нет!




Нет!



Жизнь
-- разнузданный балет по грязи.
Небрежно бряцает
          по семиструнке плектр:
                  потеки фальши.



Величайший приз!






XII

Calix (Dies Irae)

сон спектра


"Боже Мой, для чего Ты меня оставил?"

В скрижалях небес
записаны наши печали.
Сколько невест не нашли Тебя?
Быть может, плохо искали
или
давно сорвали голос, взыскуя
надежды и утешения. Кровавя
торные тропы горя, ступают след в след. Лишенные Слова,
неистово страждут обрести цвет, принимая его за Твои законы.
Соцветиями мертворожденных канонов
увиты колыбели любви.
Кипящее олово зрения
плещется, выжигает, поглощает мир.
Перегоны столетий мелькают.

Я -- прачка, стирающая веера.
На семи полинявших захватанных планках
смываю пятна -- прикосновенье нечисто.
Глаза устали перебирать бессмысленное монисто "КАЖДОГО",
кто стремится стать "ОХОТНИКОМ",
переполненным -- чашею -- "ЖЕЛАНИЕМ ЗНАТЬ".
Неважно -- что.
Неважно -- когда.
Главное -- "ГДЕ", ибо "ГДЕ" -- точка,
стянувшая жизнь и смерть
в радужный узел вечности -- счастье.
Все существо туда устремляется, позабыв
об опасностях бега с препятствиями.
Захлебнувшись сиротством и скоростью,
исчерпав себя во втором и третьем дыхании,
человек сокровенное отдает ради цвета.
В бессилии, в беззвучии, в бессветии умирания
он ползет к заветной двери.
Заглядывает.


А там


-- наседкой на яйцах лукавой кукушки --


"СИДИТ ФАЗАН".

О, цвет -- несостоявшаяся возможность!
Ты -- великий обман.
Тот господин
-- кто подлинен,
кто един. Он был
распластан на колесе мира.
И покатилась судьба в бездонную призму зрачка,
чтоб вырваться
истинной -- чудом света
без цели, желаний, страданий.
В покое вечном безвременья
звучат тризны
над вакханалией памяти, жизни и цвета.
4'00''


май -- июнь 1991 года
Санкт-Петербург






ИСПОЛНИТЕЛЬСКИЕ РЕМАРКИ



для драматического цикла

«танцы с XVIII веком»



Это произведение и в театральной постановке, и в публичном исполнении минимально требует четырех декламаторов-солистов (актеров), речевые голоса которых хорошо различаются по темброво-тесситурным характеристикам: два мужских голоса -- низкий и высокий; два женских голоса -- также низкий и высокий. Кроме того, необходима группа из минимально трех декламаторов (актеров), ориентированная, в первую очередь, на синхронное совместное произнесение фрагментов текста -- своего рода «Хор». Декламаторы из этой группы могут исполнять и реплики эпизодических персонажей.
Основных же персонажей в «танцах с XVIII веком» четыре. Это две дамы, одна из которых -- юная девушка, и по своему амплуа «инженю»; вторая дама -- зрелая женщина, лирическая героиня с сильным характером. У мужских персонажей более сложные характеристики и размытые с точки зрения традиционных амплуа. Высокий мужской голос декламирует разделы текста, требующие сильнейшего напряжения чувства, как в лирических ситуациях, так и в героико-патетических. Низкий мужской голос необходим там, где текст носит характер лирического созерцания, философской рефлексии или обретает черты сардонического стоицизма.
Функции Хора (равно, как и число исполнителей, в него входящих) существенно изменяются в зависимости от типа исполнения -- театрального или публичного. Очевидно, что в публичном исполнении усложняются сугубо декламационные приемы, представить фиксацию которых в публикуемом тексте из-за сложности макетирования не было возможности. Только в последней части «бал», где партия Хора принципиально необходима в силу содержательно-смысловых причин, дается два текста (солистов и Хора). И хотя текст партии Хора производен от текста, исполняемого солистами, «прорастая» (строчные буквы) из него и звуча параллельно, ее интонационный рисунок, задаваемый синтаксисом и стиховой строкой, вполне самостоятелен. В театральной же постановке распределение текста между исполнителями -- солистами и хором -- становится прерогативой режиссера. Но и здесь оно должно вытекать из образных особенностей стихотворений.
Существо здесь -- во вполне современных представлениях о «множественном характере Я». Утрата личностью и, как следствие, сознанием целостности -- основная предпосылка скрытого, латентного характера конфликта не только в «танцах с XVIII веком», но и в цикле-мелодраме «цветные сны для Джулии». Именно здесь коренится причина постоянного «перетекания» в тексте драматургического произведения (!) прямой речи персонажей во внутренюю и косвенную, а также вероятностного характера персонификации. На основании анализа текста с такой точки зрения режиссер распределяет фрагменты текста между исполнителями, вплоть до закрепления разных форм поэтической речи, но характеризующей один и тот же персонаж, за несколькими декламаторами-актерами. Предельно условный характер подобной трактовки человека и, соответственно, театрального «персонажа» предполагает столь же условную сценическую форму спектакля в русле традиций «театра представления». Но при этом его музыкально-сценографическое оформление и костюмы должны соответствовать исторической эпохе.


