Назовем ее Юн-джу. Если станет известно настоящее имя, погибнут люди.
Ее собственная жизнь в опасности, а также жизнь обеих ее сестер, зятя и
одного уцелевшего племянника, которые все еще остаются далеко на юге от
реки Туманган, рядом с портом Хонгван — городом многоэтажек без туалетов,
пустынных пристаней с опущенными кранами и ржавыми эсминцами, где на железнодорожном
вокзале бездомные спят в креслах зала ожиданий или на полу с мышами, где
костлявые дети лежат прямо на улицах, потому что через какое-то время —
тридцать, может, тридцать пять дней они не могут даже стоять. Проблема
в том, что удрать из Демократической Народной Республики Корея — дело противозаконное,
и это преступление особо карается, если совершает его член партии (а Юн-джу
как раз и этой касты — журналистка). Узнав настоящее имя, органы госбезопасности
арестуют родственников 22-летней беглянки, а в Северной Корее не так много
еды, чтобы тратить ее на заключенных в тюрьмах. Только мать и две маленькие
племянницы уже точно не попадут в руки секретной полиции, поскольку все
умерли от воспаления легких; папа, который все это затеял, скорей всего
тоже умер: когда Юн-джу бежала в Китай, он стонал от боли в пораженных
раком кишках — очень даже удобный способ умереть во время голода, говорил
он, и наверное, уже похоронен на кладбище, что выходит на топкую долину.
Если кто-то и виноват во всем, так это он, потому что это он уговорил ее
бежать: «Ты молода и красива» (хотя это было неправдой; она почти облысела
— волосы тянулись вслед за пальцами, когда она приглаживала их), «хоть
один человек из семьи останется в живых. Какой-нибудь корейский крестьянин
заплатит за тебя хорошие деньги.»
Назовем его Янг-шик. Ему тридцать пять, закончил шесть классов школы,
возделывает четыре десятых гектара сои и овощей в Корейском Автономном
округе Яньбянь в Китае. Янг-шик никогда не был женат, но такие, как он,
в сельских областях Яньбяня — обычное дело; в районе кризис, деревни заселены
в основном корейскими землепашцами-холостяками. Во многих случаях матери
оставляли своих дочерей при рождении, и те умирали в приютах. Живые вырастали
и исчезали в городах — работали проститутками или продавали водку Ляочаоян
в караоке-барах или даже, он слышал об одном таком случае, поступали учиться
в Яньбяньский Университет. Ни одна из них, включая умственно отсталую дурочку,
младше его на 12 лет, не хотела провести оставшиеся пять десятилетий с
Янг-шиком, водить туда-сюда волов, вспахивая поле. Дурочка теперь сделалась
массажисткой. Ее мать ответила ему отказом, когда последний раз была в
деревне. «Она уже зарабатывает в четыре раза больше, чем ты,» сказала ее
мать. По правде говоря, он испытал облегчение. Он, конечно, не был академиком,
но и не был уверен, что будет доволен совместной жизнью с умственно отсталой
супругой. Ему нужен был кто-то, чтобы готовить, чтобы ложиться вместе в
постель, чтобы рассказывать о том, как он бывает счастлив, когда утром
после дождя появляются проростки сои; они будут говорить тихо, чтобы не
разбудить маленького сына — он не сомневался в том, что она родит ему сына.
Ему не приходило в голову, что она тоже может быть захочет поговорить с
ним. Ему так много нужно было рассказать, и часто он по два-три дня не
говорил ни с кем, кроме крестьянина, который сидел над дыркой в кирпичном
отхожем месте — единственном туалете на несколько десятков домов на этой
улице.
«Бумаги не дашь?» — спрашивал Янг-шик.
Мужик давал ему ежедневную яньбяньскую газету.— «Футбольные новости
не рви.»
— Само собой. — Янг-шик отрывал страницу с рекламой китайских мобильных
телефонов и чудотворной мази для восстановления волос, и отдавал остальное.
«Спасибо,» — говорил он.
— Пожалуйста.
Вот и вся беседа в большинстве случаев за те пять лет, пока он скопил
достаточно денег, чтобы купить себе жену.
Они встретились февральским днем после обеда, спустя двадцать три дня
после того, как она покинула Северную Корею. Брачный брокер, кореец по
имени Бонг-ил, отвез ее в своем прокуренном «Лэнд Крузере» в ее новый дом
недалеко от Янцзы, с заднего сидения высказывая серьезные предупреждения,
пока его водитель настраивал стерео музыку. «Если сбежишь, достанем из-под
земли, поняла? Он платит за тебя хорошие деньги, а мы — люди слова. Мы
тебя вернем, и тогда ты узнаешь, что может сделать с девушкой разъяренный
муж. Я знаю одного мужика, после того как его жена пыталась удрать от него
третий раз, он приковал ее цепью к кровати и выколол ей глаза. Если мы
не найдем тебя, то полиция найдет, а ты знаешь, что это значит: обратно
в Северную Корею. Не рыпайся. Даже если он будет тебя бить, ты будешь сыта,
не то что в Хонгване, ведь так же? Будешь жить. Разве не справедливо?»
Он выбросил окурок из окна и спросил: «Ты слушаешь?» Она слушала. «Вот
и хорошо, — сказал он, — Потому что я не хочу тебя пугать, я надеюсь, ты
будешь счастлива, да, да, надеюсь, ты такая симпатичная девчонка, по крайней
мере будешь, когда отъешься и отрастишь волосы, я такие вещи вижу, когда
на моем месте любой выбросил бы тебя на помойку, поэтому у меня такой успех
в бизнесе: я беру потенциальную красотку, привядший розовый куст, который
может опять расцвести. Я просто объясняю ситуацию. В любом случае ты должна
сказать мне спасибо: я нашел тебе парня на порядок выше, чем все эти крестьяне.
Хитрый мужичок, зарабатывает немного денег, продавая на рынке то, что выращивает.
Кстати, его право перепродать тебя, если захочет. Может, все и не так плохо.
С другой стороны, если вы не поладите, может, ты окажешься у того, кто
тебе больше подходит».
