Speaking In Tongues
Лавка Языков

ДЖЕК КЕРУАК
АНГЕЛЫ ОПУСТОШЕНИЯ

Перевел М.Немцов


Книга вторая

Часть вторая
Проездом через Нью-Йорк







22





Это была кошмарная поездка. Мы вышли, то есть Ирвин вышел в своей совершенно деловой эффективной манере на этого итальянца из Нью-Йорка который преподавал язык в Мексике но выглядел точь-в-точь как лас-вегасский игрок, громила с Мотт-Стрит, на самом деле мне было непонятно чего он вообще в Мексике делает. Он дал объявление в газету, машина есть, найден уже один пассажир-пуэрториканец, а все остальные мы должны разместиться вокруг со всем багажом кодлы на крыше машины. Трое спереди и твое сзади, коленями упираясь друг в дружку в кошмаре на три тысячи миль! Но другого пути нет --
В то утро когда мы уезжали (я забыл упомянуть что Гэйнз несколько раз болел и посылал нас в центр по своим мусорным поручениям которые были трудны и опасны) Гэйнзу стало худо в то утро когда мы уезжали но мы постарались улизнуть побыстрее и понезаметнее. На самом же деле конечно мне хотелось зайти и сказать ему до свиданья но машина ждала и не было сомнений в том что он захотел бы чтоб я сгонял в город принести ему морфию (он опять был на подсосе). Мы слышали как он кашляет когда проходили по улице мимо его окна с грустной розовой шторой, в 8 утра, и я не мог хотя бы просто не просунуть голову в дырку в окошке и не сказать: «Эй Бык, мы едем. Увидимся -- когда я вернусь -- я вернусь скоро -- »
«Нет! Нет!» вскричал он дрожащим больным голосом который у него появлялся когда он пытался преобразовать свои мучительные отходняки в барбитуратное отупение, после чего он весь сплошь запутывался в халатах и простынях с потеками мочи. «Нет! Я хочу чтоб ты съездил в город и кое-что для меня сделал -- Много это не займет -- »
Ирвин попытался успокоить его через окно но Гэйнз расплакался. «Такой старик как я, вы не должны бросать меня одного. А особенно теперь когда мне плохо и я руку поднять не могу чтоб сигареты нащупать -- »
«Но с тобой же все нормально было до того как мы с Джеком приехали, и опять все в порядке будет.»
«Нет, нет, позови Джека! Не бросайте меня вот так! Разве вы не помните как раньше мы бывало все вместе были и я выручал вас ломбардными квитанциями и вносил за вас деньги -- Если вы меня сегодня утром вот так вот бросите я умру!» возопил он. Нам его видно не было, мы только слышали его голос с подушки. Ирвин позвал Саймона чтобы тот покричал что-нибудь Гэйнзу и вместе мы на самом деле бежали позорно и в жалком ужасе, со всем своим багажом, вниз по улице -- Саймон побледнев глядел на нас. Мы в смятении вихрем неслись по тротуару. Но такси уже пойманное нами ждало нас и самой естественной трусостью в тот момент было просто всем вместе взять и туда загрузиться и рвануть в Нью-Йорк. Саймон прибежал последним, запрыгнув. Раздался «Фуу» облегчения но я так никогда и не узнал как Гэйнз выкарабкался в тот день из своей болезни. А он выкарабкался. Однако сами увидите что произошло, дальше...
