Speaking In Tongues
Лавка Языков

ЛЕОНАРД ШВАРЦ

Из книги «Слова перед высказанным»
(1998)

 

Перевела Юлия Дурнева

 


НЕЖНОЕ ВСКРЫТИЕ
к «Поэме» Богдена Борковски

 
 
 
 
«Внезапно вспомнить, что имеешь череп — и не сойти с ума из-за этого.»
Э.М.Чоран
 
 
Вскрытый на наших глазах, этот труп бунтует: мы можем слышать
это. Затем появляется вопрос, насколько мы можем доверять слову как
произнесенному. Как Марк Гильом отмечает в «Метаморфозе эпидемии»,
слово в своем нормальном употрелении есть вирус, передающийся от
человека к человеку, изменяющийся в результате личного контакта,
пока, наконец, инфицировав группу людей, он не вызовет идеологичес-
ких перемен и поведенческих симптомов.
 
Но что можно сказать, когда источник исследуемого слова — в
высказывании трупа; являются ли трупы переносчиками вирусов ? Тело,
в самом конкретном своем значении, — лишенное не только мысли, но и
желания, не только своей жизни, но и своей плоти, мягко и даже неж-
но протянувшееся к Ничто по ту сторону Ничто: это тело в конечной
точке перед исчезновением ради мешка органов, однозначных чисел и
костей, — грудная клетка, глаз, нога, голосовые связки, мозг; это
тело, успокоенное, однажды застегнутое внутри своего телесного меш-
ка; это тело, вывернутое наизнанку, оказывается местоположением
слова, не просто любых старых слов, но слов из «Пьяного корабля».
 
Кто или что бунтует, когда поэма произносится в последние мину-
ты перед тем, как тело прекратится? Каков внешний предел, крайний
аванпост смысла этого тела? «Смысл тела»: что тогда есть это тело?
Возможно, Борковски хочет только внести свои два цента в споры
вокруг личности Рембо? Артур, вы помните, мог исповедоваться и об-
ратиться на смертном одре, и в любом случае был под сильным давле-
нием со стороны своей сестры. Таким образом, возможно, этот труп
здесь — заменитель Рембо, который отрекается от любого признания,
что он мог сделать по принуждению, и угощает нас в своем посмертном
состоянии бесстрастным чтением венца творений своей непутевой карь-
еры. Освобожденный от удушающего присутствия своей сестры, Рембо
отказывается от исповеди и принимает, что он все еще выброшен бу-
рей. Между прочим, говорят, что легендарная трудная мать Рембо вы-
копала позже останки его тела, а также и тело другой его сестры,
чтобы перезахоронить обоих в новой семейной могиле, увенчанным гро-
тексным монументом в худшем буржуазном вкусе. Мать, обнаружив, что
гроб сестры был частично разъеден, в его содержимое рассыпано,
смогла все же спасти зубы и волосы своей дочери, которые она спо-
койно собрала руками и унесла. Несомненно, что даже если бы пос-
мертное состояние Артура было бы таким же звучным, как в «Поэме»,
она бы равно осталась глуха к его непокорному крику.
 
 
Но этот труп — не просто попытка возродить или принять какую-то
сторону в спорах о Рембо. Напротив, это перенесенный на пленку
фильма вклад в онтологию поэзии, изрыгание света. Поэма Рембо зали-
вает экран. Слово есть образ. Это залитие — поэзия — есть также
жестокость тела, последнее мгновение тела как смысла и формы перед
насильственным превращением в грубый бесформенный материал.
 