для серии стихотворений-ситуаций

«трапезы здравого смысла»



Для публичного исполнения этого произведения необходимы: стационарный магнитофон, звучание которого выведено на динамики; кассетный переносной магнитофон; кассета (для стационарного магнитофона), на которой записан «хит» Таниты Тикарам начала 90-х годов; вторая кассета (для переносного магнитофона, куда она заранее вставлена) с записью шумов радиопомех; гонг с колотушкой (или рельса-колокол с молотком); стол; шнур-удлинитель, включенный в сеть.
Участвуют в исполнении: ведущий исполнение и его помощник; звукооператор, работающий на стационарном магнитофоне по ремаркам в тексте; основной декламатор -- он исполняет текст лирических стиховорений; три актанта из публики -- два джентльмена и одна леди в возрасте «для тех, кому за...».
Организация перформанса. Ведущий приглашает желающих «помочь» исполнению произведения. Условия просты: отсутствие знакомства с текстом, умение громко и внятно произнести элементарнейшую фразу типа »Жена, ты выгладила мне рубашку? и т.п., а затем прочитать «по бумажке» несколько аналогичных, соблюдая при этом инструкцию по вступлению (после удара в гонг и объявления актантом 1 порядкового номера стихотворения) и чередованию реплик. Таковы «роли» актантов 2 (джентльмен) и 3 (леди), которые в основном тексте «трапез здравого смысла» выделены крупным шрифтом. Эти, предварительно записанные инструкции и реплики, выдаются актантам на пронумерованных листах бумаги. Актант 1 (джентльмен) должен, постоянно повторяя, осуществлять такую последовательность действий: ударить в гонг и назвать порядковый номер стихотворения, после реплик актантов 2 и 3, затем текста стихотворения, исполняемого основным декламатором, объявить «по бумажке» ситуацию. Кроме того, в стихотворениях NN 1 и 29 он по прикосновению к плечу руки основного декламатора (или по знаку ведущего) должен нажать, а затем -- также по знаку -- отпустить клавишу «пауза» в переносном магнитофоне, который он приносит, включает в сеть, а в конце перформанса уносит из зала с собой. Когда актанты скажут, что они поняли свои задачи, помощник ведущего уводит их для более подробного ознакомления с репликами и инструкциями в другое помещение.
После этого ведущий рассказывает аудитории о замысле произведения, связанного с показом тотального отчуждения всех участников исполнения от произносимого ими текста. Слушатели-зрители должны обратить внимание, как неестественно будут вести себя в своих речевых действиях помимо своей воли актанты 1,2,3. Оказавшись в публичной, риторически демонстративной ситуации, они своим отчужденным интонированием выведут простейшие высказывания в рамках обиходного здравого смысла за пределы ситуаций, на которые он распространяется, в которых он является основным мотивом поведения и предпосылкой речевых высказываний. В результате человек оказывается не равным себе. Ведущий подчеркивает принципиальный характер различий между «поэтическим языком» -- на нем написан текст лирических стихотворений, и языком обыденного общения -- реплики актантов. Получается, что у поэзии есть границы, и риторическая эстетика, равно, как и присущее ей дистанцирование человека от своей речи, -- все это в перформансе «трапезы здравого смысла» становится зримым. В микродраматургии (потому что она осуществляется на уровне простейших речевых действий, а не поступков и характеров персонажей) активизируется также интерактивный фактор: слушатели-зрители включаются в происходящее на основании предварительного «знания» того, что будет происходить в исполнении. А именно: в каждом фрагменте придется соотносить реплики актантов 2 и 3 с лирическим стихотворением и объявленной актантом 1 ситуацией. Как они связаны друг с другом? Необходимость ответить на этот вопрос, который 30 раз встанет перед каждым присутствующим, -- и есть вторая сторона драматического действия в «трапезах здравого смысла».
Подготовив таким образом аудиторию, ведущий спрашивает помощника о готовности актантов начать действовать, а затем демонстративно объявляет название и жанр произведения, давая команду звукооператору для включения фонограммы. Сообразно инструкциям появляются актанты -- (вначале актант 1, а затем актанты 2,3) и основной декламатор.
Примечание! В связи с различиями в смысловом восприятии письменного текста (при чтении) и его декламации (на слух) реплики актантов 2 и 3 помещаются в разных местах: в письменном тексте -- после лирического стихотворения, а в исполнении -- перед ним (после объявления его порядкового номера актантом 1).


* * *



Исполнительские ремарки к циклу-мелодраме «цветные сны для Джулии» целесообразны только при публикации основной формы текста -- партитурно-декламационной -- для этого произведения.