Водителя звали Норман. Когда мы расселись в машине Нормана тот заявил что рессоры лопнут еще до Нью-Йорка или даже до Техаса. Шесть человек да еще куча сумок и рюкзаков на крыше обвязанная веревками. Снова жалкая американская сцена. И вот Норман завел мотор, дал полный газ, и как те грузовики с динамитом в кино про Южную Америку покатился на одной миле в час, затем 2, затем 5, а мы все затаили дыхание конечно, но он разогнал ее до 20, затем до 30, потом на шоссе до 40 и 50 и мы вдруг все поняли что это просто долгая поездка и мы будем просто с ветерком нестись по трассам в старой доброй американской машине.
Поэтому мы решили отметить начало путешествия забитием косяков, на что молодой пассажир-пуэрториканец Тони не возражал -- сам он ехал в Гарлем. Самое странное когда этот здоровенный гангстер Норман за рулем ни с того ни с сего начинает распевать арии пронзительным тенором, что продолжается всю ночь до самого Монтерея. Ирвин тоже подпевает сидя рядом со мной позади причем я и не подозревал что он знает такие арии, или поет ноты баховой Токкаты и Фуги. Я настолько все попутал за годы своих скитаний и мучений печали что почти забываю понять как мы с Ирвином сами же бывало слушали Токкату и Фугу Баха через наушники в Библиотеке Колумбии.
Лазарь сидит впереди а пуэрториканец заинтересовавшись пускается расспрашивать его, в конце концов подключается и Норман осознав что это за прикольный пацан. К тому времени как мы добираемся до Нью-Йорка три дня и три ночи спустя он сурово советует Лазарю побольше упражняться, пить молоко, ходить не горбясь и вступить в Армию.
Но в самом начале в машине витает вражда. Норман наезжает на нас считая что мы просто кучка поэтов-педиков. Когда мы въехали в горы у Зимопана то все равно все уже торчали по чаю и нас переполняли подозрения. Он же все только усугублял. «Теперь вам всем следует считать меня капитаном и полным хозяином этого судна. Вы не должны просто сидеть пока я за вас делаю всю работу. Помогайте! Когда подъедем к левому повороту, все вместе не переставая петь наклоняемся влево, и наобоот с пуавыми повоотами. Начали?» Сначала я хохочу считая что это смешно (к тому же очень практично для шин как он нам объяснил) но только когда мы минуем первый горный поворот и мы (парни) наклоняемся, Норман и Тони не только не наклоняются вообще а только сидят и ржут «Теперь направо!» командует Норман, и снова та же самая дурь.
«Эй а ты почему не наклоняешься!» ору я.
«Мне надо думать о том как машину вести. А вы мальчики делайте то что я говорю и все будет прекрасно и мы доедем до Нью-Йорка,» уже немного брюзгливо когда кто-то осмелился голос подать. По первости я его боялся. В своей конопляной паранойе я подозревал что они с Тони жулики которые по дороге отнимут у нас все что только есть, хоть там было и немного. Но мы ехали дальше и когда он начал доставать сильнее именно Ирвин (который никогда ни с кем не ссорится) наконец сказал:
«Ох заткнись»
и вся машина с тех пор остыла.