 
Когда часть тела вынута, она вступает в область эстетики. Живой
организм трансформируется через подобное вскрытие в неживой, но
прекрасный объект, такой же статичный, как и частичный. Художник
выдергивает свой глаз, чтобы созерцать его. Это расчленение, тем не
менее, другого порядка. Больше нет центрального живого организма,
которому можно было бы противопоставить отделенные части, так как
все здесь в расчленении и потоке; больше нет куда можно было бы от-
нести часть, по крайней мере — когда тело застегнуто внутри телес-
ного мешка до конца. Различия между целым и частью, живым и мертвым
взаимозаменяемы. Когда глаза извлечены из впадин, полость грудной
клетки расстегнута, «я» парализовано. Одновременно мы осознаем две
вещи: наш ужас перед тем, что мы имеем тело, с которым все это мо-
жет произойти, но под этим — голубой свет, сознание того, что зна-
чит иметь тело, как у нас: эту материю в движении, наше нутряное
осознание биения и пульсации целого. «Кость», «кровь», «жир» — это
на самом деле слишком абстрактные слова, чтобы описать это тело,
также как «губы», «глаза» и «грудь»; все эти слова не имеют никако-
го отношения к мимолетному потрясению тела как тела, этой способ-
ности к движению и присутствию. Пессимисты могут настаивать, что
жест и присутствие тела, и ощущение ужаса перед существованием тела
— действительно одно и то же осознание, как будто из какой-то глу-
бокой перспективы присутствие и жест были под властью этого ужаса.
Но я не уверен. Верно, что осознавать тело как тело — значит пони-
мать фатальность его ситуации, незначительную пружинку времени, ко-
торая конституирует его историю. Все равно, я осознаю свое тело
сейчас; странно, это тело более осязаемо, чем те пессимисты. И ис-
тина в том, что это тело, хотя, конечно, самое анти-репрезентатив-
ное из материи, с одной стороны, есть еще и образ, вопреки всей ло-
гике то, что можно улышать образ в слове: то, что слышно, «Пьяный
корабль», поток абсолютного бунта.
 
 
В самом деле, нож счищает слой за слоем эмоцию, пока наконец мы
осознаем, что вскрытие есть противоположность полового акта. Когда
нож врезается в труп, мертвое тело уступает и сдает части себя, по-
ка не превратится в ничто. Но когда одно живое тело нежно режет по
другому живому телу во время занятий любовью, или когда слово, неж-
но произнесенное, входит далее в сознание тела другого, в образ ла-
дони другого, волос и глаз другого, происходит капитуляция другого
рода. В любви живой сдается полностью присутствию, сдача, которая
полностью выживает, даже когда ее осознание разобрано на части и
перестроено как страсть; пока этот труп, разобранный на части до
истоков — эта грудь, покрытая потом от любви, эти губы, лишенные
свего обычного положения, также переполнены исключительной
страстью, страстью бунта против механического и минерального распа-
дения бытия. Живое тело, потное от любви, переполнено экстазом —
другими словами, в объятиях есть полное поглощение, исчезновение в
живой форме другого; сдача ножу. Тело, занимающееся любовью, погру-
жается в своего двойника и завершает его, поддерживает тепло в нем,
вовлекает себя туда, исчезая, как определенный объект, в то время
как руки резчика холодно погружаются во вскрытое тело, превращая
его в материал. Общее между этими телами то, что они оба прижаты к
крайним пределам, материала с одной стороны и поэзии с другой. В
«Поэме» эти два предела перекрывают друг друга; вскрытие само по
себе не жестоко, жестока только реакция трупа, но даже потом над
всем событием царит аура нежности. И что, если кусок дерева обнару-
жит, что он скрипка, или если скрипка обнаружит, что она — кусок
дерева! В обоих случаях тело есть другой. Если оргазм — это парок-
сизм, который длится мгновение, отчаяние — пароксизм, который длит-
ся целую жизнь, поэма — это основное имя для пароксизма, который
длится до последних мгновений перед физическим разложением.
 
 
Уберите мускульный мешочек, который покрывает сердце, уберите
само сердце; этот голос длится. Выньте пищевод, гортань, мозг; этот
голос длится. Поэма также сжата где-то между страницами антологии,
мертвого текста; поэма также лежит там, тихая, погребенная, непро-
читанная. Труп — это местоположение пьяной страсти. Тело — это дру-
гой. Образ — то, что мы слышим. Образ — в слове.
 