За поворотом дороги, идущей от Янцзы, показался огромный дом. Он стоял
на крутом склоне, возвышаясь над дорогой, и был окружен кирпичной стеной,
ее край был будто инеем покрыт мерцающей издали стеклянной черепицей, и
на секунду ее сердце замерло от мысли, что может быть ее везут жить в таком
роскошном доме. Но Бонг-ил заметил ее взгляд и сказал: «Тебе нравится?
Это мой дом. Она усмехается. Я не шучу. На девках много можно заработать.
У меня есть и другой бизнес. А ты и не знала, девочка, что находишься рядом
с таким важным человеком, да?» Они долго молчали, пока «Лэнд Крузер» мчался
к деревне Янг-шика, затем ряд за рядом миновал прилепившиеся друг к другу
кирпичные дома — настоящие трущобы: одноэтажные, каждый не больше деревенской
хижины с изогнутой черепичной крышей и хаосом кривых кирпичных труб, испускающих
угольный дым в небо цвета старого желтеющего синяка. Ряды домов были разделены
грунтовыми дорогами, на них дети играли в «классы», осторожно выискивая
твердые места, потому что вчера холодным дождем смыло снег, а сегодня все
превратилось в замерзшую грязь. Дети остановились, чтобы посмотреть на
странную машину. Она проехала три белые двери и одну красную, на каждой
из которых висели красные плакаты с золотистыми персонажами, желающими
здоровья и процветания каждому входящему, затем она, наконец, остановилась,
Бонг-ил наклонился через Юн-джу, чтобы выпустить ее. Или, точнее, придержать
ее, потому что он прижал ее к сидению и вложил ее в руку визитку.
«Если он решит продать тебя, пусть мне позвонит, — сказал Бонг-ил.
— Может, я подыщу кого-нибудь получше, когда ты немного войдешь в форму».
Она вышла из машины и хлопнула дверью.
Когда Бонг-ил постучал, дверь открыл крестьянин с обветренным лицом:
симпатичный подбородок, интеллигентные глаза, маленькая бородавка возле
носа, слишком много родинок. Большие руки Янг-шика были черными от грязи,
но он пожал мягкую влажную руку Бонг-ила (Бонг-ил потом вытер руку о шелковый
платок; Янг-шик высушил свою о штаны) и пригласил их пройти через коридор
с цементным полом, заставленный граблями, лопатами, ведрами, завешанный
сухими початками кукурузы, с плугом без лезвия на стене. Часто поглядывая
с немым удивлением на Юн-джу, крестьянин провел их в жилое помещение, а
именно комнату с электроплитой, встроенной в пол — приспособление с крышкой
размером со ступицу грузовика. Из стены торчал водопроводный кран, но раковины
не было, ею служила пластмассовая бочка из-под мусора. Это совсем было
не похоже на Северную Корею: в углу притулился двадцатикилограммовый мешок
риса, на стенах красовались календари с девушками в бикини, транжирилось
электричество: маленьких черно-белый телевизор в углу жужжал, передавая
футбольный матч. Неожиданно из кармана рубашки Янг-шика донеслось птичье
чириканье. Он похлопал себя по карманам и достал черный предмет размером
с бумажник, открыл его и заговорил. «Она только что приехала, — сказал
он. — Я перезвоню». Телефон без провода. Он сложил его и засунул в карман.
Краснея, объяснил: «Это моя мать». Потом он вспомнил о манерах и пригласил
гостей присесть на пол.
Янг-шик рассматривал исхудавшую беженку с ярко-вишневыми губами (помаду
выдал Бонг-ил), одетую в поддельный адидасовский тренировочный костюм,
недавно купленный, поверх которого она носила единственную вещь, оставшуюся
от Кореи: длинное сентипоновое пальто, прошитое зигзагами.
— Почему у нее такие короткие волосы? — спросил он.
Брокер махнул рукой. «Голод. Видел бы ты ее, когда она только попала
сюда: почти совсем лысая была. Они часто такие бывают, когда бегут оттуда.
Ну и что. Видишь, они уже отрастают, густые и блестящие. Мы откармливали
ее для тебя.»
Янг-шик разглядывал Юн-джу в упор, потом открыл род, собираясь что-то
сказать, но вдруг застыл. Повернулся к Бонг-илу за помощью.
— А характер — какой у нее?
— Спокойный. Очень добрая. Послушная.
— А может она иметь детей?
— Безусловно. Ее обследовал врач. Женский врач.
Это было совершенной неправдой, но Янг-шик успокоился, и сказал: «Мне
кажется, мы договорились на три тысячи юаней?»
— Эта стоит три триста.
— Но вы не можете… Вы же сказали…
— Пришлось заплатить дополнительно пограничникам с обеих сторон, больше,
чем я ожидал. Это опасный бизнес, я рисковал жизнью, чтобы привезти тебе
то, что желает твое сердце. Кроме того, посмотри на нее, она стоит того:
симпатичная девочка, будущая мать твоих сынов. Один богатый из Янцзы хотел
купить ее для караокэ, сказал, заплатит в два раза больше, чем ты, но я
сказал, что такая девочка должна достаться хорошему человеку. Что такое
триста юаней? Если она тебе не понравится, ты всегда можешь перепродать
ее с наваром.
Янг-шик с ненавистью смотрел на брокера, затем на Юн-джу, как будто
она участвовала в заговоре. Она грустно и беспомощно пожала плечами, и
выражение его лица смягчилось, будто он робко спрашивал, ну, как ты думаешь,
поладим мы с тобой? Ее брови изогнулись, отвечая: мы посмотрим. Он улыбнулся,
и кивнул, почти поклонился, больше плечами, чем головой, и начал отсчитывать
деньги, которые лежали в коробке из-под конфет, хранившейся в платяном
шкафу.
Суровое лицо Бонг-ила раскололось в широкой улыбке. Было очевидно,
что три тысячи триста юаней — это все, что крестьянин имел, и брокеру даже
льстило, как, наверное, польстило бы продавцу героина, что он предлагает
покупателю столь отчаянно желанный товар.
