Speaking In Tongues
Лавка Языков

Константин Дмитриенко

ГРАНИЦА

 
 

1

 
 
Путаясь в упаднических оборках облаков, перешагивая через лужи теней, уворачиваясь от перемигивающихся через всю длину города светофоров, обходя запутанные сети парков, со стороны кладбища и в сторону моря огороженного бетоном и охладевающими трупами пляжей — последние краски на бедрах и песок в купальных тапочках — по бархату сезона, все потеряв, не дождавшись, не до… До того как.
Трещина через все небо. Жара свела с ума, и отступает: асфальт еще проваливается, но уже застыл в своих берегах течения. Каждый след принимает свою форму. Сознание нашаривает путь к норме. И все же…
В небесах. Ходит кругами. Гроза. Крадется, неслышима, невидима за сытым урчанием моторов, шлепаньем шагов. Ниндзя!, только посмотри на нее! Точно, ноль в ноль — НИНДЗЯ.
Входы-выходы перемешались.
Вавилон. И через все небо — трещина.
И когда ты вернешься в порт прописки,
Те, что прибыли раньше, скажут тебе: «Дурак.
Оставался бы ТАМ…»
— А вы-то, что же?
— Ты думаешь, мы мудрее тебя? Ха!
Как бы не так.
Не родная земля — тени жен азиатских идущие мимо и мимо.
 
 

10.

 
 
Сплетая и расплетая пальцы Ветер смотрит. Что на той стороне? Не рискует перейти дорогу. За секунду до воплощения, движение прерывается осторожным замыслом — переминайся, двери открыты. Топчись на месте, за этим закатом — ночь. Стой!, что ты забыл на другой стороне? Спутанные космы огня — вот она, грива дракона — смутное воспоминание о жгущем дыхании. Я придумал кенинг — «гнездо огня», понял, о чем это? Шрамы у меня на груди — термическая татуировка усталой страсти. Губы шевелятся, в старости, к мокрым зубам прижимается вялый язык, гортань вибрирует и пересыхает. Так бесконечны реки к увядшему океану. Песчаный язык устья лижет гнилых водорослей на скалах звук — «Окончание капли. Конец века, с которого капает мораль христианства. Во влажном сумраке джунглей, стой, опустив голову, на этой стороне огненная волшба - черное тело петуха, красная голова — сукровица и восторг». Они, лишенные то глаза, то уха, то руки, то ноги, то одной то другой, блуждающие увечья выставляют из тумана. Скоро начнется ЭТО. Спой им! Спой им спой им спой им! Стой. Иди. И еще раз стой. С той стороны, где ветер, сплетая и расплетая пальцы, смотрит и не рискует пересекать алую дорогу. Девственниц смутных плащи будут окрашены в кошениль. Перед дверью свалят и выварят самок.
ТАГ ХАИРМ!
И Гея свернулась калачиком в нас, мы же особенные, мы рождаемся ногами вперед.
 
 
Продвижение к центру. Сталкиваясь с потоком на окраину (на стебле сумерек назревают зерна-свищи фонарей), (воздух поднимается, опускается — выстреливая в молоко колонны миражей), (дикая охота расположившаяся на привале) водовороты засасывают. Капли на переносице, пятна на штанах, складки на юбках, соломинки в волосах, земля, кусочки кожи и крови под ногтями, расцарапанная спина и искусанная грудь, запахи пота и цветов каштана на свежей рыбе, ароматы. Нас раскалывает на части и выплевывает за километры от начала кружения. Приходится изнова начинать путь с самого-самого. Смотри-ка! Нас сочетают, подбирают, сортируют — зерна к зернам, плевела к плевелам, мухи к мухам, котлеты к котлетам, плевы к вирджиниям, вирджинии к джорджиям, опять смешивает. Бэкнусь ли в СССР? Нет уже.
 
