Speaking In Tongues
Лавка Языков

Уистан Хью Оден

В переводах Алекса Ситницкого





ВСЕ СНАЧАЛА


Нет, не у этой жизни, не у этой, такой бестолковой,
С играми, снами и кровью, струящейся в жилах.
В месте, опасном для новой души, душе новой
Смерти учиться придется у старожилов.


Кто тут ревнует к компании этой отчаянной
       С первых минут и до тех, когда ночь нас объемлет?
Ей, обновленной, печаль отрицать бы печалью,
Смерть подменяя собой. От того-то печаль и дремлет.


       Незабыванье -- не то, что сегодняшнее забвение
Прошлого дня, когда не к койке прикован, а в силе,
Память -- это иное рождение
Утра, которому не простили.



СОЧИНИТЕЛЬ

 
Мы все — переводим, лишь художник вводит
В видимый мир, где зло и любовь.
На жизненной свалке поэт находит
Образы, что причиняют боль.
 
 
 
От Жизни к Искусству идя, кропотливо
Надеясь на нас, что покроем разлад,
Ноты твои — вот хитрое диво,
Песни твои — вот истинный клад.
 
 
 
Пролей свою суть, о, восторг, наводненьем,
Колена склони и хребты заодно
В наш мир тишины, покоренный сомненьем.
 
 
 
Ты одна, ты одна, о, надмирная песнь,
Не в силах сказать, что мы попросту плеснь
И прощенье свое пролить как вино.





ОТРОЧЕСТВО


Пейзаж однажды напомнит ему материнский профиль,
Он вспомнит, как вершины гор росли и грифель
Отточеный, с любовью отметит названия,
Мест знакомых, узнанных, впрочем, заранее.


По зеленым лугам блуждая, он минует заводь.
Глупым дщерям земным он кажется лебедем и занят
Не обманом головы прекрасной наклон, а поклонением,
«Милая» -- плачет милый клюв в милую раковину с воодушевлением.


Под тенистым деревом играет летний оркестрик
«Дорогой мальчик, опасно нести добрые вести,
Радостно миру сему, -- будь же храбрым, как эти корни.»
Готовый спорить, он улыбается посторонним.


Обживая день, уже на закате, пророк этот к тому же
Странный привет от страны получает, которой защитник не нужен.
Оркестрик ревет, не прощая, «Оказался ты трусом, мой мальчик.»
И великанша подбирается ближе, стеная: «Обманщик, обманщик.»



НАШЕ ПРИСТРАСТИЕ


Песочные часы нашепчут лапе львиной,
По башенным часам в сады приходят сны.
Как снисходительны они, прощая наши вины,
И как неверно, что они всегда верны.

Рев водопадов извергая или грозы,
Звоня в колокола и проявляя прыть,
Ни льва прыжок, ни самомненье розы
Ты, Время, не смогло досель предотвратить.


Для них, видать, в цене одна удача.
Для нас же -- выбор слов, им соразмерный звук
И в радость нам безумная задача.


И Время нас за это не осудит.
Ведь мы не предпочли хождение вокруг
Прямой дороге к нашей сути?





ПУСТЬ ЭТИМ, ЛЮБЯЩИМ, БУДУ Я


Что касается звезд, то, встречая мой взгляд,
Шел бы ты к черту, -- они говорят,
Но на земле не в порядке ль вещей
Сочувствия ждать от людей и зверей?


Если же здесь никто, никогда
Равною страстью, как эта звезда,
Сгорая, ответить не может, любя.
Пусть этим, любящим, буду я.


Поклонник, каким я являюсь, звезд,
Что видят меня в гробу, во весь рост,
Не скажет, их видя над головой,
Что скучал я ужасно хоть за одной.


Если же им суждено умереть,
Во мрак непроглядный придется смотреть,
Неба пустого величью учась.
Хотя это потребует не один час.




ПЕТИЦИЯ


Не врагу человеков, господин, милостивый, молю с колен
Повели ему непотребные извращения, будь расточителен:
Сниспошли нам власть и свет, и монаршьей руки касанье,
Исцеляющее невыносимый нервный зуд и расставанье
С грудью матери; излечи лжеца тонзилит
И плевы заросшей разрыв, пусть закон запретит
Снова и снова тебя приветствовать горячо
И, постепенно, малодушных стансы исправь, а еще
Тех, кто в психушке, покрой лучами, чтобы взамен,
Замеченные, они изменились, став лучше от перемен.
Огласи каждого целителя, в городе, отделив от толпы,
Или в сельских домах, тех, что в конце тропы;
Сравняй с землей дом мертвых и лучезарно взгляни
На новые стили в архитектуре и сдвиги в сердцах им сродни.





ПЛАЧ НИЩИХ

«О, чтоб двери открыться и -- билет с золотым обрезом,
Отобедать с Лордом Елдой и графиней Асматкой и да не остаться тверезым,
Чтоб кувыркаться, чмокаться смачно и ростбиф румянить железом».
       Плакались шесть калек молчащей статуе,
           Нищие калеки.


«Чтобы Гарбо и Клеопатра, со мной непутевой, в океане перьем
На живца ловили, играли, балдели в то время, когда с лучом первым
Петух захлебнется криком, как рты наши ихней спермой».
       Плакались шесть калек молчащей статуе,
           Нищие калеки.


«Чтоб шею вытянув, среди желтых лиц стоять, на зеленом дерне
На арабскую стать полагаясь, каурых, соловых и черных,
Предвидя места их, не то что с биноклями дурни».
       Плакались шесть калек молчащей статуе,
              Нищие калеки.