Янг-шик отдал деньги, избегая радостно-дружелюбного взгляда Бонг-ила,
переждал его поздравления, похлопывания по спине, уверения в том, что тот
не пожалеет; здесь Бонг-ил чуть не ляпнул, чтобы тот не волновался, она
просто шикарна в постели, несмотря на возраст, двадцать с чем-то, старовата
для его вкуса; он предпочитал пробовать четырнадцати-, пятнадцатилетних,
которых покупали сутенеры и миллионеры — его лицо отобразило все это, когда
он в последний раз подмигнул Юн-джу. Потом, увидев, что он здесь не нужен,
он выскочил, насвистывая, направился к машине, где шофер сидел, закинув
голову и открыв рот, будто убитый за рулем, но быстро оживился, когда его
босс постучал в стекло. Янг-шик закрыл дверь и вернулся к новому ощущению
в своем доме — присутствию жены.
Несколько мгновений двое сидели рядом. Он взял ее за руку, раздумывая,
когда будет уместно предложить ей пойти в кровать, затем покраснел, увидев,
что она прочитала его мысли. Вместо этого он сказал: «Я так понял, что
ты была журналисткой.»
— Да, но это ничего не значит. Я писала то, что мне говорили.
— У тебя есть образование?
— Я закончила университет имени Ким Ир Сена в Пхеньяне.
— Я так сильно мечтал поступить в университет. У меня отлично шла математика.
Но пришлось бросить школу, чтобы помогать отцу по хозяйству, так что я
необразованный мужлан. Я надеюсь, тебе будет не очень скучно со мной. —
Он слегка улыбался, подтрунивая над собой, и она не смогла сдержать улыбки.
— Я уверена в том, что сельское хозяйство тоже очень интересное дело.
— Ты первая женщина в моей жизни, которая так считает. — Они помолчали,
размышляя. Ему вдруг пришло в голову предложить: «Хочешь чаю?»
— С удовольствием.
— На полке там стоит коробка. Я бы тоже выпил чашку. Видишь, чайник
стоит рядом с ней.
2
Янг-шик был невинным, как и Юн-джи, когда она покинула Хонгван, и их
первые попытки быстро завершались из-за его поспешного энтузиазма, и она
честно надеялась, что так и будет продолжаться, но на третью ночь все получилось
как надо, по крайней мере он так думал, и после этого его сердце сразу
погрузилось в меланхолию, и он снова и снова целовал ее лицо и плечи, затем
говорил о желанном сыне, о радостях семьи, о том, как его мать и отец украдкой
шуршали под простынями, думая, что он спит, и долго, пока ему не исполнилось
семь или восемь, он думал, что они ищут что-то потерянное в темноте. Но
когда он уснул, Юн-джу лежала без сна, дрожа, пытаясь отвести свой внутренний
взор от болевой точки на сердце, хватаясь за разные мысли, как мотыльки
пролетавшие через ее ум: папа, его сильные руки, грусть, которая захватила
его, когда я пришла из школы и повторила свои уроки: Отец Нашей Нации,
который светит над нами, как солнце, и пробормотав, «Он гордился бы
тобой, дочка», он застыл с газетой на коленях, не читая, а уставившись
в стену, не в силах выбраться из сковавшей его тоски; нет, что-нибудь порадостней:
надо думать о маме, очень давно, когда была еда, она тогда вернулась из
поездки во Владивосток с мешочком конфет в яркой обертке с верблюдами и
пальмами, и положила его на полку, где я не могла его достать, когда я
топала ногами и говорила Я хочу Я хочу Я хочу, бессовестная негодяйка;
надо думать о доме, о свете свечи, отражавшемся на инее, разросшемся на
стене в гостиной до размеров матраса; надо думать о работе, о спагетти
электрических проводов, прикрепленных к потолку в редакции, о новорожденных
тараканах, загадивших ящики столов, о советском холодильнике в вонючей
столовке без еды, о часах, просиженных на чьих-то речах и парадах, с целью
написать что-нибудь, что никогда не имело никакого значения ни для кого,
Во вторник в Хонгване Кангдонгская средняя школа была переименована
в Героическую Кангдонгскую среднюю школу, потому что среди ее выпускников
была дюжина героев труда Республики, пожертвовавших свои жизни во имя светлых
идеалов чучхэ, которые сбили с толку и потрясли американских агрессоров
и их южных корейских наймитов, такие герои как Ри Чун До, который собственным
телом защитил портреты Президента Ким Ир Сена и маршала Ким Чен Ира и спас
многих товарищей по революции от взрыва ручной гранаты и теперь наслаждается
вечной жизнью (но даже когда пишешь — бездумно, буквы гуськом выплывают
из тумана подсознания — хочется спросить, Что за граната? И зачем взрывать
портреты? И если на то пошло, какая может быть вечная жизнь в марксистской
вселенной?) Она лежала в темноте, тщетно пытаясь отвлечься от черных накатов
паники, и ее бросило в жар, когда она вспомнила, как Бонг-ил открыл сарай
и позвал ее вместо двух девочек-подростков, которые тихо плакали по ночам
в главном доме. Она вспомнила запах водки и его жирное тело на ней и боль
от его движений внутри, когда она, отвернув голову, кусала себе костяшки
пальцев. Теперь, лежа рядом с Янг-шиком, она плакала, но беззвучно, чтобы
не разбудить своего мужа.
Господи Боже Мой, дай мне здесь покоя. Дорогой Будда, не дай им арестовать
меня. Любимый Руководитель, это измена, но я не хочу умереть в твоей теперешней
прекрасной действительности.
Повернувшись в темноте, Юн-джу обняла Янг-шика. У нее больше никого
не было.
Было ясно, как день, что крестьянин был просто без ума от нее. Когда
в марте на вербах появились почки, он принес домой букет и поставил его
в бутылку для нее. Заметив ее гримасу, он убрал все свои календари с девочками.
С видом школьника, который прилежанием пытается получить прощение за прогул,
он спрашивал ее о том, что ей нравится и что не нравится. При этом он ожидал
от нее того, что полагается — готовка, уборка, стирка его рабочей одежды
в пластмассовом тазу — и он изо всех сил пытался отдавать строгие приказы,
как должен делать настоящий муж. Но как бы сурово он ни настраивал свой
голос, улыбка всегда растягивала его лицо, и, как всегда в ее присутствии,
он становился похож на побитого щенка. Тем не менее, она вскоре осознала,
что в Китае тоже есть идеологические требования: он был потрясен, узнав,
что она не болеет ни за одну футбольную команду, и сказал, что она должна
теперь болеть за Аодонг; в доме будет дисгармония, если они не договорятся
по этому вопросу. Пусть будет Аодонг, согласилась Юн-джу. Он кивнул, правда,
во взгляде мелькнуло знакомое подозрение: он не был уверен в ее искренности.