 

8

 
 
В глотке улиц, почти в клоаке, на выходе из гастронома,
тенеглазая и вечная (как наказанный Жид) гадалка,
кинет на пару сотен,
изысканно, как катала лоха, но все же,
предскажет дорогу, дом казенный и встречу
с пиковой дамой; без козырного интереса,
промежуточную площадь 3х4 и
диван (2 на один с половиной).
А еще, тебе будет свобода
судна ушедшего в Сингапурские доки;
альтернатива: вернуться или
обзавестись дырой под ватерлинией,
не раскрывшимся парашютом,
представить себя волком деница
или сталинским соколом,
дно поманит пальцем, всем телом
на выходе из зоны досмотра…
Ничего лишнего. Ничего личного.
Кроме полной свободы.
Абсолютной свободы.
 
 

2

 
 
Я наверняка бы стал потрошителем, но, зовут меня не джек, нет в кармане у меня скальпеля, ланцета тоже нет, матка возбуждает меня, когда она в глубине и лучше быть в влагалище, чем держать это все на руке. (Метафизическая Река Сид Ахмет Бен Инхали) Тем временем:
Рядом присаживается яркое существо и, заказав «Пиво!» поправляет помятую прическу и перекрученные чулки, именно чулки, а не колготки, я же вижу, набрасывает свежий блеск на уже стертый с губ, рассматривает в зеркальце синие тени на лисьих глазах (а может быть так по-шпионски озирается?) и оценивающе прицеливается. В меня? Воздух сплетен из теней ароматов (вошли в моду и закрепились уже в женских рабочих порах мужские, тайные, оперативные CIA, Secret Service, KGB, etc…)
— 50 на 5, итого 250 еще 100 до утра 400 ну 500 если повезет - а ты, ага?
— Вряд ли…
— Я помогу.
— Ну, справлюсь в случае чего и сам. Даже вручную. Цену не потяну. А ты «за так» не будешь… профи?
— Ага. Кофе будешь?
— В другой раз.
— Ты мне нравишься… милый такой. Я — Галя. А ты?
— Фенрир.
— Странное имя.
— Варяжское.
— Ну, так заказать?
— Кофе я и сам потяну. За растрату кот не поддернет?
— Я сама по себе…
— Значит, самостоятельная.
 
 
Мы мило, как муж и жена, целуемся, безопасно, вне страсти. Галя отправляется зарабатывать свои «500 если повезет», работа тяжелая — стучаться головой о руль или раздвигать ноги в узенькой малолитражке, а я — я знаю, когда гаснут фонари, тени выползают из под потных тел и устремляются в открытые окна. Однажды, поднявшись с низкой постели, в ванной, я не увидел ни собственной тени, ни отражения в зеркале,..
— Иди сюда…
— Не хочу… Воды принеси, там стакан есть.
— Я говорю, иди сюда.
— Ну, что еще?! … … … ух ты!
Между простыней мы честно пытались найти свои перепутавшиеся тени и отражения, тщетно, через пятнадцать минут к нам вернулся только соленый вкус и запах рыбы, животы слиплись и в ту же секунду, когда крови пошла в горло я и сам почувствовал укус в шею, и до утра, а оставалось не так уж и много, пока тени не вернулись черной бабочкой с черепом на загривке и нетопырем, ее кровь была моей, а она глотала меня и оба мы были судорожны до третьих криков птиц до вторых звонков трамваев. Только днем я подмигнул своему отражению, обзаведшемуся за ночь двумя ранками на шее чуть выше ключицы, а тень, тень заблудилась или мое отражение мое подцепило в ночи где-то совсем чужую тень, вот и хожу сам-отражение-чужая тень.
 
 

10.+1.

 
 