«Чтоб паперти этой превратиться в палубу и в парус плутовке-холстине
И свиньей за святым с колокольчиком, вслед нежному бризу по сини
К островам прохладным, тенистым, где огромны дыни».
       Плакались шесть калек молчащей статуе,
              Нищие калеки.


«Чтоб эти лавки обернулись к тюльпанам на садовом ложе,
Чтоб мне костылем моим дать каждому купцу по роже,
Когда из цветка его лысая голова торчит, подлого этого и того тоже».
       Плакались шесть калек молчащей статуе,
              Нищие калеки.


«Чтоб дыра в небесах и чтоб Петр появился и Павел,
Чтоб святой удивлял наглеца -- гляди-ка, никак, дирижабль,
Чтоб всем попрошайкам одноногим он и второй ноги не оставил».
       Плакались шесть калек молчащей статуе,
              Нищие калеки.





ЭПИТАФИЯ ТИРАНУ

Он совершенства искал; и, понятную для всех,
Он изобрел поэзию; как на ладони
Безрассудство людей было открыто ему, но не
Менее он интересовался делами армии и флота.
Когда он смеялся, почтенных сенаторов разбирал смех
И дети умирали на улицах, когда плакать ему была охота.



* * *

И этот секрет открылся, как это случалось всегда,
Рассказ восхитительный вызрел, чтоб близкому другу: «О, да!»
В сквере над чашкою чая, ложечкой тонкой звеня:
«В омуте черти, милый, и дыма нет без огня.»


За трупом в резервуаре, за привиденьем в петле,
За леди, танцующей в зале, за всадником хмурым в седле,
За взглядом усталым, за вздохом, мигренью, прошедшей зараз,
Всегда сокрыта история, иная, чем видит глаз.


Ибо, вдруг, голос высокий запоет с монастырской стены,
Гравюры охотничьи в холле, запах кустов бузины.
Крокетные матчи летом, поцелуй и пожатье руки,
Всегда существуют секреты, интимные эти грехи.



КТО ЕСТЬ КТО

Листок бульварный вам все факты принесет:
Как бил его отец, и как он, дом покинув,
Сражался в юности, и то, что, в свой черед,
Великим сделало его, на подвиги подвигнув.
Как он охотился, рыбачил, открывал моря
К вершинам гор карабкался, боясь до тошноты.
Новейшие биографы его твердят не зря:
Любя, он пролил море слез, как, в общем, я и ты.


А та, кто изумляет критиков иных,
По ком он так вздыхал, свой дом не покидала,
В нем хлопоча чуть-чуть, хотя, вполне умело;
Могла еще свистеть и долго в даль глядела,
Копаясь днем в саду, и редко отвечала
На длинные послания его, но не хранила их.


* * *

О, что долину, взгляни, разбудило
       Будто то грома раскаты, раскаты?
Это солдаты в красных мундирах, милый,
       Это идут солдаты.


О, что там так ярко всю даль осветило,
       Я вижу ясно, это не просто, не просто?
Отблески солнца на ружьях их, милый,
       И легка их поступь.


О, сколько оружья, двум войскам б хватило,
       Зачем же им столько, сегодня, сегодня?
Да это ученья обычные, милый,
       Или же кара Господня.


О, что намерения их изменило,
       Уже миновали селенье, селенье?
Приказ получили иной они, милый,
       Ты — почему — на колени?


О, может приказано, чтоб поместили
       В больничке; им доктор поможет, поможет.
Но раненых, вроде, не видно там, милый,
       Да и коней стреножат.


О, старому пастору власть не простила
       За то, что с амвона грозит им, грозит им?
Но церковь они миновали милый,
       Не нанеся визита.


О, фермеру с рук до сих пор все сходи
       Кто ж им, лукавым, обижен, обижен?
Нет, мимо фермы бегут они, милый
       Все ближе и ближе.


О, где ж твои клятвы -- вдвоем, до могилы,
       Куда ты? Останься со мною, со мною,
Ну что ж, не сбылись обещания, милый,
       Мне время — расстаться с тобою.


О, у ворот уже сломан замок
       Что ж во дворе псы не лают, не лают?
По полу топот тяжелых сапог.
       И их глаза пылают.





Блюз Римской Стены

 
 
Над вереском ветер. Сыч воет в лесу.
Вши под туникой и сопли в носу.
 
 
 
Дождь барабанит, дырявя мой шлем,
Я стражи на Стене, но не знаю зачем.
 
 
 
Туман подползает сюда из низин,
Подружка в Тангрее, я сплю один.
 
 
Аулус у дверей ее шляется гордо,
Противны манеры, тем более морда.
 
 
 
Пусть рыбе кадит христианин Пизон,
В молитвах его поцелуй невесом.
 
 
 
Кольцо, что дала, я отбросил — не нужно!
Хочу я подружку и плату за службу.
 
 
 
Когда б с одним глазом я был ветеран,
Я бил бы баклуши, плюя в океан.




Gare du Midi

 
 
 
Неприметный скорый с юга, суета
на перроне, в толпе лицо, коему собрать
с галунами оркестр мэр не удосужился, но
отвлекает взгляд что-то по поводу рта
с тревогой и жалостью, несмотря на холод,
валит снег. Сжимая руками немудреную кладь,
он выходит стремительно, инфицировать город,
чье ужасное будущее предрешено.



Монтень

 
 
 
Из окна библиотеки мог видеть он
Кроткий пейзаж от грамматики в страхе.
И города, где лепет — принудителен,
И провинции — если заикаешься — кончишь на плахе.
 
 
 
Когда Реакция начнет народ мутить,
Не много же ей возьмет, надменной и бесполой,
Обильную страну вообще оставить голой,
Оружье Плоти дав, чтоб Книгу победить.
 
