Сбитый машиной 30 июня 1997 года критик и поэт Манук Жажоян есть и
будет интересен не тем, что погиб в 34 года, а тем как жил и работал в
русской литературе: жарко, концентрированно. И публикуя сегодня его тексты,
написанные в самом сгущенном из прозаических жанров, мы говорим о нем не
биографически (что его мало бы волновало), а именно как о сочинителе.
Как у всякого пишущего, во всяком случае, по-русски, во всяком случае
— в конце XX века, у Жажояна отношения с литературой и литературным миром
непростые: нежность — скука — восторг — презрение — невозможность обойтись
без — (обойти обоз) — обходя который он и был белой ночью сбит в литературнейшем
и обреченном месте: на Невском.
Начав как студент-филолог (Ереванский Университет), продолживший как
переводчик (Литературный институт в Москве), дипломную работу свою написавший
о западноармянском стихотворении в прозе, далее — учитель словесности в
московском лицее (новые времена!), и, наконец, критик-обозреватель парижской
«Русской Мысли», он перед уходом успел выпустить (можно было бы сказать:
из рук, из клетки — да Манук не одобрил бы, хмыкнул) тоненькую книжку стихов
«Селект», в кремовой обложке, с трогательной виньеткой, с массой чудных
стихов внутри.
И все-таки именно тексты, которые мы называем, за неимением лучшего,
свистящим и не своим словом эссе — суть стремнина и глубина этого творческого
потока. Написанные легко и изящно, они приковывают к себе глаза читателя
не ужимкой и не парадоксом, а неотпускающим интересом, свойственным
таким «совершенно бесполезным» (Уайльд) вещам, как лучшие стихи. Жажоян
писал их, уже имея опыт сгущенного стихотворного письма — своего или пропущенного
через себя «чужого» (в стихах чужого ведь нет, и уж точно не было
для Жажояна). Книга этих текстов, быстро растущая, не была окончена, но
название ей было уже дано, литературное название: «Последняя семиотика».
И с названием этим, проросшим из собствено литературы в собственно жизнь,
очень трудно смириться.
«...А младенцы чаще всего серьезны и грустны.
И чистота их взгляда (которую мне в последнее время все труднее
выносить) не этического свойства, как обычно думают, а, скорее. экзистенциального.
И означает она, эта чистота, не простодушие, а ту чудовищную, нечеловеческую,
горнюю честность и серьезность, ту "адекватность", с которой
только и следует и возможно относиться к существованию.» («Исповедь»).