Но Янг-шик достаточно уважал ее и потому спросил, какая у нее любимая книга
и может ли он ее почитать; он завидовал ее образованию. Сначала она подумала,
что это ловушка — она еще не очень ему доверяла — и она объявила, что высказывания
Председателя Мао глубоко впечатляют нее. Но увидев специфическое выражение
на его лице, она созналась, что не очень любит книги; всегда считалось,
что написанное слово может излучать радость, любовь, смерть и предательство,
но дома можно было читать только классику типа «Юные годы Ким Чен Ира»
и «Шкура, содранная со скотской тирании американских войск», и несмотря
на тоску, с которой глаз бесцельно бродил по страницам любого тома, воображая
слова, формирующие живую силу, невозможно было оживить историю о том, как
партизанки разорвали на куски свою одежду, чтобы сшить одеяло для маленького
Кима, когда вокруг свистели японские пули, не говоря о том, что библиотеки
были забиты статистикой промышленного производства и теорией чучхэ. Она
оборвала себя на полуслове, обеспокоенная другим соображением: она могла
показаться заумной; ей совершенно не хотелось задевать его гордость, потому
что слишком умная баба могла ему быстро надоесть, и он избавился бы от
нее.
Но он серьезно кивнул и сказал: «У меня бывает такое же чувство, когда
я читаю сельскохозяйственные новости в газетах. Так много можно рассказать
— партийные лидеры манипулируют рисовыми кооперативами, истории о том,
как свинофермы загаживают реку — но там только репортажи об урожае и пятилетние
планы, даже во время засухи.»
Проходили недели, и Юн-джу перестала бояться, что Янг-шик перепродаст
ее. Но хотя в первый свой день в Китае она сняла с пальто значок ушедшего,
но вечно живого улыбающегося Великого Вождя, Президента Ким Ир Сена (хмурящегося
заменили некоторое время назад), и прицепила вовнутрь кармана, где его
не потеряешь, она не решилась его выбросить на случай, если произойдет
невероятное, и китайская полиция ее поймает и отправит домой, она не хотела
появиться на границе без значка, его наличие смягчило бы тяжесть ее измены:
я никогда не теряла свою веру, я никогда не переставала стремиться к совершенству,
достигнутому эволюцией в Великом Вожде и его сыне, Любимом Руководителе
Ким Чен Ире. Она выходила из дому только по крайней необходимости, и самым
страшным испытанием был поход на открытый рынок: средь бела дня проталкиваться
через толпу, заказывать угрей или капусту, нагребать красный перец из корзинок
у торговца приправами, постоянно оглядываться, чтобы убедиться, что это
напирают бабули с авоськами, а не молодые люди в кожаных куртках и черных
очках, готовые схватить ее, потому что она боялась не только полиции, но
и других брокеров, которые, как известно, похищали девчонок уже в Китае,
и отправляли их другим покупателям. Первые несколько недель она почти не
пила чай и как могла ограничила воду, чтобы ходить в общественный туалет
как можно реже, но в конце концов она поняла, что соседки, все кореянки,
относились к ней с симпатией, и две из них как-то зашли и рассказали, как
нужно одеваться и краситься, чтобы выглядеть как китаянка. Часто ночью,
пройдя через туннель немилосердной тьмы, она обнаруживала, что лежит рядом
с храпящим Бонг-илом, и думала, что на кухне лежит нож, и никто ее не остановит,
она найдет нож и вонзит ему в горло. С бьющимся сердцем она кралась на
кухню, плутала в тенях, никогда не могла найти нож, и потом ее глаза привыкали,
и она видела темную точку на стене. С другой стороны прогрызали дыру желтоватые
человеческие зубы, клыки, выступающие как у Бонг-ила. Она просыпалась,
переворачивалась и в лунном свете видела своего мужа с открытым ртом, невинным,
как у зевающего ребенка. Тихо, он думала, тихо, как будто это он проснулся
в ужасе. Она не решалась включить свет, боясь разбудить Янг-шика или привлечь
внимание полицейского патруля, который наверняка зашел бы поинтересоваться.
Она не знала, делают ли они так здесь, в Китае, но от старых опасений избавиться
было трудно. Она нашла бутылку пива и выпила ее в темноте.
Первого Мая было невозможно отсидеться дома. Янг-шик настоял, чтобы
она помогла ему со вспашкой. Сначала она испугалась: надо было работать
в поле, на виду у машин, грузовиков, велосипедистов и красных такси, который
ползли по грунтовой дороге в сторону Янцзы. Юн-джу водила волов, а Янг-шик
шел за ними с плугом, подгоняя скотинку: «Давай! Пошли! Эха!» Проваливаясь
в землю по щиколотку, она брела вперед, передвигая тяжелые сапоги с налипшей
глиной, но несмотря на страх, ей стало это нравиться, так давно она не
работала на воздухе и не чувствовала как солнце греет кожу. Последний раз
она шла по сельскому полю когда Генеральный Секретарь Ким решил сам проконтролировать
проект по перепланировке земли в Северо-Пхеньянском округе, и она должна
была написать статью про его речь. Любимый Руководитель. Она была ошарашена,
увидев, что этот геройский военный командир, изобретатель ядерной физики,
астрофизик, самый великий игрок в гольф на планете, бессмертный ботаник
и биолог, который в возрасте четырех лет обнаружил почему цыплята поднимают
клювы, когда пьют и почему не бывает черных цветов — этот поэт и гений
был жирным лохматым маленьким человеком с желтыми зубами, одетый в сюртук
а ля Мао, читал всем нотации по марксистской доктрине в области мелиорации
земли, шутил со своими генералами и региональными партапаратчиками о девочках,
которых ему подыскали в колхозах городка Чонгчу и округах Уйчу и Кваксан,
и святотатственная мысль закралась ей в голову: что он просто был глуп,
этот Сын Самого Великого, шагавший, помахивая своей указкой, этот, с Отцом
на Небесах, просыпавший семена бесконечной радости и процветания по стране.