 
 
Столетью зрелому продлиться не дано,
       Когда благоразумной чернью правят бесы.
       И сладострастное дитя любовь зачать должно,
 
 
 
Сомненье сделав методом познанья,
Кокоток письма содержаньем мессы
И леность чистым актом покаянья.




Брюссель зимой

 
 
 
Разматывая струны улиц, куда — бог весть,
минуя фонтан молчащий или замерзший портал,
город от тебя ускользает, он потерял
нечто, утверждавшее — «Я есть.»
 
 
 
Только бездомные знают — есть ли,
местность обычно к скромным добра,
несчастья их собирают вместе
и зима завораживает как Опера.
 
 
 
Ночью окна пылают в богатых домах, так
фермы горят, обращая окрестности в прах,
фраза наполнена смыслом, что твой фургон,
 
 
 
взгляд собеседника опережает твой — кто он?
И за пятьдесят франков купит право чужак
согреть этот бессердечный город в своих руках.





* * *

Хочешь милого увидеть,
И не выть в тоске?
Вот он в сумраке с борзыми,
Сокол на руке.


Не подкупишь птиц на ветке
Чтоб молчали. Прочь
Не прогонишь солнце, зыркнув,
Чтоб настала ночь.


Ночь беззвездна для скитальцев,
Ветер зол зимой.
Ты беги, посеяв ужас
Всюду пред собой.


Мчись, пока не станет слышен
Плач извечный волн.
Выпей океан бездонный.
Ох, и горек он.


Там, в обломках корабельных,
Где песок зыбуч,
Отыщи, сносив терпенье,
Золоченый ключ.


Путь тебе к мосту над бездной,
На краю земли.
Купишь стража поцелуем
Проходи. Вдали


Замок высится безлюдный.
Ты успела в срок.
Поднимайся по ступеням,
Отопри замок


Позади сомненья, страхи,
Проходи сквозь зал;
На себя взгляни, сдувая
Пауков с зеркал.


За панелью ножик спрятан
Видишь? Молодец!
Нож воткни себе под сердце.
Лживей нет сердец.


Те, одинокие, кто их выше

 
В шезлонге, в тени, я удобно лежал
И думал под шум, что мой сад издавал,
Разумно природой устроено, знать, —
От птиц и растений дар речи скрывать.
 
 
 
Вдали некрещенный щегол пролетел
И все что он знал, на лету и пропел.
Цветы шелестели, ища, так сказать, пару.
А коль не судьба, самим пароваться в пору.
 
 
 
Из них никто не способен на ложь,
Никто не изведал предсмертную дрожь
И, перед временем зная свой долг,
Ритмом иль рифмой сквитаться не смог.
 
 
 
Так пусть оставят язык тем, одиноким, кто их выше,
Кто дни считает и по точному слову томится. Мы же,
Со смехом и плачем нашим, тоже шума основа:
Слова лишь для тех, кто держит слово.




Диаспора

 
Но как он уцелел — понять никто не мог:
Не сами ли они его внушить им умоляли,
Что им не жить без их страны и догм,
 
 
 
Что есть один лишь мир, из коего они его изгнали.
И может ли земля быть местом без границ
Раз Это требует, чтобы любви пределы пали?
 
 
 
Все приняв на себя он ужас стер с их лиц,
Он роль свою сыграл, как замысел велит,
Чтоб те, кто слаб и сир, воистину спаслись.
 
 
 
Пока и места не осталось гнать его в пыли,
Кроме изгнания, куда он был гоним.
И в том завидуя ему, за ним они вошли
 
 
 
В страну зеркал, где горизонт незрим,
Где смертных избивать — всё, что осталось им.


* * *

 
 
Что у тебя на уме, мой бездельник,
Мысли, как перья, топорщат твой лоб:
С кем переспать бы, занять что ли, денег,
Поиск сокровищ иль к сейфу подкоп?
 
 
 
Глянь на меня, мой кролик, мой соня,
Дай волю рукам и, знакомое, всласть,
Исследуй движеньем ленивой ладони,
Помедли у теплого дня на краю.
 
 
 
С ветром восстань, мой змий, мой великий,
Пусть птицы замолкнут и свет станет мглой.
Оживи на мгновенье, пусть ужас, пусть крики,
Вырви мне сердце и мной овладей.


В Последний Раз

 
 
 
В ярких плащах, подходящих к предстоящему,
Сошлась на время духовная и мирская власть
Мирить вечность со временем и класть
Камень в основу здания брака. К вящему
Удовольствию продажного человечества в эти дни
В городе, переполненном шпионами, гудящему.
Двери захлопнулись наконец; сообщено, что вердикт готов
И найдены формулировки, основа спасения,
Навсегда и, что истинные отношения
Между Агапе и Эросом определены.
Горожане вывесили флаги в знак примирения,
Мужики танцевали и жарили на улицах быков.
 
 
 
Когда все разошлись, примчались с новостями четыре гонца:
 
 
 
«Враждебные племена движутся у Западных границ,
На Востоке Девой зачатый сын снова идет в мир сей,
Южные порты кишат евреями, не в предверьи ль конца?
В Северных провинциях обмануты люди
Тем, кто заявляет, что десять звезд, а не семь.»
 
 
 
И кто увенчал городского совета гранит
Озлобленным криком стариков, уставших уже совсем:
 

РАЗДЕЛ

Беспристрастный, по крайней мере, он достиг своей цели,
Страны, которую он был послан разделить, не видя доселе,
Где два фанатичных народа стали врагами.
С разными своими диетами и несовместимыми богами.
«Время, -- напутствовали его в Лондоне, -- не ждет. После всех раздоров
Слишком поздно для взаимного перемирия или разумных переговоров.
Единственное решение теперь лежит в разделе.
Вице-король думает, как вы увидите из его послания,
Тем лучше будет, чем меньше Вас будут видеть в его компании,
Так что не рассчитывайте на него; как Вы хотели,
Мы дадим вам четырех судей, двух индуистов и двух мусульман,
Для консультаций, но заключительное решение принимать Вам.»


