Перевод с испанского и вступление Валерия
Булгакова
Биография, написанная для птиц
География
Ничто не поможет острову
Ничто не наше
Пустыня внутри
Ласточки
Нагая девушка
Совершенная жизнь
Земное жилище
Чилийская поэтесса и нобелевский лауреат Габриела Мистраль в 1929 г.
во вступительном слове к книге стихов Андраде употребила слово "индеофутурист"
для характеристики основного тона этой лирики и слова "индеанизм",
индеопоэзия" для характеристики ее внутреннего состояния. Изощренность
этой таксономии сейчас немного странна, поскольку и без того имеется довольно
свидетельств, что иберо-американская лирика обладает собственной поэтической
конфигурацией кротости и отваги, покоя и силы.
Заметность Хорхе Каррера Андраде здесь самого неотъемлемого свойства. Поэт,
воспевший жизнь кролика и смерть Ленина. Социальный борец, дипломат, странник.
Один из крупнейших испаноязычных поэтов ХХ столетия.
Каррера Андраде родился 18 сентября 1903 г. в Кито, столице Эквадора. Отправной
точкой длившегося без малого жизнь странствия по чужим столицам и континентам
стала Москва. Молодой журналист и секретарь Социалистической партии Эквадора,
в 1928 г. присутствует на пятом конгрессе Коминтерна, а в последующие годы,
лишенный въездной советской визы, переводит рассказ Бориса Лавренева "Седьмой
товарищ", что обнаруживает факт приличного владения русским. Дипломатическая
карьера, начавшаяся с консульской работы в Европе (в 1933 г. он занимает
пост консула Эквадора в Гамбурге) - Германии и Франции, а затем продолженная
в Южной Америке США и Японии, работа в ООН и ЮНЕСКО приводит его на пост
министра иностранных дел страны.
Габриэла Мистраль описывала молодого Андраде как "индейского парня",
"кого не гнетет огромность неба или согбенная поза ловца черепах".
Еще - как "двухметрового мужика, немного как эвкалиптовое дерево,
но без его небрежности". Она настаивает, что человека нужно "видеть
не только в связи с нейтральной и случайной кожей его земли, но и с профессиями
его региона. Профессия есть нечто сверхъестественное и открывает много
тайн". Чтобы объяснить своеобразие поэтического образа действий Каррера
Андраде, Мистраль напоминает о двух специфичных ремесленных искусствах
индейцев в Эквадоре, - о шляпе, которая плетется женщинами из соломы пальмы-жипияпы
и о миниатюрных резных поделках, которые изготавливаются там из каменно-твердых
зернышек масляной пальмы - разновидности растительной слоновой кости. Фантастическая
гибкость и постоянство форм прекрасной, дорогой шляпы объясняется тем,
что она, после тщательного выбора материала, плетется без всякой спешки,
самым кропотливым образом в течение трех или четырех месяцев - но только
в ранние утренние часы или по вечерам, когда воздух немного влажен. И чудо
корозо-скульптурок основано на этом: "Индеец, глазом, одолженным у
Китая, может обрабатывать угловатость до бесконечного совершенства, так
словно это бы было строительным шедевром насекомых, который не отличает
белого, чей глаз неимоверно неуклюж, но не в том, что касается остроты".
И Габриэла Мистраль продолжает: "Каррера Андраде перенес ремесло корозо-резьбы
со всем ее мудрым опытом на поэзию..."
Андраде стремился выдавать свое происхождение, подчеркивать значение родины.
На закате жизни он цитировал Гастона Бахеларда: "Страна в меньшей
степени растяжима чем материя; это видение камня или земли, это ветер,
который дует или засуха, вода или свет. На родине мы материализуем наши
мечты; ей благодарны мы за то, что наша жизнь достигает конкретной субстанции,
и от нее мы обретаем нашу земную масть". Он не верил во внутреннюю
самодостаточность частного. Понимая поэта как "хрониста космоса",
Андраде наделял предметы неким значением, полагал их особой реальностью
для немногих. Пояснял: "Вещи занимают в моем поэтическом мире центральное
место, они являются настоящими личностями и представляют форму выражения
универсальной загадки, которую человек пытается разгадать". И настойчиво
подчеркивал "derechos de las cosas", "законы вещей".
И считал, что уже одна строка его стиха "El objeto y su sombra"
включала всю его поэтику: "Вещи. И это значит: жизнь".
Биография, написанная для птиц
Я родился в столетие, когда умерла роза,
когда мотор уже разгонял ангелов.