23





Это даже превратилось в хорошую поездку и на границе в Ларедо стало почти совсем в кайф когда надо было распаковывать всю нашу невероятную кучу на крыше включая велосипед Нормана и показывать всё очкастым пограничникам которые поняли что проверить все в такой безнадежной горе барахла никак не возможно.
В Долине Рио-Гранде резко задул ветер, я ощутил себя великолепно. Мы снова были в Техасе. Это чувствовалось по запаху. Первым что я заказал были молочные коктейли для всех, никто нисколечки не возражал. И мы покатились в Сан-Антонио в ночи. Был День Благодарения. Грустные вывески объявляли обеды с индейками в кафешках Сан-Антона. Мы не осмеливались останавливаться. Для беспокойных американских скитальцев по дорогам ужасно расслабиться даже на минутку. Но за Сан-Антонио в 10 вечера Норман слишком обессилел чтоб ехать дальше и остановил машину у сухого русла вздремнуть на переднем сиденье а Ирвин я Лаз и Саймон вытащили свои спальники и расстелили их на 20-градусной морозной земле. Тони спал на заднем сиденье. Ирвин и Саймон кое-как втиснулись в новый купленный в Мексике синий французский спальник Ирвина с капюшоном, узкий мешок к тому же недостаточно длинный для их ног. Лазарь должен был залезть ко мне в армейский спальник. Я пропустил его первым а затем протиснулся сам так чтобы застегнуть молнию на шее. Перевернуться было невозможно не потревожив соседа. Звезды были холодны и сухи. Полынь с морозцем, запах холодного зимнего коровьего навоза. Но воздух, этот божественный воздух Равнин, я в самом деле заснул надышавшись им и посреди нашего сна попытался перевернуться и Лаз тоже перекатился. Это было странно. И к тому же неудобно поскольку пошевелиться нельзя было вообще никак а только всей массой. Но у нас все получалось отлично и это Норман с Тони не выдержав холода в машине разбудили нас в 3 часа ночи чтоб ехать дальше со включенным обогревателем.
Расхристанная заря во Фредериксбурге или еще где-то сквозь которую я проезжал тыщу раз наверное.