Но она загнала эту мысль подальше и написала в своей статье восхваления,
она могла это делать в пьяном виде или во сне, зная наизусть речь, которую
ей нужно перефразировать:
Остановив свой взор на огромных вымеренных полях, он отметил с огромным
удовлетворением, что местные члены партии и другие труженики, солдаты Народной
Армии, члены ударных бригад из других округов и инженеры, принимавших участие
в Кампании по Перепланировке Земель, полностью изменили облик ландшафта,
похвально завершив гигантский проект на высоком качественном уровне. Он
не скупился на похвалы их великим достижениям и поблагодарил их. Он отметил,
что все солдаты и граждане, принимавшие участие в широкомасштабном, изменяющем
природу эксперименте, проделали неимоверную работу в течение нескольких
месяцев в неукротимом революционном духе солдат, которым не хватало самого
необходимого, хотя враги народа говорили, что и нескольких лет будет мало,
чтобы завершить эту задачу. Он добавил, что это чудо, которое потрясло
мир и заставило трусливых американских агрессоров упасть на колени в страхе
перед достижениями корейского народа.
Он указал на то, что настоящая светлая жизнь в Северо-Пхеньянском округе
ясно показывает, насколько мощна сила нашей армии и народа, рвущихся вперед
в духовном порыве с железной верой в то, что если они решили что-то сделать,
они добьются своего. Он сказал, что перепланировка должна быть сделана
по всей стране, чтобы ее первоначальные контуры были абсолютно неузнаваемыми,
и таким образом все попытки кулаков и прихлебателей империалистов тайно
и незаконно спрятать урожай для личных целей были пресечены накорню.
— Эй! — позвал Янг-шик из-за волов. — Эй! Шевелись!
Водя фыркающих, измазанных грязью животных по полю, Юн-джу оглядывала
гребни и долины Яньбяня, и со своего участка она видела полдюжины других
пашущих бригад, мужчины всегда держали плуг, а женщины (у тех мужиков,
которым посчастливилось жениться) всегда вели волов.
Вот и правильно, что я закончу свою жизнь женой крестьянина. Работа
на земле — это наказание мне за каждое слово, которое я написала.
— Ты уезжаешь влево, — крикнул Янг-шик, и она дернула узду и подтянула
волов в линию.
3
Свадьбу отложили до окончания посадок в мае, и уже один месяц у нее
не было месячных, ее мучили приступы то жуткого голода, то тошноты, и она
выбегала в сад, где ее рвало. Она сказала Янг-шику, что пока не привыкла
к жирной пище, потому что не хотела преждевременно зарождать надежду, и
она боялась, что семья будет настаивать на том, чтобы она сделала аборт,
если пол у ребенка будет неправильный, ей хотелось защитить это создание
внутри нее, похожее на креветку, с крошечными отростками, из которых вырастут
руки и ноги. Она пока хранила эту новость в секрете. Но даже не подозревая
о ее состоянии, семья видела в ней сокровище, повышение своего статуса
— мой сын, знаете ли, нашел себе жену — и она лелеяла это наблюдение
как свидетельство того, что уходит время, в течение которого было возможно
перепродать ее. В июне они взяли напрокат дорогое свадебное платье темно-бордового
цвета и провели частную церемонию. Но они не могли зарегистрировать этот
брак, потому что она была здесь нелегально, а это значило, что ее сын или
дочь (пожалуйста, сделай нам мальчика) не сможет посещать школу, поступить
в университет, водить машину, или найти работу; но это было слишком далекое
будущее, и она могла лишь надеяться, что к тому времени что-то изменится.
Ей надарили кучу подарков: гардероб, новое платье, набор тарелок, доску
для резки продуктов и несколько ножей, одежду от двоюродной сестры, которая
работает на рынке. Женщины приготовили обед, какого Юн-джу никогда не видела
в своей жизни: несколько вариантов кимчи, рис и фасоль, салаты из папоротника,
малосоленая рыба, и бульгоги — кусочки свинины и говядины, обжаренные
с чесноком и завернутые в листья салата. Только раз она слышала про такое
пиршество в Северной Корее — это был Восьмой Апрельский Кулинарный Фестиваль
в Пхеньянском Доме Вермишели, фестиваль, открытый только для высших партийных
чинов (ей не разрешили его посетить, хотя она писала про него); но когда
она, голодная, писала про еду, она даже ощущала ее вкус и запах. Но даже
тогда она не слышала про деликатес, который подавали на ее свадьбе — съедобную
собаку. Забивали ее при всех, в тупике за домом, где жили родители мужа.
Затянув веревку на шее колли, отец Янг-шика, Юн-джонг, подвесил ее за горло,
я Янг-шик забил собаку табуреткой до смерти, и временное удовлетворение,
которое Юн-джу лелеяла (я жива, я ем каждый день, я могу заботиться об
этом Янг-шике, и он порядочный человек), начало рассыпаться. Юн-джонг свежевал
собаку быстрыми движениями ножа, отделяя шкуру от грудной клетки с прослойками
жира, и Янг-шик гордо взглянул на свою невесту, зная, что собаку никто,
кроме самых богатых, в Северной Корее не мог бы себе позволить, а бродячих
уже давно съели. Но только стерев пот с глаз сначала одним плечом, потом
другим, он увидел выражение лица своей жены, когда она забежала в дом.
Он пошел за ней по лестнице, через квартиру, на балкон, где он успокоил
ее, стараясь не привлекать внимания больше, чем привлек бы жених с лицом,
забрызганным собачьей кровью, шепчущий что-то невесте на виду у всех.
— Что случилось?
— Ничего. Это пройдет. — Юн-джу улыбнулась. Если Народная Демократическая
Республика и учит чему-нибудь, так это что бы ни случилось, всегда принародно
делать радостно-оптимистическое лицо.
— Ты расстроилась из-за собаки?
— Я никогда ничего такого не видела.
— Ты слишком неискушенная для крестьянки. Это твоя проблема. — Мысль
понравилась Янг-шику, и перед тем, как вернуться к делу, он сжал ее руку.
На ней осталась кровь.