Взаперти, в уединенном поместье, с охраной из доверенных лиц,
Патрулирующих сад, дабы держать подальше наемных убийц ,
Он взялся определять судьбу миллионов, наконец, на деле,
Карты, бывшие в его распоряжении, совсем устарели
И перепись населения определенно врала или почти,
Но не было времени их проверить или инспекцию провести
Спорных областей. Жара пугала, как марево вдалеке,
И вспышка дизентерии держала его постоянно на поводке,
Но в семь недель все было сделано, границы определены,
И континет разделен, худо-бедно, на две страны.


На следующий день он отплыл в Англию, где быстро забыл
Это дело, как и подобает хорошему юристу. «Боюсь, — говорил
Он своем клубе, -- возвращаться, чтобы кто-нибудь не подстрелил.»






Август 1968

 
Монстр делает все, на что монстр горазд —
Деянья, немыслимые для нас.
Один лишь ему недоступен трофей —
Косноязычен он в речи своей
О стране покоренной, не снесшей обид,
Средь тех, кто отчаялся или убит.
Монстр шествует важно и смотрит в упор,
Пока его рот несет всякий вздор.
 


Двое

 
Что он сделал такого, за что не мил?
Если хочешь знать — он нас оскорбил:
         Ну, да —
Мы сторожим колодцы, мы с оружьем в ладах,
Нам смешно, что мы вызываем страх.
         Мы — счастье; но мы и беда.
 
 
 
Тыгород, а мычасы у ворот,
Мы стражи, в скале охраняем вход.
        Двое.
Слева — стоим и справа — стоим
И неотрывно, поверь, следим.
        За тобою.
 
 
 
Право же, лучше не спрашивать нас
Где те, кто смел нарушить приказ.
         О них забудь.
Мы были рифом для тех, воронкой в воде,
Горем, ночным кошмаром, где
         Не розами — путь.
 
 
 
Оседлай журавля и учи слова моряков,
Когда корабли, полные птиц, с островов
         В гавань войдут.
В таверне трави о рыбалке, о ласках чужих жен,
О великих мгновеньях в жизни, которых лишен
         Ты, тут.
 
 
Местная так говорит молодежь:
«Мы верим ему, где другого найдешь?» —
          А мы добры,
От немощной похоти твоей устав;
Пусть не по вкусу тебе, но блюди устав,
          Нам все равно — до поры.
 
 
 
Не воображай, что нам невдомек —
То, что сокрыть ты тщательно смог,
           Взгляд выдаст вполне:
Ничего не сказав, ничего не свершив,
Не ошибись, будь уверен, я жив —
            Не танцевать же мне —
 
 
 
Ты ж упадешь на потеху всем им.
Поверх садовой стены мы следим —
           Как там ты.
Небо темно, как позора пятно,
Что-то, как ливень, низвергнется, но
           Это не будут цветы.
 
 
 
Поле, как крышка, вспучится, знать,
Все обнажив, что лучше б скрывать.
           А потом,
Не говори, что глядеть недосуг,
Лес подойдет, становясь вокруг
           Смертельным серпом.
 
 
 
Болт заскрипит и раздастся удар,
И за окном проплывет санитар-
          Ный вэн
И появляются спешно, мой друг,
Женщина в темных очках и горбатый хирург,
          И с ножницами джентельмен.
 
 
 
Ожидай нас каждый миг,
Так что придержи язык
           Ибез рук!
Сад мети, сам чистым будь,
Петли смазать не забудь. Помни о нас —
           Двух.



ЭПИТАЛАМА

Ты, кто вернулся вечером на узкое свое ложе,
В мыслях печальных имя одно повторять печально, и ты, тоже,
Кого еще никто не касался, и ты, бледный любовник, который рад
Это дом покинуть утром, в поцелуях от макушки до пят,
Вы, юные мальчики, не старше четырнадцати лет,
Начинающие только понимать, что имеет в виду поэт.
Наполним шампанским бокалы, друзья, трезвыми быть нам сегодня нельзя.


Не школу или завод новый прославить, а по другой причине,
Сегодня мы песнь посвящаем женщине и мужчине.
О, повар, континентальным искусством блесни, наконец,
Празднуя соединение двух любящих сердец.
Слуги, будьте проворны и, незаметны, вы, пажи, тож,
Славя бога, имя которого, изреченное, есть ложь.
Наполним шампанским бокалы, друзья, трезвыми быть нам сегодня нельзя.


Уже он явил нам ласточек, минувших лилий Сциллу,
Скользящими друг за другом под мостами Англии; применив силу,
Совершил кражу со взломом, найдя желанный пестик --
Освободившись от пыльцы назойливой над сверкающим предместьем.
Он ведет нас вверх по мраморным ступеням, и по его велению
Души и тела сочетаются по красоте и вожделению.
Наполним шампанским бокалы, друзья, трезвыми быть нам сегодня нельзя.


Но не только это мы воспеваем, а любовь, ту, что свыше:
Пусть кота мурлыканье сегодня станет воплем на покатой крыше,
Пусть сын вернется вечером к маме, в окно глядящей с испугом,
Пусть викарий подталкивает юного хориста в темный угол.
И саду цвести этим вечером, как расцветает он раз в сто лет,
Пусть прислугу-за-все поймают на лестнице, исполняющую минет.
Наполним шампанским бокалы, друзья, трезвыми быть нам сегодня нельзя.