Кито встречало последние почтовые дилижансы,
и за ними пока еще бежали рядком цепи деревьев,
заборы и дома новых кварталов
на порогах деревень,
где медлительные коровы пережевывали молчание
и ветер пришпоривал своих невесомых коней.
Моя мать в накидке свернутой из заката,
хранила свою молодость на дне гитары
и лишь вечерами являлась нам изредка
окутанной музыкой, светом и словами.
Я люблю гидрографию дождя,
желтые блохи яблонь
и жаб, что дважды, трижды ударяют
в свои толстые деревянные колокольцы.
Огромный парусник воздуха маневрировал не переставая.
Гребни горных хребтов казались побережьем неба.
Приступала буря, и бил барабан,
и неслись ее штурмовые полки;
но после вставало солнце с его золотыми дозорами
восстанавливая мир, земледельческий и прозрачный.
Я видел, как люди обнимали ячмень,
как всадники исчезали в небесах,
и вагоны, груженные ревущим скотом,
отъезжали к побережью, пахнущему манго.
Там была долина со своими гасиендами,
где заря взрывалась бегом петушиного крика,
и край на западе, где сахарный тростник волнуется,
полощет своими мирными вымпелами, и какао
прячет свою тайную силу в шкатулки,
ананас одевает броню аромата,
и бананы сбрасывают свои шелковые туники.
Все это сошло в неутомимый прибой,
как напрасные цифры пены.
Годы идут без спешки свивая свои косы
и воспоминание уже как водная лилия,
кажущая меж двух волн
лицо утопленницы.
Гитара по-прежнему гроб для песни,
и в голове подранено кричит петух.
Все земные ангелы эмигрировали,
даже коричневый ангел какао.
География
География, ты была наставницей моих грез.
Я читал синюю книгу морей и рек
в мои немыслимые навигации.
Изучал поднятия затерянных гор
с их скалистыми гнездовьями,
исследовал неведомые леса,
где взрастали в тайне растения без имени.
Я причаливал к островам цветов,
новый Одиссей погибший в шипах
при поисках любви, которая не умирает,
цветущий кубок, сияющий посреди тьмы
с напитком процеженным временем.
География, ты дала мне твои бухты,
дремлющие среди прибоя,
и твои карты облаков для небесных странствий.
Ты научила видеть, что горизонт -
сундук, льющийся через край сокровищами.
Но летучие рыбы
топили в водах свой затерянный алфавит
мира, что похоронен и нем.
Наставница грез, География,
дай же мне теперь высший из всех даров,
приведи к неоткрытому еще континенту,
где любовь цветет,
как растение без имени.
Ничто не поможет острову
Что поможет, погрузиться в гитару как в лодку,
в каноэ одиночества
- все переполняет одиночество -
с хинином луны против недуга тропиков,
бежать от этой рептилии, что нас преследует
в мутном течении дней
минуту крушения подстерегая?
Ничто не поможет в венках из листьев и перьев острову
в чьем песке вода принимает форму шага,
чтобы дать нам найти свинцовые монетки, оттиснутые днем,
что смерть своим изображением отпечатал.
Ничто не поможет тебе, роза
на своей оси пламя оттачивающая неспешно,
ничто, бриллиант, минеральная похоть блистания,
ничто, знобкие кисточки, игольчатые свитки сикоморы
охватившие тяжелую, сладкую драпировку вечера.
Ничто не поможет, земля, твоим пестрым камешкам
когда небо стережет вязкое молчание,
и река повторяет беспрерывно
под своим нёбом из хляби и тени
одни и те же сырые силлабы.
Ничто - лошадь для бегства от блуждающего огня
несущегося на крупе ветра,
ничто - панцирь колокола
перед ударами меча небес.
Напрасен фонарь, буря удушает его над обрывом.
Напрасны дни празднеств в сиротском приюте серых людей в униформе одиночества,
или лестница, у которой сумрак две, три ступени скрадывает.
Ничто не поможет тебе, гитара, ничто,
ибо ты тонешь в волнах музыки,
и наш день ожидает нас вставши на мостовую.
Ничто не наше
Каждый день то же дерево, окруженное
своим зеленым болтливым семейством,
каждый день плач младенческого времени
колышимого на маятнике в тени.
Река неспешно дает прозрачную карточку.
Тишина шествует к следующему звуку.
Чувственными лепестками
зернышко разворачивает веки в иле.
Никто не знает, зачем существуют птицы,
ни твоя бутыль с вином, полная луна,
ни мак, что живьем сгорает,
ни женщина на арфе, счастливая невольница.