Полночь. Ветер пересекает дорогу. И останавливается. Здесь, это признак того, что Кошки в Чайном Городе сегодня уже не выйдут на охоту. Камни, остывая, присасываются к теплым и вонючим задам бродяг, протискивают свои вампирские хоботки между буквами вчерашних толстых журналов. Сколько не заглядывай в окна, а видишь только самого себя. В разнообразных позах. Любовь асаниста. Апсары на фронтоне и глаза облизывают губы. Игры на нефритовой флейте, без нот, выплескиваются в парение Феникса над огнем и в пламени; упорный Дракон-октябрь стучится в раковину, — что это?, поиск огненной жемчужины? Туман пассивен. Мудрость его — сама по себе и всеобъемлюща, вся мудрость — туман. Трамваи, троллейбусы, пригородные поезда — те же очки, — позволяют заглянуть дальше и дальше и дальше. «А ты купил билет?» Да и темно. И туман. «За проезд!» — звонко чокнулись и причмокнули закусив. Феи из окон своих квартирок озираются и тянутся к моей походке блюза, к твоей походке свинга. Кофейный запах становится все неуловимей и тоньше, мешается с пергаментным ароматом (так. так, именно! тлеют листья и под пальцами шуршит книга), завтра рабочий день и кофе угасает. Феи вальсируют, не покидая своих плацдармов, ты знаешь имя генерала, что их отправит в бой, но распознаешь ли в танце, пери этого города? Ах, молчи, феи в масках колдуний. Черные домино и Венеция нынче минула. Ветер пересекает дорогу. И останавливается.
ЭТО УЖЕ НЕ БЛЮЗ, BABY…
Неожиданней чем смерть гаснет свет. Лед глаза — кровь.
 
 
Когда погаснут фонари.
Но через все небо — трещина.
Отсюда ее не видно.
Ни одной из них ты не успеешь сказать
«мне нечего тебе предложить кроме полной свободы
на следующие за этим днем семь месяцев
кроме полной свободы абсолютной свободы»
а она это все знает сама
знает сама
сама
все
 
 

3

 
 
Молчание — месть. В среде одиноких
Известно: песок на ладонях — не знак.
Приблизиться к мысли, что небо бездонно
Позволит расчерченный воем собак
Час волка. Томится и слепнет звезда над туманом.
 
 
Валькирии спят. На фронтах — перемирье
И в ожидание новой войны
Есть повод дивиться узорам на ткани,
И норны отложат на час челноки.
Так ткется дыра в паутине судьбы.
 
 
В подвалах вода. Над подвалами — омут,
Попавшие в соты квартир, любовники курят
Печальны и строги. Все ритуалы соблюдены
От вдоха до вдоха, от знанья до слова.
Молчат телефоны, зависли лифты.
 
 
Песок на ладонях — не знак, только повод
Поверить в удаление судьбы.
В подвалах — вода, над подвалами омут,
 
 
Мы — на поверхности этой дыры.
До полной остановки, в берегах
Безвременья скользит река.
 
 

4

 
 
В игре по маленькой город остался за ними. Город отдался им. Он и раньше принадлежал. И теперь. Всегда.
Ниже абсолютного нуля нет времени. Все замирает. Конец дороги. Придорожная закусочная с рекламными светлячками звезд над крышей, облупившиеся колонки бензозаправочной станции, в белой окантовке голубой прямоугольник дорожного указателя. Лампочки в фарах едва тлеют. Хрупкая, хриплая пластинка. Долгожданный конец.
Тупик. Привидения за стойкой косятся из-за плеча. Монету — туда. Напиток — сюда.
Ниже — бесконечная пустыня шепчущего песка и закрытая дверь.
Ниже — капли влаги, осторожно выглядывающие из разверстых люков пор. Озирающиеся шпионы ползут по коже. Камикадзе! Никогда не вернутся.
И, сразу же за смертью, бесконечное ВСЕГДА.
 
 

10.+2.

 
 