И пусть хоть на час заключат перемирье враги,
Пусть дядя племянику великодушно оплатит долги,
Пусть нервной хозяйке обед невкусный простится,
Пусть вора отпустит, поверив вранью, полиция.
Пусть избежит порки обычной мальчик, пойманый с сигаретой,
Пусть сегодня блядь даром даст то, за что платят звонкой монетой.
Наполним шампанским бокалы, друзья, трезвыми быть нам сегодня нельзя.


Пусть срединной стране гарантируют к морю выход,
И полуночник в лаборатории, для всеобщих выгод
Откроет, провода распутав, то, чего не смог до сих пор,
И астматичному клерку приснится ночью, что он боксер.
Пусть бессердечных исполнится эта мечта -- страсть за страсть .
О, дай же малодушному ну хоть на час, эту власть!
Наполним шампанским бокалы, друзья, трезвыми быть нам сегодня нельзя.


СЛОВА

Все возникает со сказанной фразой.
Все абсолютно -- все вещи, весь свет.
Это говорящий сомнителен, а язык не солгал ни разу:
Ибо средь слов слов для слов лжи просто нет.


Ее синтаксис быть очевидным обязан,
Смертный не может нарушить запрет
Времена изменять, ублажая разум.
Взять, например, аркадский злосчастный сюжет.


Так в сплетнях проводить ли нам досуг;
Где факты истинны для нас, когда их смысл высок,
Или стихами очаровывая слух?

Не наша ль речь случайная нам объясняет рок,
Как танцем, древние, сходясь в волшебный круг,
Как рьщарь, на скрещении дорог?


Археология



Лопата археолога
Углубляется в жилища,
давно оставленные,


извлекая свидетельство
образа жизни,
вряд ли теперь возможный


и про который ему мало есть что сказать,
поскольку слова подтвердить нечем.
Счастливчик!


Знанием можно воспользоваться,
но отгадывать загадки всегда
занимательней, чем познавать.


Известно наверняка, что Человек,
то ли со страха, то ли любя,
всегда хоронил своих мертвецов.


Что разрушило город --
вулкана изверженье,
разбушевавшаяся река


или человечья орда,
жадная до славы и рабов --
видно с первого взгляда


и мы уверены вполне,
что, как только дворцы были возведены,
их правители,


пусть даже пресыщенные женской лаской
и умиротворенные лестью,
сразу начинали изнывать от скуки.


Но должна ли яма для зерна
Означать голодный год?
А отсутстие монет


за какой-то период предполагает
глобальную катастрофy?
Может быть. Может быть.


Фрески и статуи
дают намек на то,
чему поклонялись наши Отцы,


но кто объяснит,
отчего oни краснели
или пожимали плечами?


Поэты донесли до нас их мифы,
но Те-то от кого их взяли?
Вопрос неразрешимый.


А норманны, услышав грохот грома,
ужель серьезно верили они,
что это Тора молот?


Готов здесь я побиться об заклад,
что люди мифом развлекались,
словно сказкой


и подоплека их наивной веры
в том, чтобы найти предлог
для ритуальных действий.


Tолько в обрядах
можем мы отречься от чудачеств
и обрести утраченную цельность.


Не то чтоб всем подобным ритуалам
должны мы равно доверять,
иные омерзительны и вряд ли


одобрил бы Распятый,
скажем, бойню,
чтоб ублажить Его, затеянную нами.


Эпилог.


Из Археологии, по крайней мере,
одну мораль извлечь нам предстоит.
А именно, что все


Учебники безбожно лгут.
То, что Историей они зовут,
той, что негоже нам гордиться,

была сотворена такой, какая есть,
преступником, живущим в нас извечно.
И лишь Добро -- вне времени и тела.






Памяти Зигмунда Фрейда
(умер в Сентябре 1939 г.)



Когда о многих нам скорбеть придется,
Когда и горе стало достояньем
Эпохи нынешней, отдав на поруганье
Сознанья нашего и боли нашей слабость,

О ком нам говорить? Ведь каждый день, как дань,
Средь нас навечно отбирает лучших,
Добро творивших, знавших всю тщету
Трудов своих и все ж вносящих лепту.


Таким был этот врач. И в восемьдесят лет
Желал о нашей жизни думать он, чей хаос
Угрозами или же просто лестью
Зачатки будущего подчинить стремится.


Но в сем отказано ему: уже не видел он
Последнюю, привычную картину --
Проблемы, ставшие у гроба, как родня
Смущенная, не приняв нашей смерти.


Те самые стояли, в коих он
Был сведущ столь -- неврозы, сновиденья
И тени, ждущие войти в блестящий круг,
Чтобы привлечь ученого вниманье,


Разочарованно рассеялись тотчас,
Когда он удалился от трудов,
Чтоб в землю лондонскую лечь -
Еврей великий, умерший в изгнаньи.

Лишь Ненависть возликовaла, полагая
Расширить практику, да подлые ее клиенты,
Кто исцелить себя надеются убийством
И пеплом покрывaют сад цветущий.


Они еще живут, но в мире измененном
Тем, кто без ложных сожалений обернулся
И в прошлое взглянул, все помня, будто старец
И откровенен был, подобно детям.


Он не был даже мудр, он просто предложил,
Чтоб Прошлое читалось в Настоящем
И, как урок поэзии споткнется
В конце концов на строчке, где, однажды,


Возникли обвинения и, вдруг,
Ты понимаешь, кем оно судимо
И как прекрасна жизнь была тогда,
Как и ничтожна. Лучше бы смиренно,


Как с другом, с Будущим вступить в переговоры
Без ложного набора сожалений,
Без маски добродетели и без
Смущения перед знакомым жестом.