Паника медленно отступила, и она успокоила себя, думая про Янг-шика.
Он хороший человек, хороший, хороший. Что еще надо, кроме порядочности
и грубой красоты, особенно, если представить, что могло бы ождать тебя
здесь. И его умственные способности удивительны для необразованного человека.
Я могу быть с ним очень счастлива. Может быть, я уже счастлива. Может,
все это и есть счастье. Не быть голодной. Не быть избитой. Не врать.
В этот день они оба слишком много выпили, и еле добрались до дому на
его мопеде, виляя вокруг углов, хохоча, нажимая на гудок, когда проезжали
мимо поломанной машины у дороги. Но ночью в этот раз бессонница одолела
Янг-шика. Он проснулся от того, что надвигалась гроза, и он не мог поверить,
что вел себя, как идиот — ехал пьяный и гудел на весь город. Юн-жду застонала
во сне. Он нежно взял ее руку. Он не слепой, он видел эту грусть, которую
она носила как тяжелый плащ, и ему пришло в голову, что вместе с невестой
он купил бездонный резервуар боли. Дождь застучал в окна и мелькнула молния,
осветив ее лицо голубым рельефом. Через несколько мгновений (два, три,
четыре) окна тряхнуло громом. Янг-шик отчаянно боялся потерять ее.
В конце концов она перевернулась и вздохнула. Она плакала.
Он спросил: «Что случилось, Джу?»
— Ничего.
— Свадьба разочаровала тебя?
— Нет, она была замечательной.
— Милая, прости, что собака так расстроила тебя.
— Собака тут ни при чем. Просто она мне напомнила кое-что.
— Что?
Долгое время Юн-джу не отвечала. Когда он решил, что она заснула, ее
голос донесся из наэлектризованной темноты: «Один мальчик каким-то образом
украл пирожное у Канга, местного партийного вождя, который разбогател,
продавая рис, пожертвованный империалистическими агрессорами — он продавал
кило по сто пятьдесят воней, то есть двухмесячный заработок. Я не знаю,
как это случилось, пацан или залез к нему в квартиру или украл его из машины,
не знаю, но он побежал по улице, увидел, что это тупик, через дверь пронесся
по госмагазину — в Корее есть такие, полки пустые, ничего нет, кроме свечек,
спичек, может, бутылки растительного масла, водка «Победная». Это было
так страшно — маленькая худющая фигурка, забился между скамейкой и батареей
и пожирал глазурь, как дикий зверь. Тут появился пыхтящий Канг. «Ну-ка
выплюнь, маленький предатель,» сказал он. Мальчик проглотил. Канг схватил
скамейку и начал бить его, и бил и бил, проломил ему череп. Оставил тело
в лиловой луже, чтобы директор магазина убрал его. Это было не тяжело сделать.
Был самый разгар голода.»
— Ты все это видела?
Он почувствовал движение — кивок ее головы.
— Там перестаешь чувствовать, — сказала Юн-джу. — Я не думала об этом
очень долго. Столько всего случилось. Все голодные.
Он до сих пор избегал спрашивать ее про то, как она попала в Китай,
боясь, что раскроются детали, которые ему не хотелось бы услышать. Но тут
он спросил: «Наверное, было трудно сбежать из твоей страны?»
— У моего отца были связи; это он продал меня.
Янг-шик сел, обняв колени.
— Я согласилась, — сказала она. — Другого способа не было. Я могла
бы там умереть, и семья была в отчаянии. Я говорила тебе, что у моего отца
был рак.
Он кивнул подбородком на коленях.
— Отец был одним из самых главных чиновников на железной дороге — и
мама тоже была, пока не умерла; она несколько раз ездила в Россию работать
с коллегами в Хасане и Владивостоке. Но из-за болезни он не мог работать
еще до того, как Высший Народный Суд приговорил повесить Семерых Лакеев
Империализма и его Южных Марионеток на стадионе Ким Ир Сена. Я уверена,
ты слышал об этом. Нет? Нам говорили, что все мировые СМИ освещали это
дело. Так случилось, что папа работал вместе с двумя предателями до казни.
Было время, когда мы жили в страхе, что его тоже арестуют. Может, из-за
болезни он был вне всего этого, и спецслужбы решили, что не стоит им заниматься.
Я просто рассуждаю. В любом случае, после этого для нас все стало гораздо
хуже. Мама к тому времени уже умерла. У меня на работе началась какая-то
борьба. Мы чувствовали, что что-то приближается, что меня скоро арестуют.
Но папа знал кое-каких влиятельных людей, военных офицеров, партийных начальников,
которые разбирали фабрики и продавали токарные станки и рабочие инструменты
в Китай в качестве металлолома. Он очень болен, он все время лежит в нашей
двухкомнатной квартире бледный и худой, как скелет. Я раньше сидела и массажировала
ему ноги и руки в тех местах, где болело. В жилых районах света не было
по восемнадцать, двадцать часов в день, и центральное отопление, с тех
пор, как я себя помню, работало еле-еле, поэтому он лежал в пальто, укрытый
одеялами, рот какой-то застывший, то ли в ярости, то ли в изумлении. Он
очень хороший человек, очень храбрый, сейчас его постоянно мучают боли
— он никогда не спит больше сорока пяти минут. Спал. Иногда я боюсь, что
он уже умер.
Была еще одна длинная пауза в ее рассказе, и когда вспышка осветила
блестящую дорожку у нее на щеке, Янг-шик стер ее.
— В квартире всегда пахло болезнью, лекарствами, змеиным вином, горелым
женьшенем, растительными примочками. Но в конце концов кончились деньги
на еду и лекарства. Мы много раз думали о том, что нам делать, и я согласилась
с папой, что лучше всего было бы найти мужа в Китае. И все равно, я была
в шоке, когда пришла однажды в пятницу с работы домой и обнаружила сидящего
на корточках человека в китайском пиджаке и белых носках, на запястье у
него болтались часы. Его лицо светилось здоровьем — жирные щеки и ясные
глаза человека, который никогда не голодал. «В последний раз я видел тебя,
когда ты была маленькой девочкой, а теперь посмотри на себя,» — сказал
он. Это был Канг. Очевидно, он забыл или не заметил меня, когда забивал
мальчишку. Я встревожилась и посмотрела на папу, но он отвел глаза.