24





Те долгие гудящие перегоны через весь полдень штата и некоторые из нас спят, некоторые разговаривают, некоторые жуют бутерброды отчаянья. Всякий раз когда я вот так еду то всегда просыпаюсь днем с ощущением того что меня везет в Небеса Небесный Возчик, кем бы он там ни был. Есть нечто странное в том одном человеке который ведет машину пока все остальные грезят вручив свои жизни его уверенной руке, нечто благородное, нечто древнее в человечестве, какая-то давняя вера в Старого Доброго Человека. Выкарабкиваешься из вязкого сна о простынях на крыше и вот ты уже на сосновых пустошах Арканзаса несешься на 60, недоумевая почему и глядя на водителя а он суров, а он недвижен, а он одинок у своих рулей и рычагов.
Мы прибыли в Мемфис вечером и наконец хорошенько поели в ресторане. Это тогда Ирвин разозлился на Нормана и я испугался что тот остановит машину и даст ему в морду прямо посреди дороги: какая-то свара из-за того что Норман всех доставал всю дорогу что на самом деле было уже неправдой: поэтому я сказал «Ирвин нельзя так с ним разговаривать, он вправе обидеться.» Так я дал всем понять в машине что я большой гудливый трепач который не хочет никаких ссор вообще. Но Ирвин на меня тоже не разозлился и Норман об этом замолк. Я на самом деле единственный раз подрался с человеком когда тот мочил моего согнувшегося пополам кореша Стива Вадковского об машину ночью, сам избитый но продолжал его бить, здоровый кабан. Я подлетел и навтыкал ему гоняя по всей дороге справа и слева причем некоторые из ударов соприкасались все легкие как хлопки, или шлепки, с его спиной, откуда меня и стащил его папаша в смятении. Я не умею защищать себя, только друзей. Поэтому и не хотел чтобы Ирвин дрался с Норманом. Как-то я рассвирепел на Ирвина (в 1953) и сказал что дам ему пинка но тот ответил «Я могу избить тебя своей мистической силой,» что меня и отпугнуло. Как бы то ни было Ирвин никогда ни от кого ничего не терпит, в то время как я, я всегда сижу там со своим буддистским «обетом доброты» (данным в одиночестве в лесах) воспринимая оскорбления с затаенным чувством обиды которое никогда не прорывается наружу. Но человек, услыхав что Будда (мой герой) (мой другой герой, Христос -- первый) никогда не отвечает на оскорбления, подошел к вздыхавшему Бхагавате и плюнул ему в лицо. Будда говорят ответил: «Поскольку я не могу воспользоваться твоим оскорблением, можешь забрать его себе.»
В Мемфисе Саймон и Лаз братья вдруг затеяли возню на тротуаре возле заправки. В раздражении, Лазарь толкнул Саймона один-единственный раз и тот юзом пролетел чуть ли не через всю улицу, сильный как бык. Один большой Русский Патриарший Толчок изумивший меня. В Лазе шесть футов росту и он жилистый но как я уже говорил ходит согнувшись, как старый хипан 1910 года, скорее как фермер в большом городе. (Слово «битый» происходит как раз из сельской местности старого Юга.)
В Западной Виргинии на заре Норман неожиданно заставил меня вести машину. «Ты можешь, не беспокойся, просто веди и все, я расслаблюсь.» И вот именно в то утро я по-настоящему научился водить. Держась одной рукой за низ руля я каким-то манером умудрялся идеально преодолевать всевозможные повороты налево и направо а ехавшие на работу машины протискивались по узенькой двухрядке. Для правого поворота правую руку, для левого левую. Я был поражен. На заднем сиденье все спали, Норман трепался с Тони.
Я так гордился собой что в тот же вечер купил кварту портвейна в Уилинге. То была ночь ночей нашего путешествия. Мы все торчали и пели миллион одновременных арий пока Саймон хмуро вел машину (Саймон старый водила с неотложки) до самого Вашингтона Округ Колумбия на заре, по сверхскоростной трассе через леса. Когда мы вкатили в город Ирвин завопил и затряс Лазаря чтоб тот проснулся и посмотрел на столицу Нации. «Я спать хочу.»
«Нет проснись! ты возможно никогда больше не увидишь Вашингтона! Смотри! Белый Дом это вон тот белый купол с огнем! Памятник Вашингтону, вон та большая иголка в небе -- »
«Старый притон,» сказал я, когда мы проезжали мимо.
«Это здесь живет Президент Соединенных Штатов и думает все свои мысли о том что Америке делать дальше. Проснись -- сядь вот так -- смотри -- большие Министерства Юстиции где вырабатывают цензуру -- » Лазарь выглянул кивая.
«Большие пустые негры стоят у почтовых ящиков,» сказал я.
«А где Эмпай-Стейт-Билдинг,» спрашивает Лаз. Он думает что Вашингтон находится в Нью-Йорке. Эму все едино и Мексика вероятно где-то тут за углом.