Не удивительно, что древние культуры
В открытом им прорыве в подсознанье
Падение князей предугадали
И крах их прибыльных упадка сил симптомов.


Что преуспей он -- почему бы нет -- общественная жизнь
И вовсе станет невозможной; Государства
Обрушится огромный монолит
И мстители пред ним объединятся.


Его стращали Богом, но, как Данте,
Он шел своим путем среди заблудших душ
В тот смрадный ров, где те, кто был унижен
Отверженных ведут существованье.


Он объяснил нам Зло: что не деянья
Должны быть наказуемы -- безверье,
Самоограничения капризы
И вожделение позорное тиранов.


И если нечто от диктаторских замашек
И строгости отеческой сквозило
В его лице и оборотах речи,
То это был лишь способ защитится


Того, кто жил среди врагов так долго,
Кто ошибался и порою был абсурден.
Теперь уже он даже и не личность —
Для нас теперь он целый мир воззрений,

В котором жизни мы различные ведем:
Подобен он погоде -- чуть поможет
Иль воспрепятствует, но стало гордецу
Чуть тяжелей гордится и тирана


Почти никто всерьез не принимает.
В тени его спокойно мы растем
И он растет пока, уставший, в даже
И самом дальнем, самом жалком графстве,


Вновь не почувствует в скелете измененье.
И обездоленный ребенок в государстве
Своем игрушечном, где изгнана свобода,
Как в улье, где и мед -- лишь ужас и тревога,


В надежде уцелеть им будет успокоен.
Они еще лежат в траве забвенья --
Нами давно забытые предметы --
Но, освещеные его отважным блеском,


Вернулись к нам и стали вновь бесценны -
Те игры, что для взрослых неуместны,
Те звуки, что и слышать неприлично
И рожи те, что корчим мы украдкой.


Но он желал для нас и более того,
Чтоб две неравных наших половины,
Разъединенные из лучших побуждений,
Опять в Oдно навек объединились


И большей той из них -- там, где гнездится разум
Отдать права над меньшей, но лишь только
Для диспутов бесплодных; передать
Всю красоту чувств материнских сыну.


Но более всего он помнить завещал,
Что ночь достойна всяческих восторгов
Не потому, что нам внушает трепет
Но потому, что ждет от нас любви.

Ибо ее прелестные созданья
На нас печальные бросают взоры
И молят в Будущее взять с собой, тоскуя,
Изгнаников, и это в нашей власти.


Чтоб и они могли возликовать,
Служа, как он, на благо просвещенья,
И претерпев, как все, кто ему служит;
Как он стерпел наш выкрик вслед: -- «Иуда!»


Смолк голос разума. Над дорогим усопшим
Скорбит Страстей, им объясненных, братство,
Печален Эрос -- городов строитель,
И плачет анархистка Афродита.


ПОД ЗНАКОМ СИРИУСА



Да, Фортунат, жаркая ныне пора наступила:
Вереск в предгорьях полег,
Сжался в путешную, вовсе постяшную струйку;
Раньше игривый поток;
Копья ржавеют у легиона, с их капитана льет пот,
Пусто в извилинах под
Шляпою школяра,
Вздор прорицает Сивилла,
Вмазав прилично с утра.


И сам ты, с расстройством желудка, в кровати
Проводишь, несчастный, весь день
Счета неоплачены, эпос обещанный
Так и не начат -- мигрень.
Ты тоже страдалец, кто вечно твердит,
Что разве потоп его удивит.
Или же ветр с Утешителя крыл
Сброд грязный вознесший,
Темницы открыв.


Ты говоришь, что всю ночь тебе снилась утра ярчайшая синь,
Шиповник расцветший, когда
Трех мудрых Марий безмятежно приносят
Из кости слоновой суда.
Влекут их дельфин и морские коньки
К ленивому устью реки.
Ах, колокол -- эхом громам канонад
В честь Них, посетивших
Греховный сей град.


Ведь так естественно надеяться и быть благочестивым
И верить, что в конце нас ожидает свет,
Но прежде помни, Фортунат,
Священных Книг завет --
Плоду гнилому сорвану быть.
Надежда смысла лишена,
Если прервалась тишина
В сей миг, а город спит,
Когда восставшая волна
Над городом висит.


На что же будешь ты похож, когда рванет гробниц базальт
И явит чародея гроб,
И страж его -- мегалопод
Вслед за тобой тип-топ?
И что ответишь ты, когда рой нимф взлетит, крича,
Из пересохшего ручья,
И из развершихся небес
Твой Пантократор прогремит: «Кто и зачем ты здесь»?


Ибо, когда воскресших пустит в пляс
Под яблоней хорал,
Там также будут, Фортунат,
Те, кто не рисковал.
Те, кто у копей солевых копаются в тени,
Кому бессмысленные дни
В жару иль в дней конце
Предстали в тошных мыслях их,
В оливковом венце.


СУББОТА



Проснувшись в День Седьмой Творенья,
Они обнюхали с опаской все окрест:
И привередливые ноздри их -- признали,
Что этот тип, кто с ними был, исчез.


И травоядные, и хищники, и черви
Искали на земле и под землей --
Но ни следа его присутствия, лишь дыры,
Да берега, покрытые смолой.


Руины, груды металлического хлама,
Вот, что оставил -- этот -- за собой,
Рожденный, чтобы сделать промежутком,
Ненужным для Творенья, День Шестой.


Ну что ж, ему не свойственен был запах,
Как существу, чье дело -- выживать.
Но -- ни ума, ни такта, ни величья,
Как у рожденных в Первые -- те -- Пять.


И, в соответствии с естественным развитием,
Его Бесстыдство приказало долго жить.
И День Седьмой шел, как тому и должно,
Как если б Времени не прерывалась нить.