Мы одеваемся в воду, в подвластные нам сети,
в невидимые и сердечные вещи,
украшаем себя легкими останками голубиц,
радугами и ангелами.
И полощем скупое золото дня
считая зернышки, а израненный запад
жжет свои корабли и приближается ночь,
капитан черных племен.
Ты заговариваешь тогда, небо:
твой высокий ночной зажигается город,
твои толпы проходят с факелами
и смотрят на нас в молчании.
Все формы земные и мимолетные:
юноша, вскормивший в постели приданое,
женщина с двумя сердцами птицы,
каверзная смерть, переодетая насекомым.
Всю землю ты покрываешь, умерший человек,
упавший, как сломанная клетка,
или разорванный снаряд,
или известковый дом уродливого паука.
Умершие принадлежат к ордену
подземных анахоретов.
Что есть смерть, последнее отчаянье,
древнее обетованное царство?
Человек, вскармливаемый годами и телами женщин,
если Бог захочет, преклонишь колени.
И единственно память вещи
оставляет тепло, уже бесполезное, в твоих пустых ладонях.
Пустыня внутри
Шапка облаков
плохо идет акации.
Разгневанная мушка влетает
в свой дворец в иле,
танцует над руинами
мира росы.
Акация замыкается в себе
вслушиваясь в дыхание.
Ищет под землей
свое сердце из мха, сердце из улиток.
Ее старые плохо закрытые руки дарят
овальные монетки тысячами,
чтобы купить себе небо.
Птица возвещает
настоящее фрукта.
Стеклянным слогом
вопрошает она ничто.
Я жую горький лист
коки жизни.
Чего жду? Однажды
жил жаворонок
в моей груди,
сегодня - большая могила из песка.
Все бесплодные годы
лежат погребенные
под скалой.
Нерасшифрованные петроглифы
твоих запавших глаз:
о поражающий знак бесконечности!
Кружится ветер:
блуждающий бог пыли
превращается в кактус,
в розу песка.
Птица в упорстве
модулирует один и тот же вопрос,
на который никто не ответит.
Ласточки
Я смогу говорить завтра.
Сегодня я встречаю ласточек.
В перьях промоченных первым дождем,
они приносят свежие вести из небесных гнездовий.
Свет пробегает ищуще, прячась.
Окна напряженно перелистывают страницами,
быстро гаснут в блуждающем бормотании.
Мое сознание было вчера плодороднейшим краем
Сегодня это скалистая пустошь.
Я покоряюсь безмолвию,
ибо понимаю крик птиц,
жестокий крик страха,
когда свет тонет в первом дожде.
Нагая девушка
Удар пульса времени,
храм радости
ты возглавляешь
парад прелести.
Рыбак обоняния
швыряет в мою память
свой гарпун.
Заноза аромата
от сна ко сну
вонзается в меня.
Туника из прохлады
овевающая мою кожу,
галька, ласкающая
мякотью фрукта.
Крест горячих рук,
смирительная рубашка из перьев
и снега.
С крыльями сложенными
над костром твоего тела
поет ангел.
Совершенная жизнь
Кролик, робкий брат, учитель мой и философ:
Твоя жизнь научила меня молчанию.
В одиночестве ты свою золотую копь находишь,
не заботит тебя вечное течение вселенной.
Маленький искатель мудрости,
словно книгу листаешь ты скромную и добрую капусту
и наблюдаешь за маневрами ласточек,
как святой Симеон сидя в своей темной пещере.
Проси своего доброго Бога о саде на небесах,
саде с кочанами капусты в хрустале блаженства,
и сладкой водой в прыжке для твоей нежной мордашки,
голубиного лёта над твоей головой.
Ты живешь в аромате свершившейся святости.
Поясок святого Франциска коснется тебя
в день смерти: с твоими длинными ушками
души детей будут играть на небе.
Земное жилище
Я живу в карточном домике,
доме из песка, воздушном замке,
и провожу минуты, ожидая
падения стен, удара молнии,
небесной почты с последним предупреждением,
приговора, летящего в крыльях осы,
приказа, словно кровавый бич
развевающий по ветру пепел ангелов.
Тогда утрачу земное мое жилище
и вновь очнусь обнаженным.
Рыбы и звезды предутренние
взойдут ходом своих отвратившихся небес.
Все, бывшее цветом, птицей или именем,
вновь станет единственно горсткой ночи.
И на остатки цифр и перьев,
на тело любви, из музыки сотканное и плода
падет наконец, как сон или тень,
пыль без памяти.