Канг долго рассматривал меня. Потом нагло начал щупать мои ребра. Сказал:
«Она худая.»
Папа ответил: «Мы питаемся очень просто, но она хорошо готовит и может
сделать отличный обед из лапши, ну этой — из коры и травы, с парой ложек
риса, если он есть. Я не жалуюсь; как говорит Любимый Руководитель, нам
нужно затянуть пояса в борьбе с американским агрессором. Но она поправится,
как только будет питаться настоящей едой.»
— Вопрос в том, здорова ли она? Нет ли болезней? Я вижу, вы сам-то
больной человек, Товарищ Ли.
— О, она совершенно здорова, — сказал папа. Посмотрел на меня так отчаянно.
— Она всегда была хорошей девочкой и членом партии. Никаких парней, ничего
серьезного.
— Сколько ей лет? — спросил Канг.
— Двадцать два, — сказала я.
Он посмотрел на меня. «Она кажется старше.»
— Она голодная. Как и все.
— Мы скажем двадцать два. Она красивая девочка, никаких явных недостатков.
Да, думаю, найдем ей мужа. Если бы ей было четырнадцать или пятнадцать,
могли бы найти ей очень богатого. Могу дать за нее семьсот пятьдесят вон
или пять кило риса. Выбирайте.
Папа выбрал рис. Семья голодала, к тому же он мог обменивать его. Канг
дал мне полчаса на сборы, но брать было особо нечего. Лифчик, трусики,
мой красный диплом (Бонг-ил выбросил его, потому что было опасно иметь
свидетельства того, что я не китаянка. Перед уходом я посидела с отцом
и мы поплакали. В нем что-то было спрятано очень глубоко — я не могла туда
дотянуться: думаю, что он был религиозным человеком, может быть, христианином
(однажды мне сказали, что у меня был чудесный дядя-священник); но он никогда
не говорил со мной об этом, только когда он обнял меня, прошептал «Я буду
молиться за тебя». Этой ночью мы с Кангом поехали на границу.
Янг-шик лег на спину. Гроза удалялась, сверкание молний ослабевало,
гром уже не так сотрясал стекла, они лишь чуть позвякивали.
— Ты сердишься на меня, — спросил он. — За то, что я купил тебя?
Да, хотела сказать она. Я не мебель, не велосипед, не пирожное. Больше
всего меня злит то, что я не могу тебя ненавидеть, потому что я возможно,
люблю тебя, потому что я боюсь, что буду любить любого мужчину, который
будет заботиться обо мне и после всех этих лишений будет хоть чуть-чуть
нежен со мной. Но она сказала только: «Как я могу сердиться на тебя? Без
тебя я бы умерла.»
— Это не тот способ, которым я предпочел бы найти тебя, но в конце
концов все получилось, как надо, ведь правда? Я думал, что проживу всю
жизнь в одиночестве, что никогда не найду себе жену. А потом я боялся,
что потрачу все эти деньги и мы возненавидим друг друга. Я знаю, что тебе
было трудно, но ты выполняла свой долг, помогая семье. И если мы заработаем
на этом урожае, то, может, мы пошлем немного денег твоей семье. Все можно
решить. Можем устроить лечение твоему отцу. Может, даже привезем его сюда.
Думаешь, разрешат, если мы дадим взятку кому надо?
Янг-шик просунул руку ей под пижаму и погладил ее живот. Подозревал
ли он, что она беременна? Нет, он просто прочертил пальцами линию от пупка
до зарослей, которые вели треугольником в расщелину в песчанике, в алебастровую
пещеру с колодцем мирриса, внутри которого и оказались два его пальца.
Она повернулась к нему, нежно сжала его, начала движение запястья вверх-вниз.
Сказала: «Ты никогда не продашь меня, милый?»
Потрясенный, он пригвоздил ее плечи к матрасу: «Джу, как ты можешь
задавать такие вопросы после того, что было сегодня? Вся моя семья...»
— Потому что Бонг-ил сказал мне...
— Тихо, — сказал Янг-шик. — Потом смущенно, будто боясь того, куда
может привести его декларация, впервые в жизни сказал женщине: «Я тебя
люблю».
— Милый, — Юн-джу прошептала, пока муж расстегивал ей пижаму, — Ты
знаешь, что я люблю тебя.
Наверное, она так и думала. В любом случае, что еще тут можно сказать?
4
Через два дня Янг-шик ушел на заре, летом этой части Китая это было
четыре утра, и к тому моменту, как Юн-джу пошла за покупками, он уже был
за двадцать километров от дома, он неторопливо вез гору овощей в город,
минуя длинную вереницу крестьян на перевернутых задом наперед трехколесных
велосипедах, мимо грохотали грузовики, роняя гравий. Когда она шла домой
с хозяйственной сумкой, набитой продуктами, голова ее была занята мыслями
о семье в Хонгване. Она вспоминала, как лет двадцать назад отец кричал
«Ап!» и подбрасывал ее в размытый полог цветущих деревьев в Сталинском
Парке, затем она падала вниз к его большим глазам и открытому рту, и он
ловил ее в последний момент. «Еще! — кричала она. — Папа, еще!» Это было
одно из самых ранних ее воспоминаний, но когда она попыталась задержаться
на нем, ей показалось странным, что она будто остановилась, а папа будто
удалялся от нее, и сейчас, идя по грунтовой дороге в Яньбяне, ее охватило
убеждение, что он умер. Его положат в гроб — его белое прозрачное лицо,
смирение, которое старит тело, когда дух покидает его, и через несколько
часов он будет выглядеть на девяносто, а не на свои пятьдесят два — и она
слышала похоронную литургию от государства, имя Отца и Сына, Великого Вождя
и Любимого Руководителя, благословенную двойственность, и идя по Центральной
Улице с тяжелой сумкой, набитой продуктами, она горевала от повсеместного
траура во время голода, в котором потонуло бы горе от смерти одной жертвы
рака средних лет. Она свернула с главной дороги в лабиринт переулков, где
она жила, но кто-то схватил ее сзади.
— Лезь в машину, — сказал он.
— Пусти!
— В машину.