Красиво, счастливо, с бесцельным совершенством…
Ружья раздался треск
И расколол Аркадию на части,
Шабаш субботний прекратив.


Ужель не знали, для кого их сотворили?
Вернулся этот тип,
Богоподобнее, чем мыслили они,
И кровожаднее, чем память сохранила.




* * *



В метре от носа почти что, смотри,
Моей Персоны границы, внутри
Пространство, где воздуха целина --
Личная собственность, вся сполна,
Прохожий, но разве что в мыслях альков,
Тогда я по братски делиться готов,
Границ не нарушить нагло врагу:
Я безоружен, но плюнуть могу.




МУЗЫКА ХО



Любимая наложница императора
      К евнуху ходит стучать,
Войска от границ отступают,
      Сдавая за пядью пядь.
Вазы расколоты, женщины мрут,
      Оракулы врут в унисон.
Мы пальцы сосем. Представленье --
      С душком и вгоняет в сон.


Но -- Перевоплощенья Акт,
       И -- тема Хо! -- звучит,
Вот, из машины явлен бог,
       Неказистый на вид.
Он роль бормочет, извратив
       Один иль два стиха,
Велит всех пленных отпустить
       И опустить врага.




Песня Тринкуло



Купца, солдата, короля
Промерзший клоун грел.
Что им, витавшим в облаках,
До наших бренных дел.


Сюда, в немыслимую глушь,
Снов быстролетных шквал,
Подняв, занес меня; норд-ост
Колпак, к тому ж, украл.


Мне в ясный день видны внизу
Поля и кровли крыш,
И голос слышен вдалеке:
Мой Тринкуло-малыш!


Лежит там мой надежный мир --
Коснуться хоть бы раз.
Вся жизнь моя, любовь моя --
Набор случайных фраз.


Деревья сотрясает страх,
Согнав слов стаю с них
Туда, где сотрясает смех
Богатых и святых.


Подобий жуткий хоровод
Завел свою игру.
И, шутке собственной смеясь,
Как те, кто мал, умру.








Песня Капитана и Боцмана





Таверна Джона, Джо притон --
        Мы пили чистый джин.
Кто с Маргарет ушел наверх,
        А кто, увы, с Катрин.
Разбившись по парам, как с мышкою кот,
Играли бездомные ночь напролет.


Там Нэлл -- подружка моряков
        И, с глазами коровьими, Мэг
Раскрыли мне объятья, но
        Я не ищу ночлег.
Мне клетка эта не под стать --
Хандрить и старость коротать.


Рыдают соловьи в садах,
          Где матери наши -- нагие.
Сердца, разбитые нами давно,
          Сердца разбивают другие.
Слезы везде. В море дна не видать.
Пусть за борт текут. А мы будем спать.




Алонсо к Фердинаду



Мой сын, когда под толп галдеж
На трон торжественно взойдешь,
Не упускай из виду воды, ибо
Скипетры тонущие видят там рыбы,
Безразличные к символам сим; нет --
Ты представь корону, лежащую в иле
Со статусом дивана разбитого или
Искореженной статуи; во дни
Когда залпы салютов и стяги -- везде,
Помни, бездны ни тебе не завидуют, ни
Королевству твоему призрачному, где
Монарх всего лишь предмет.


Не ожидай помощи от тех, кому дана
Власть принца вразумлять иль ссылаться на
Бич, держа официальную речь,
На открытии памятника Прогрессу, сиречь
Дитя ведя -- в руке лилий пучок? Бред!
В их королевских зверинцах живут,
Замалчиваемые тактично, акулы и спрут,
И все происходит по сверенным часам
Пока те заведены, но не боле,
Потом остается океанская гладь, там
Нет по подписке концертов, да пустое поле,
Где нечего есть в обед.


Только и скажет в душе твоей мгла
То, что не смеют сказать зеркала,
Чего бояться больше -- моря, где
Тиран тонет, мантией спутан, воде
Вдова кажет невинную спину, когда
Кричит он, захлебываясь, или края земли,
Где император в рубище стоит, вдали,
Замечает нечто, ковыляющее к нему, пока
Наглецы, глумясь, читают его дневник,
Нечто, шлепающее издалека
С нечеловеческой скоростью; у снов, у них
Учись тому, в чем нужда.


И все же надейся, пусть страхом чреват
Истины Путь, как над бездной канат,
Ибо принц в безопасности, пока он
Верит в то самое, чем был смущен,
Слева в ухо поют сирены о водах и
О ночи, где спит иная держава,
Где смертные пребывают в мире, справа
Ифрит предлагает прекрасный исход
Туда, где мысли чисты, как ни быть, если
Там нет никаких запретов. Вот
Так принцы многие и исчезли,
И нечестивые короли.


Подозревай, коль пройдешь сей искус,
Ясное утро, когда ты и в ус
Даже не дуешь, ты всеми любим,
Стелется низко над гаванью дым,
Голуби заняли место ворон
На куполах, триумфальных арках,
И кавалеры за дамами в парках
Следуют чинно и здешний бедлам
Домом надежным кажется им --
Милым созданьям и славным мужам --
Помни, в отчаянии рушился Рим
Истабана, Вавилон.


Как места тут мало, и шанс как здесь мал
Примеры подать, явить идеал
Меж зыбкою гладью соленой воды
И скучным песком, где сотрутся следы,
Того, чей удел -- отвращенье,
Того, кто веселым отправился в путь
От -- вольному воля, до -- уж как нибудь.
Но помни, в конце успешного дня,
Когда головой ты к подушке приник,
Что в шаге одном ото льда и огня
Твой праведный город лежит, и для них
Время его -- мгновенье.