Сумерки. 7. Ветер пересекает дорогу и разворачивается. Назад! Иней слеп, неприступен и нежен, стеклянный родственник цветущих вишен — касание воплощается падением. Дотянешься, привстав на цыпочки? Спирт спасал еще вчера — сегодня — похороны шубы и ты замерзаешь вместе с ней. На берегах, в мозгу уснувшей жабы, в глазах совы — полюс неприступности — лед Цейлона. Знаешь. Знаешь, Любовь — Мост. Застава на границе, и вот — еще одна промежуточная станция, остановка. Транзитный пассажир — я последний король в растраченном королевстве тропинок и крохотных, шестиногих, неопрятных, вымерзающих крыс. Цветы без росы — прозрачные цветы — незримые цветы. Я — последний король. Первый астронавт на Луне — отпечаток протектора через все лицо и ветер холоден как змей, спящий до весны. Ты заглядываешь в сны. Ты заглядываешь в узкие зрачки и ничего, ничего, кроме дымки и призрака случайного кролика застывшего замертво; красный фонарь над входом в щель блаженства мерцает мерцает мерцает и — спит. Ставни устало расправляют плечи и разводят руками. Ставни — ночные сторожа, они работают, смежив веки домам, они служат пятаками на мертвых глазах, они мертвы, когда все живы. Аверс — Реверс. Лик — Орел. Реверс — Ветер, шелестит, скрежещет чешуей, пересекает дорогу, разворачивается. Назад! Колдунью тошнит, и она выблевывает на угол проглоченное варево. Демон улыбается, как ребенок во сне.
SHA-MAN!
 
 
И небо расстегивает ширинку и смотрит глаз Солнца.
 
 
И за спиной вырастали крылья. И в конце лютой дороги — смерть. И смерть летит по дорогам. И красные знаки — пулевые отверстия в голубой коже дыхания. И дорога — сумеречная память, застарелая черная рана, открытая от осторожного клацания ножниц и до самого края. И за спиной вырастали крылья.
Не приведи господь оказаться на обочине.
Не дай бог увязнуть в расплавленном асфальте.
Не пробуй и думать о том, что можно остаться.
В отказе.
 
 

9

 
 
До полной остановки. В берегах безвременья
скользит река. Созревшая по осени
луна прикинется беременной,
но в руки жесткие так просится.
Испивши терпкий сок бессонницы,
 
 
как динозавры вымрет лето, —
без камня в изголовье, без холма…
Обыденность — опасней пистолета.
Поэта остановит не дуэль
(лень, хлеб досужий — все сонеты).
 
 
Уездный журналист, а в принципе — кобель,
я отзовусь на голосок вселенной
и запах течки. Только намекни:
мне осень (как луна) покажется беременной,
но поклянусь — Здесь нет моей вины!
 
 
Трамвайный бунт переживем
и битву птиц и рыб увидим.
За стрелкой — тухлый водоем,
 
 
вот там забвения обитель.
Среди политиков и пьяниц, спокойней синего кита,
умру с зимой и не успею пересчитать свои года.
 
 
Если движение началось, оно уже не закончится. Если за спиной выросли крылья из крови, хрипов, кашля мотора и выстрелов — значит ты под небом размеченным красными дырами, значит — эта земля рассечена, сзади — до твоей спины и от твоей груди — вперед, а ты?, — ЦЕНТР. Поверни назад, там то же.
 
 
Это крылья. Это смерть. Это дорога. Это то, что летит навстречу и застревает в глазах. Это проникает в самую глубину и оттуда продирается назад, прокалывая кожу. Это осколки голоса, возвращающиеся из края белых гор — справа. Это песок и комары — жаркие укусы и застывшие на черном стоке сгустки крови. И это глаза по которым ползут вязнущие в жидкости и тянущие за собой прозрачные нити вод слезного озера. Соленого моря труп — ЭТО — время.
 
 

4

 
 
На этих глазах здание эпохи рассыпалось издав торжественно-трубный звук называемый «бздением». Кого-то придавило, или только слегка пристукнуло. В любом случае, все выжившее большинство оказалось «с припиздью».
Они бродят — волосатые неприкаянные бисером и цепями звеня для чумы и проказы — призраки от бодхисатвы до огун феррай не помнящие имен — призраки эпохи шатаний и раскачиваний. Той эпохи, что рухнула на этих глазах, протрубив зловоние.
 
 

10.+3.