25





Потом мы мчим к выезду на Нью-Джерси посреди глазопродравшего утра трансконтинентального автомобильного кошмара который суть вся история Америки от фургона первопоселенцев до Форда -- В Вашингтоне Ирвин позвонил Поэтическому Консультанту Библиотеки Конгресса спросить о Рафаэле, который до сих пор не приехал (разбудив на заре женщину этого человека) (но поэзия есть поэзия) -- И пока мы едем по Магистрали Норман и Тони впереди с Лазом оба настойчиво советуют ему как следует жить дальше, как не лопухнуться, как хорошо себя держать -- Что же касается ухода в Армию Лаз говорит «Я не хочу чтоб мне указывали что делать» но Норман настаивает что нам всем следует указывать что нужно делать, но я с ним не согласен потому что по части Армии да и Флота тоже я считаю в точности как Лазарь -- (если мне может сойти это с рук, если ему может, нырнув в ночь своего я и став одержимым своим собственным единственным Ангелом-Хранителем) -- Между тем Ирвин и Саймон теперь уже полностью и окончательно выдохлись и сидят выпрямившись на заднем сиденье со мной (всё в кайф, лапа) но головы их уронены потно и мученически на грудь, один лишь вид их, их отполированных усталостью небритых потных физиономий с губами надутыми в ужасе -- Ах -- Он заставляет меня осознать что почему-то стоило отринуть мир и спокойствие моей Мексиканской Лунной Крыши чтобы в муках и лязге тащиться с ними через все крутые прихоти мира, навстречу какой-то глупой но божественной судьбе в какой-то другой части Духа Святого -- Хоть я и не согласен с их мыслями о поэзии и мире я не могу не любить их страдающие потные лица и взъерошенные копны волос на головах как волосы моего отца когда я нашел его мертвым в кресле -- В кресле нашего дома -- Когда я был абсолютно неспособен поверить что существует такая штука как смерть Папы не говоря уже о своей собственной -- Два сумасшедших паренька измочаленные много лет спустя головы поникли как у моего мертвого отца (с которым я бы тоже жарко спорил, О почему? или почему бы и нет, когда ангелам надо будет про что-нибудь завопить) -- Бедные Ирвин и Саймон в мире вместе, соmaneros (1) своей собственной Испании, унылые автостоянки на их челе, их носы сломаны сальными... беспокойные философы без костей... святые и ангелы высшего созыва из прошлого на том посту который я занимаю как Крошка Небес -- Падают, падают со мною и Люцифером и с Норманом тоже, падают, падают в машине --
Какова будет смерть Ирвина? Смерть моего кота это коготь в земле. Ирвин зуб? Саймон лобная кость? Скалящиеся черепа в машине? Ради этого Лазарю надо идти в Армию? Матери всех этих людей сейчас чахнут в занавешенных гостиных? Отцы с зароговевшими руками похороненные с лопатами на груди? Или чернильные пальцы печатника скрючившиеся вокруг четок в могиле? А их предки? Певцы арий глотающие землю? Сейчас? Пуэрториканец со своей тростниковой тросточкой где цапли общипывают могилы? Мягкий рассветный ветерок Кариба действительно ерошит нефтяную дрожь Камачо? Глубокие французские лица Канады вечно глядят в земле? Певцы Рассветного Мехико зависают на corazon (сердце), не откроется больше высокое решетчатое окно серенада платок губы девушки?
Нет.
Да.