Бонг-ил. Толкал ее к «Лэнд Крузеру». Его шофер тоже здесь, вместе со
своим влиятельным шефом, заломил ей вторую руку за спину.
— Я закричу. Помогите!
— Хочешь поорать? — сказал Бонг-ил. — Хочешь, чтобы пришли менты? Валяй.
Юн-джу промолчала.
— Тогда заткнись и лезь в машину.
Бонг-ил уселся рядом с ней, а водитель с телохранителем заняли передние
места. Пока автомобиль набирал скорость, он вытащил из кармана горсть семечек.
В салоне пахло потом и кремом после бритья. Он начал лузгать семечки, языком
отделяя ядрышко от шкурки и выбрасывая шелуху в окно.
— Хочешь?
Она проигнорировала предложение. «Что вам нужно от меня?»
— Не злись. Есть хорошие новости. Я вернулся, чтобы вытащить тебя из
этой упряжки. Я не мог выбросить тебя из головы, особенно когда я увидел
тебя во время так называемой свадьбы. Ты не заметила меня? Я думал, заметила
— так дернулась. Я проезжал мимо, и я увидел красавицу, в этом твоем платье,
стояла на балконе, и приказал водителю остановиться. Ты не можешь себе
представить, как я был потрясен. Волосы у тебя растут хорошо, очень симпатично
и с такой длиной — очень модно. И я подумал, я был прав с самого начала
насчет этой девочки. Я должен был доверять своим инстинктам и попридержать
тебя подольше. И когда этот осел-крестьянин выходит в своем пиджаке из
проката и начинает тащить тебя за руку, позволю себе заметить, он, очевидно,
тебя очень раздражает. Бедняжка. Жизнь длинна, слишком долго придется жить
с ненавистным человеком.
— Я не ненавижу его.
Бонг-ил засмеялся и опять защелкал семечки. «Так или иначе я решил
тебя похитить. Я забираю тебя из рук этого крестьянина, отдам тебя туда,
где жить тебе будет лучше, может, немного карманных денег на одежду и побрякушки,
если будешь хорошо себя вести. Я нашел тебе человека получше.
— Я не хочу никого другого.
— Заткнись. Я имею в виду себя. Понимаешь? У меня уже есть жена, но
она просто маленькая глупая девочка, и мешать тебе не будет. Можешь себе
представить, каково это быть женатым на подростке. Музыка, волосы, вечеринки.
Я сказал ей, что нам нужна еще одна горничная, но ты не будешь ей подчиняться.
Только мне. Кто знает? Может, если все сложится удачно, я продам ее, и
мы будем вдвоем — ты и я.
— Мой муж найдет меня.
— Муж? А, ты имеешь в виду мужика, который купил тебя за три тысячи
триста юаней? Пошел он на хрен, этот глупый крест. Если я буду в щедром
настроении и ты будешь не слишком меня раздражать, может, я найду ему другую
невесту взамен. А тебе-то что? Ты видела, где я живу, почти что дворец.
Будешь там жить со мной. Я — твой новый хозяин. Ха-ха. Твой Любимый Руководитель.
«Лэнд Крузер» ехал со скоростью шестьдесят пять километров в час, когда
Юн-джу выпрыгнула из него. Скатилась по обдирающему гравию. Потом бетонный
столб вырос из дороги и ударил ее по голове, и будто чернильная бомба разорвалась
у нее перед глазами.
5
В свой первый день после отпуска инспектор Янг из Отдела Иностранных
Преступлений получил приказ выполнить самую ненавистную из своих должностных
обязанностей: вернуть беженку. Он нашел женщину в амбулаторном пункте,
где доктор — сам этнический кореец, поначалу возражал, что в таком состоянии
ее нельзя передавать; но он был государственным служащим, и когда гарнизонный
командир ясно поставил перед ним задачу, он подписал все необходимые бумаги
на выдачу. Янг препроводил забинтованную пленницу в наручниках в такси,
которое ждало снаружи, и велел водителю ехать к границе. Мужчины разговаривали
на китайском, которого девушка явно не понимала. Инспектор Янг радовался,
что вел машину китаец; они-то ценили необходимость такой работы. «Эти корейцы
наводнили бы весь регион, если б вы их не останавливали, — сказал водитель.
— Ни одного человека не осталось бы от Демилитаризованной Зоны до реки
Туманган. Все они были бы здесь.» Янг кивал, но чувствовал себя неуютно.
Он взглянул на заключенную, синяки на глазах, окровавленное ухо, рука на
перевязи. Девушка была настолько перепугана, что пребывала в шоке. Всю
дорогу до границы, шестьдесят километров, она смотрела перед собой, ничего
не говоря.
Они остановились на полчаса, чтобы заполнить еще одну стопку бумаг
на пограничном посту с китайской стороны, затем прошли к середине моста
до линии границы, проведенной на асфальте. Уже наступило лето, на ней не
было пальто, поэтому она оказалась здесь без значка с Любимым Руководителем,
что само по себе было предательством. Северокорейский пограничник, не дожидаясь,
пока пленница перейдет через линию на его сторону, ударил ее кулаком в
глаз.
— Тебе понравилось трахаться с этими китайцами? — сказал он.
Юн-джу не смогла сдержать рыданий, которые копились месяцами, годами,
десятилетиями, в этот момент она чувствовала себя постаревшей, отягощенной
горем, болью, изоляцией, мужчинами, перспективой умереть в одиночестве
в очень малом пространстве. Ей только сейчас пришло в голову, что она так
и не сказала Янг-шику, что беременна.
Инспектор Янг видел, как пограничник потащил девушку в гарнизон на
другой берег и втолкнул ее за дверь. Вздохнув, он вернулся в такси и сказал:
«Поехали отсюда.»
Водитель, наблюдавший всю эту сцену с берега, произнес: «Ну и мудаки
же эти северные корейцы.»
Инспектор покусывал ручку. Казалось неэтичным по отношению к братству
людей в форме ответить на этот комментарий.
— Может, она выберется обратно, — рассуждал водитель. — Я слышал, такое
бывает. Они дают взятки.
Янг пожал плечами. «Кто-то же должен что-нибудь сделать, — философски
заметил он. — Все всегда кончается именно так».