 
 
Ветер выходит на середину улицы. Прижимается к земле. Отталкивается и, сбивая с колес мотоциклистов, берет разбег. Вот и конец города. Обрыв. Прыгнув вверх, ветер, теряя перья, впивается в высь. Высь неба, — закрытый на замок люк, сорван с петель. Кровь капает на гнилые улицы оттаивающих городов. Давай! ДАВАЙ! Делай Это, Любовь Моя. Слушай! Любовь Моя, слушай любовь. Вот то, чем мы дышим — ствол шири от горизонта и в центр, а выше, над нами — ветви неба и трепещут первые белые, синие, серые листья. Слушай! Алкоголик говорит с небом без посредников и начистоту. «Где святая вода твоя? Где? Где твое обещание снять печати и стереть нас, где? Где во мне замысел Твой? Воплощение?! Где?! Так уймись же, и я стану ящерицей, крылатой рыбо-птице-драконом пьющим молоко Твоих звезд. Навалить мне на твой сифилис, плевать на шанкры, я смогу поиметь Вселенную в эту дырку — Галактику.» Слушай, Любовь Моя! Нет, ты не фея. И если я подарю тебе крылья, разве ты станешь легче? И если я болен, опасно заразен — я гниль первая слизь весны в ожидание дождя и семени после останется простор и пыль над трубой крематория. Дальше Дальше Дальше летим мы и никто уже не отстает. Генералы пьют из походных фляг розовый сок. Политики дряхлеют над омарами меморандумов. Королям никогда не выбраться из пирожных лабиринтов царских охот. Римский Папа, Верховный Муфтия, Лама, Первосвященник — подрались из-за мозгов в вскрытом черепе голой, тупой обезьяны. А ветер выходит на середину улицы, ноги превращаются в колесо и — вот она — застава в начале города — Высь высь высь — золотой лентой вой вплетает себя в наши волосы.
Метафизическая Река Ютта Серенсен
Мы отпускаем ночь и выпускаем (с рук, из центра наших ладоней расцветают они) ловчих птиц.
 
 
Здесь имена их.
Сыч
Скопа Кречет Филин Коршун Ястреб
охотник за полетом крыс
забросит сеть сплетенную дыханьем рыб
эй! берегись я здесь и я иду!
вынашиваю цель
мудрость не спасет змею
ВПЕРЕД! ЛЮБОВЬ МОЯ! УБЕЙ ИХ ВСЕХ!
 
 
Они не боялись друг друга. Потому что на этих улицах любовь привычна, она была здесь с самого начала, еще до нас и улиц и воздуха и туманов дождей, до всего этого — она была чем-то, что само собой и останется после нас и даже без нас, не надо прилагать никаких усилий. Если не на этом углу, тогда на следующем, если не ты и не с тобой, то с кем-то другим, даже если по разным сторонам и в разные стороны, через полчаса, не сегодня так завтра, через месяц, через год, может быть у входа в крохотный магазинчик, где колонковые кисточки и беличьи кисточки, резцы по дереву и шпатели, гладкие, местами геометрические китайские черепахи из камня, под радужными осколками морских ушей (Mетафизическая Pека Heliotis Sp.), или через столик в кафе, над «водка — лимон» и между «мороженым — шоколад», на скамейке в парке, но окажутся рядом и случайная (это только так кажется, что она случайная, на самом-то деле — со времен Творения готовилось ВСЕ ЭТО) фраза брошенная по плоскости ненавязчивого шума составленного из треска и искр мокрых трамвайных поводков, шуршащих шин, бессмысленных и тупых взглядов голубей выпрашивающих булку и наглых криков чаек требующих булку, фраза, слово, звук, взгляд (— А? — Ага!), полетит, порождая концентрические волны, пересекающиеся друг с другом, друг на друге, на мокрых улицах, на подворотнях выводящих к кирпичным стенам и все идет к тому, что они идут и смотрят на объявления в окнах гостиниц «ЕСТЬ СВОБОДНЫЕ МЕСТА», ничего не боясь и не пугаясь друг друга. Потому что улицы и небо и стены и тучи и шум и свет и тьма и туман созданы для случайной любви, для каждой первой встречной любви. Вот поэтому они и не боялись друг друга, попадая на паперти, на лестницы ведущие в подворотни и выводящие к мокрым кирпичным стенам за которыми столетние квартиры приносивших доход владельцам домов, где не одно поколение их, или не их или совсем других, чувствовало то же самое желание в этих комнатах, где высокие потолки и эхо и окна кажутся узкими как в церкви, а воздух пахнет Пасхой и Благовещеньем, и Бог не страшен, потому что текуч, сам по себе и во имя дождя и тумана и сквозь — ночные огни, меркнущие к трем часам для того чтобы уступить место Сиятелю, оставляющие пространство для краткой темноты, ровно на одно дыхание, одно на двоих — общее дыхание, а до начала ожидания солнца есть 4-5 минут, а до первого луча — 4-5 часов тумана, во мгле, почти в полной темноте, живя касаниями, — маскарадным выстрелом хлопушки — шлепок большого флага на высоковознесшейся крыше здания краевой администрации — нечаянный ветер попавший в мокрую ткань энергично отряхивается и им незачем бояться друг друга. Улицы созданы для любви и наоборот. Это, совсем как тот, первый фортепианный пассаж из под хрипа хрупкой пластинки, после далекого грома и под говор дождя. Они входят в старую, известную всем песню, слова которой всегда одни и те же, и постоянно меняются, каждый вносит свой смысл и суть остается одна и та же. Все слова и хрипы, сказанные шепотом в ухо, каждое дыхание и каждый ответ — о том, что смерть отступает, что смерть далека, что эта случайная любовь — случайна — еще одна остановка мгновения на пути к вечному, господи!, да что за хрень-то я несу!, что же из меня этот дешевый пафос прет?, что же это, господи,..
И ОНО ответило — ЛЮБОВЬ.
Первая встречная, случайная.
Все случайно и незачем бояться. Некого бояться кроме самих себя.
 