26





Я сам уже был готов найти хлебный живот что заставило бы меня на несколько месяцев позабыть о смерти -- ее звали Рут Хипер.
Произошло это так: мы приехали на Манхэттен дубарным ноябрьским утром, Норман откланялся и вот мы остались на тротуаре, вчетвером, кашляя как туберкулезники от недосыпа и в результате слишком активного сопутствующего курения. Фактически же я был уверен что у меня ТБ. К тому же я был худее чем когда бы то ни было в своей жизни, около 155 фунтов (по сравнению с нынешними 195), щеки ввалились а глаза по-настоящему запали в пещеры глазниц. Как же было холодно в Нью-Йорке. Мне вдруг пришло в голову что возможно мы все тут так и умрем, без денег, кашляя, на тротуаре с сумками, глядя по всем четырем сторонам обычного старого кислого Манхэттена спешащего на работу ради вечерних утех с пиццей.
«Старые Манхэтты» -- «закрученные вспыхивающими приливами» -- «низкие ВИИП или ВИИМ гудков сухогрузов в Канале или в доке. Пустоглазые кашляющие уборщицы в кондитерских вспоминающие былую славу... где-то»... Как бы то ни было: «Ирвин, какого дьявола будем теперь делать?»
«Не переживай, позвоним в дверь к Филлипу Вогэну всего в двух кварталах отсюда на Четырнадцатой» -- Филлипа Вогэна нет дома -- «Можно было бы стать лагерем у него на ковре с французскими переводами от стенки до стенки пока бы не нашли себе комнат. Давайте попробуем еще двух девчонок которых я тут знаю.»
Звучит неплохо но я ожидал увидеть пару подозрительных рыжеватых лесбух которым все по фиг и в сердцах у которых для нас только песок -- Но когда мы стоим там и орем в высокие окна Челси (изо ртов у нас выдувается пар в ледяном солнечном свете) они высовывают две своих хорошеньких черноволосых головки и видят внизу четверых бродяг окруженных разором своего неизбежного провонявшегося потом багажа.
«Кто там?»
«Ирвин Гарден!»
«Привет Ирвин!»
«Мы только что вернулись из Мексики где женщинам точно так же поют серенады с улицы.»
«Ну так спойте что-нибудь, чем стоять просто так и кашлять.»
«Нам бы хотелось подняться позвонить кое-куда и передохнуть минутку.»
«Окей»
Да уж минутка...
Мы пропыхтели наверх четыре пролета и вошли в квартиру где был скрипучий деревянный пол и камин. Первая девушка, Рут Эриксон, встала встретить нас, я внезапно вспомнил ее: -- старая подружка Жюльена еще до женитьбы, про которую он говорил что ил Миссури течет сквозь ее волосы, в том смысле что он любил и ее и Миссури (его родной штат) и любил брюнеток. У нее были черные глаза, белая кожа, черные волосы и большие груди: что за куколка! Мне кажется она стала выше с той ночи когда я подрался с нею и Жюльеном и ее соседкой по комнате. Но вот из другой спальни выходит Рут Хипер до сих пор в пижаме, коричневые блестящие волосы, черные глаза, слегка надув губки и кто вы такие и зачем? И сложена. Или как говорил Эдгар Кэйс (2), сложена.
Ну да ладно но стоит ей броситься в кресло да так что видно самый низ ее пижамы я схожу с ума. К тому же в лице у нее нечто чего я никогда раньше не видел: -- странное мальчишечье озорное или избалованное шаленье лицо но с розовыми женскими губами и мягкими скулами в прекраснейшем наряде утра.
«Рут Хипер?» говорю я когда нас знакомят «Рут которая нагромоздила груду кукурузы?» (3)
«Она самая,» отвечает та (или мне кажется что отвечает, не помню). А тем временем Эриксон спустилась вниз за воскресными газетами а Ирвин моется в ванной, поэтому мы все читаем газету но я не могу отвлечься от мыслей о сладких бедрах Хипер в этой пижаме прямо передо мной.
Эриксон на самом деле девушка неимоверного значения у нас на Манхэттене которая теперь влияет на целую кучу всего своими телефонными звонками и снами и заговорами за пивом о том как свести кого-нибудь с кем-нибудь, и делает мужчин виноватыми. Потому что (возлагая вину на мужчин) она безупречно чувствительная открытая барышня хоть я сразу и подозреваю ее в злых умыслах. Что же касается Хипер, то у нее тоже дурной глаз, но это лишь потому что ее избаловал дед-самоучка, который присылает ей на Рождество что-нибудь типа Телевизоров прямо на квартиру а на нее это не производит ровным счетом никакого впечатления -- Только позже я выяснил что она к тому же ходила по Гринвич-Виллидж в сапогах, и с хлыстом. Но я не могу видеть что причина-то врожденная.
Мы все вчетвером пытаемся ее сделать, четверо кашляющих уродов-бродяг у них на крыльце, но я вижу что выигрываю только лишь глядя ей прямо в глаза своим голодным нарочито «сексуальным» взглядом хочу-тебя который однако так же подлинен как мои штаны или ваши, мужчина вы или женщина -- Я хочу ее -- Я не в себе от усталости и розовых слюней -- Эриксон приносит мне милое пиво -- Я буду любить Хипер или умру -- Она это знает -- Однако начинает петь все мелодии из Моей Прекрасной Леди изумительно, имитируя Джули Эндрюс в совершенстве, выговор кокни и все остальное -- Я теперь понимаю что эта крошка-кокни в моей предыдущей жизни была мальчишкой Сутенерчиком и Воришкой в Лондоне -- Она вернулась ко мне.
Постепенно как обычно и бывает, мы парни все вчетвером проникаем в ванную и принимаем душ и должным образом как-то чистимся, включая даже бритье -- Нам всем предстоит теперь веселая ночка надо найти в Деревне (4) какого-то старого друга Саймона, вместе со счастливыми Рутами, походить по холодным милым нью-йоркским ветрам влюбленными -- Ох Господи.
Что за конец для этого кошмарного путешествия на север.