 
Страстно бросая себя в собственное состояние, я обнаружил себя
нежно заключающим в объятия свой сон; обнимая свои страхи, я прожи-
вал свои кошмары. Обыденная реальность придерживается линии причин-
ности; но когда я почувствовал, как упало лезвие, я знал, что был
отрезан даже от самого худшего из них.
 
 
Мы легко можем представить, как труп бормочет что-то, извиня-
ясь, что у него не было времени накинуть что-нибудь на себя перед
тем, как пригласить нас внутрь.
 
 
Хаотичный вид этого трупа можно, конечно, нанести на более об-
ширную схему, многих других тел: знаний и тел: сознаний и тел, и
так далее. И наоборот, о теле можно помыслить, как в известном у
Кожева видении Другого как пассивного материала, которым я силюсь
овладеть, но которым вместо этого порабощен. Александр Кожев, вы
скажете, был философом, который открыл Гегеля французам, но делая
это, попытался сосредоточиться более, чем на нескольких главах «Фе-
номенологии Духа», где рассматривались отношения господин — раб.
Влиятельный учитель Сартра, Мерло-Понти и других, Кожев основал це-
лую традицию. Тело было господином в этой традиции; разум — раб, и,
по крайней мере, у Гегеля раб в своем диалектическом бунте побежда-
ет. И далее, будучи инертным и сытым, тело вначале овладевает моим
пустым и бездыханным сознанием. Позднее разум отступает. Но игра
определена: с точки зрения Кожева (и его последователей) нет спосо-
ба отличить одно тело от другого, так как все тела представляют со-
бой массу неразличимого и тяжелого материала. Ни одно тело не в си-
лах определить себя как отличное от других, как «это» или «то», та-
ким образом, тело становится абстрактным Телом.
Исследуемый труп, тем не менее, не является ни диалектическим
проигравшим, ни бесконечной регрессией; как я определил, он индиви-
дуализирован — как Вы или я. Он сгибается, когда сгибаемся мы; его
аутентичность несомненна. Возможно, даже требование возвыситься над
телом и подчинить его непосредственность, вернуть его недостающие
органы, приодеть его и отправить прогуляться по широким улицам, по-
местить его в социальный контекст, чтобы проследить его связи с
другими такими же телами и с эпидемией смерти, которая их все пог-
лощает, является менее простым обязательством, чтобы от него отде-
латься. В конце концов, пьяный корабль, затерянный среди плавающих
обломков и сорняков, связан с целым трансцедентальным миром образов
и трупов, рыбы, плавающей животом вверх, всеми видами водорослей,
«мертвых людей, бледных и задумчивых, иногда проплывающих мимо».
Однажды я смог предсказать линии насилия этого ясного подводного
диалога, или даже точную связь между моим молчанием и Вашим. В нас-
тоящий момент, однако, я отказываюсь сдвинуться с места или спешить
куда-либо далее от исследования чистого тела, этого тела. Так что
ужас жизни — это также опьянение искусства, в любом случае, каждый
день взрывается этим чувством. И я видел в жестокости этой эмоции
свой единственный шанс во время бунта.
 
 
Странно, но я даже не могу вообразить, как я смог бы жить, не
будь у меня ноги. Все же я могу попытаться вообразить, что было бы,
если бы мое тело было представлено как безжизненное, как что-то ам-
путированное. Этот труп, источник всей моей речи, симулякр целост-
ности, которая была разрушена.
 
 
Разрезанное, один орган вырван за другим, так же, как в картине
западной интеллектуальной истории, когда одна вера за другой были с
корнем вырваны из нее и навсегда потеряны («Бог», «гуманность»,
«субъект» и так далее), это тело, слепо уставясь, несмотря на поте-
рю разума, сердца, голосовых связок, продолжает говорить. Прислу-
шайтесь! Абсолют, субъект, сознание, тело: зачем из тела делать
жертву структуры.