 
Страх — это не им, не им, не именам их. Страх остался в великой степи предков бежавших своей агорафобии в великое переселение.
 
 
— Не то, чтобы нам было плевать на собственные семьи и корни, мы просто сами — зерна. Можем дать корни, стебель, расцвести и созреть плодами, птицы будут отдыхать на наших ветвях, и мы укроемся в тени и входя друг в друга перестанем опасаться и сгорать от стыда если придет ОНО и спросит, «Что же вы спрятались»? Да, вкусили плодов, да познали, но мы сами — деревья, проросшие из семян, которыми были в тот момент когда шли по разным сторонам и встретились.
А можем и сгореть. Как холодные тела в земле сельвы, в ее воде.
И они никого не боялись. Единственный страх — ночные ужасы сна. Пальцы Деймоса, шепоток Фобоса. Но и эти малости — заслужить еще.
 
 

5

 
 

ВСЕ ЭТО

 
 
— И мы будем смотреть книжки с картинками, а трамваи будут идти по рельсам и звезды будут самыми крупными и короткими на падение, так что и желание загадывать не надо, — не успеем, да и не зачем, поскольку у нас есть:
ВСЕ ЭТО
 
 

6

 
 
И еще… Они не спешили. Потому что эти улицы, дома, окна, боги, вода на стеклах и воды за окнами и без богов, небо, методично капающее, все это предполагает вечность. Кусок магнитофонной ленты склеенный в кольцо бесконечно объясняющий округе одно и то же о брачных песнях китов или волков — скорость задана и каждое слово на своем месте, на месте канонизированной молитвы. Ритуал. На века, на века, на века — секунда становится секундой только по прошествии, но от начала до конца — вечность. И некуда спешить в пространстве абсолютного нуля между секундами. Они не спешили и измеряли время оргазмами и от того вечность становилась понятной, нисколько не страшной.
— Годы превратят нас в жалкое подобие самих себя, в смущенное эхо тени, тающий на песке кусок льда — то же самое, но меньше, меньше, меньше.
Потому что в полумраке сокращающихся дней и сумраках длинных, как ножи предателей ночей до самой зимы можно быть уверенными, как в ватном одеяле.
 

7

 
 
Потому что ЛЮБОВЬ. И еще один шанс проснуться к самому началу фильма со странным названием, чудаковатыми героями, сумасшедшим общим планом и парадоксальным движением картин на заднем плане.
 
 
И еще…
Они не спешили и поэтому были правы.
Сразу же после смерти наступит бесконечное, долгожданное
ВСЕГДА
(Сказки на Берегу)