27





И где же мой «мир»? А, вот он в этом животе пижамного хлеба. Этот непослушный ребенок с сияющими черными глазами который знает что я люблю ее. Мы все выходим на улицы Деревни, колотим в окна, находим «Генри», гуляем по парку Вашингтон-Сквера и в одном месте я демонстрирую своей Рут свой лучший балетный прыжок которая его полюбляет -- Мы идем рука об руку позади всей остальной банды -- Я думаю Саймон немного разочарован что она не его выбрала -- Ради Бога Саймон дай же мне хоть что-нибудь -- Неожиданно Рут говорит что нам с ней вдвоем непременно надо пойти и еще раз послушать всю пластинку Моя Прекрасная Леди, встретиться с остальными попозже -- Идя с нею рука об руку я показываю на окна верхних этажей моего бредового Манхэттена и говорю: «Я хочу написать обо всем что происходит за каждым из тех окон!»
«Здорово!»
На полу в ее спальне пока она заводит проигрыватель я лишь целую ее и опускаю на пол, как недруга -- она отвечает мне как недруг говоря что если она и будет заниматься любовью то не на полу. А теперь, во имя 100%-ной литературы я опишу нашу любовь.






28





Она как большая сюрреалистическая картина Пикассо где то и это тянется к тому и этому -- даже Пикассо не хочется быть чересчур точным. Это Райский Сад и годится всё. Я не могу придумать ничего более прекрасного в моей жизни (и эстетичного) чем держать обнаженную девушку в своих руках, боком на постели, в первом предварительном поцелуе. Бархатистая спина. Волосы, в которых текут Оби, Параньи и Евфраты. Затылок первочеловека ныне обратившегося в змееобразную Еву у Падения Сада где чувствуешь личные мышцы действительно животной души и никакого пола там нет -- но О остальное столь мягкое и невероятное -- Если б мужчины были так же мягки я б любил их за это -- Подумать о том что мягкая женщина желает жесткого волосатого мужчину! Сама эта мысль поражает меня: где ж красота? Но Рут объясняет мне (поскольку я спросил, прикола ради) что из-за ее чрезмерной мягкости и хлебного живота ей все это осточертело, и она возжелала грубости -- в которой увидела красоту по контрасту -- и поэтому снова как у Пикассо, и как в Саду Яна Мюллера, мы усмирили Марса нашими обменами твердого и мягкого -- С несколькими дополнительными штучками, вежливо в Вене -- это привело к запыхавшейся вневременной ночи чистого милого восторга, закончившейся сном.
Мы ели друг друга и пахали друг друга жадно. На следующий день она сообщила Эриксон что это был первый ехtase в ее карьере и когда Эриксон мне сказала об этом за кофе мне было приятно но по-настоящему я в это не поверил. Я сходил на 14-ю Улицу и купил себе красную ветровку на молнии и в тот вечер Ирвину мне и пацанам пришлось идти искать себе комнаты. В одном месте я чуть было не купил комнату на двоих в Христианском Союзе Молодых Людей для себя и Лаза но потом передумал поняв что он будет лишним грузом для моих нескольких оставшихся долларов. Наконец мы нашли комнатку в пуэрториканской ночлежке, холодную и унылую, для Лаза, и уныло оставили его там. Ирвин с Саймоном отправились жить к богатому ученому Филлипу Вогэну. Той ночью Рут Хипер сказала что я могу спать с ней, жить с ней, спать с ней в ее спальне каждую ночь, стучать на машинке все утро когда она уходит на работу в агентство и болтать с Рут Эриксон весь день за кофе и пивом, пока она не вернется вечером домой, когда я буду в ванной втирать мази в ее новые потертости кожи.






29





У Рут Эриксон в квартире жил громадный пес, Джим, который был гигантской немецкой полицейской собакой (или овчаркой) (или волком) и любил возиться со мной на вощеном деревянном полу, у каминов -- Он бы сожрал целые сборища хулиганья и поэтов по одной-единственной команде но знал что я нравлюсь Рут Эриксон -- Рут Эриксон называла его своим любовником. Время от времени я выводил его на поводке (вместо Рут) чтобы он пробегался взад-вперед по тротуарам и сделал свои пипи и крупные дела, он был так силен что мог протащить тебя полквартала в поисках запаха. Однажды когда он увидел другую собаку мне пришлось крепко вкопаться пятками в тротуар чтоб удержать его. Я сказал Рут Эриксон что жестоко держать талого большого чудовищного человека на привязи в доме но оказалось что совсем недавно он умирал и именно Эриксон спасла ему жизнь выхаживая его круглые сутки, она его по-настоящему любила. У нее в спальне был камин и драгоценности на комоде. Как-то раз к ней туда зашел канадец-француз из Монреаля которому я не доверял (он у меня занял 5 долларов да так и не вернул) и слинял с одним из ее дорогих колец. Она допрашивала меня кто мог его взять. Не Лаз, не Саймон, не Ирвин, не я, уж точно. «Это тот пройдоха из Монреаля.» Ей на самом деле хотелось чтобы я был ее возлюбленным в некотором роде но она любила Рут Хипер и посему об этом не могло быть и речи. Мы проводили долгие дни беседуя и глядя друг другу в глаза. Когда Рут Хипер возвращалась с работы мы готовили спагетти и устраивали большие ужины при свечах. Каждый вечер к Эриксон приходил очередной потенциальный любовник но она их всех отвергала (дюжинами) кроме того французского канадца, который никогда этого не сделал (только может быть с Рут Хипер когда меня не было) и Тима МакКафри, который сделал как сам сказал с моими благословениями. Он сам (молодой сотрудник Ньюсвика с большими волосами Джеймса Дина) пришел и спросил меня можно ли, очевидно его прислала Эриксон, подразнить меня.
Кто мог бы придумать что-нибудь лучше? или хуже?