Если ж престол потеряешь, ступай
Вслед за отцом твоим в дальний тот край,
Где мысль обвиняет и страсть кажет нос,
Славь обжигающий ноги утес,
За очищение страждущей плоти,
Будь благодарен прибоя волне,
Гордыню смывающей в море, вполне
Можешь довериться проводнику --
Вихрю, когда ты с собой не в ладах,
Путь он укажет тебе к роднику
И к острову в море, где тело и дух
Способны парить на свободе.


И, сидя на палубе, это письмо
Пишу я тебе, с тоской наблюдая,
Как резвых дельфинов плещется стая,
Прочти его, мой Фердинанд,
Когда покинет земную юдоль
Алонсо, твой отец, и некогда король
Неаполя, теперь зовущий Смерть, ликуя,
           В надежде обрести покой в душе
И новую любовь, и, слыша звуки мессы,
           Он видит статую, готовую уже
Простить мечты несбыточные нам.




Сфинкс



Да был увечным он изваян! Разве не
Предстал уже таким он древней рати,
И с мордой скорбной обезьяны? Как некстати
Сей Призрак в завоеванной стране.


Звезды измученной, непокоренной, лев,
Не знающий любви, ничто его не учит
И, Время презирая, зад могучий
Америке визгливой кажет он во мгле


И очевидцам. Обвиняет морда
И не прощает ничего, особенно когда
Успешны те, кто подбоченясь гордо,


Ответы получить к нему пришли сюда:
Нет, на -- «Любовь ко мне, надеюсь -- всенародна?»
Раб забавляет льва. «Страдать всегда мне?» Да.


Фердинанд



Плоть, уникальность, красоту и пылкие признанья
Сопровождает поцелуй в Миранды ипостась,
И одиночество мое, пока меж нами связь,
О, милая, иная навсегда, храни мое деянье,


Мгновенья удобряя; ведь я призван
             Смешaть с твоим внезапный мой восторг,
                         Два трепета в один, как бы один зарок,
Предвосхищая все -- здесь, там, и ныне, присно.


Что не касание твое, твой образ, твой секрет
Отвергну, улыбаясь; разве дрожи,
Моей мольбы не хватит нам, о, нет,


Иная нежность молится здесь тоже,
Но тот, кто одинок, с ней совладать не сможет,
В Уместном Времени и Верном Месте. Свет!




Мирандa





Мой милый мне принадлежит, как в зеркале пустом,
Как знает добрый Государь отверженных своих,
У моря синего всегда высок зеленый холм.


Подпрыгнул Черный Человек в чащобе, за кустом,
Стал на ноги, махнул рукой и сгинул в тот же миг.
Мой милый мне принадлежит, как в зеркале пустом.


Вот Ведьма плавится, крича, под солнечным лучем,
Яд иссушает тело, как полдневный жар -- родник.
У моря синего всегда высок зеленый холм.


На перекрестке осенил меня Старик перстом,
И слезы счастья бороздят его иссохший лик.
Мой милый мне принадлежит, как в зеркале пустом.


Меня, целуя, он будил и не жалел о том,
В лучах сияли паруса, глаза и сердолик.
У моря синего всегда высок зеленый холм.


Макао

 
Европы католической сорняк
Расцвел здесь, корни в грунт вплетая,
И пестрыми домишками тесня,
Отроги желтые беспечного Китая.
 
Святые – в стиле рококо - и, выше, лик Господень
Сулит солидный куш за гробом игрокам.
С борделем в двух шагах, свидетельствует храм,
Что вера снисходительна к природе.
 
Не нужен страх тебе, терпимости столица,
Перед грехом неискупимым, словно ад,
Крушащий души и могучие державы.
 
Когда пробьют часы, невинные забавы
Неведенье младенца защитят, И ничего плохого не случится.
 
 
 

Блюз беженцев

 
Живут в этом городе тысячи душ,
Кому – особняк, а кто – будто уж.
И нет для нас места, милый, и нет для нас места.
 
Другая страна была отдана нам,
Взгляни-ка на глобус - она еще там.
Но нет нам пути обратно, милый, но нет нам пути обратно.
 
Вон, тисы на сельском погосте растут,
И те, по весне, обновляют листву.
На что паспорта не способны, милый, на что паспорта не способны.
 
И консул изрек, не подняв головы:
« Коль нет паспортов, все равно, что мертвы».
Но мы еще живы, милый, мы еще живы.
 
Пошел в комитет, а там вежливый клерк
Сказал: «После дождика, может, в четверг...».
А куда ж нам сегодня, милый, а куда ж нам сегодня?
 
На митинг забрел – глас толпы был таков:
«Их пустишь, так сами уйдем без штанов».
Это о нас, ведь, с тобою, милый, это о нас, ведь, с тобою.
 
Гром слышался с неба и пела там медь,
То Гитлера голос был: « Смерть, всем им смерть!»
И это про нас то, милый, и это про нас то.
 
Я пуделя видел в жилетке зимой,
Я видел как кошку впустили домой.
Вот так бы немецких евреев, милый, вот так бы немецких евреев.
 
Хожу я к причалу, – не считаны дни,–
Там плещутся рыбы, свободны они.
Всего-то в трех метрах, милый, всего-то в трех метрах.
 
Вороны слетались в заснеженный парк,
Живут без политиков, карр, себе, карр...
Потому что они не люди, милый, потому что они не люди.
 
Приснился мне дом, и в нем тьма этажей,
Там тысяча окон, там тыща дверей.
Но где же там наша, милый, но где же там наша?
 
Стоял на равнине, сияла звезда,
И тыщи солдат – туда и сюда...
Это по нашу душу, милый, это по нашу душу.