30





Почему «хуже»? Потому что неизмеримо сладчайший дар на земле, осеменение женщины, ощущение его для страждущего мужчины, приводит к детям которых выдирают из чрева вопящих и просящих пощады как будто их швыряют Крокодилам Жизни -- в Реку Жизней -- что и есть рождение, О Леди и Джентльмены благородной Шотландии -- «Малыши рождающиеся вопящими в этом городке суть жалкие примеры того что происходит повсюду,» однажды написал я -- «Маленькие девочки бросают тени на тротуар и те короче Тени смерти в этом городе,» еще писал я -- Обе Руты родились вопящими девчонками но в возрасте 14 лет вдруг испытали позыв сексуально и тряско заставлять других вопить и вопить -- Это ужасно -- По сути своей учение Господа Будды таково: «Никаких Больше Перерождений» но это учение было захвачено, спрятано, извращено, поставлено с ног на голову и оклеветано став Дзэном, изобретением Мары-Искусителя, Мары-Безумца, Мары-Дьявола -- Сегодня публикуются целые большие интеллектуальные книжки про «Дзэн» кои не более чем Личная война Дьявола с сущностью учения Будды который сказал своим 1250 мальчикам когда Куртизанка Амра и ее девочки приблизились с дарами по Лугу Бенгали: «Хоть она и прекрасна, и одарена, вам всем лучше бы пасть в пасть к Тигру, чем попасться в сеть ее планов.» Оеньки? Под этим имеется в виду что к каждому родившемуся Кларку Гэйблу или Гэри Куперу, со всей так называемой славой (или к Хемингуэю) что этому сопутствует, приходят болезнь, распад, печаль, сетования, старость, смерть, тлен -- в смысле, на каждый маленький миленький комочек родившегося младенца над которым курлыкает женщина, приходится одно громадное гнилое мясо медленно сгорающее черви в могилах этой земли.






31





Но природа создала женщин столь обезумевающе желанными для мужчин, что невероятное колесо рождения и смерти в-которое-на-самом-деле-трудно-поверить все вращается и вращается, словно какой-нибудь Дьявол тяжело вращал это Колесо сам потея от того что пережирал человеческий ужас чтобы попытаться и оставить хоть какой-то отпечаток на пустоте небес -- Как будто все что угодно, хоть реклама Пепси-Колы с реактивными самолетами, могло отпечататься там, если б не Апокалипсис -- Но Дьявольская природа сделала так что мужчины желают женщин а женщины замышляют иметь от мужчин детишек -- То чем мы гордились когда были Лаэрдами но сегодня от одной мысли об этом тошнит, целые электронные двери супермаркета распахиваются сами собой пропуская беременных женщин чтобы те могли купить еды подкармливать смерть и дальше -- Вычеркните мне это, ЮПИ --
Но человек отягощен всей этой трепещущей тканью, индусы называют ее «Лайлла» (Цветок), и он ничего не может с этой тканью поделать если только не уйти в монастырь где однако кошмарные извращенцы иногда все равно его поджидают -- Поэтому почему не понежиться в любви животного хлеба? Но я знал что конец подступает.
Ирвин был абсолютно прав по части посещения издателей и договоров о публикации и деньгах -- Они заплатили мне 1000 долларов аванса которые я мог получать порциями по 100 долларов в месяц и редакторы (без моего ведома) склонили свои воробьиные головы над моей безупречной прозой и подготовили книгу к печати с миллионом faux pas (5) человеческого людоедства (Ой?) -- Поэтому я действительно был не прочь жениться на Рут Хипер и переехать жить в деревню в Коннектикуте.
Ее сыпь на коже, если верить задушевной подруге Эриксон, была вызвана моим приездом и занятиями любовью.






32





Рут Эриксон и я целыми днями вели беседы во время которых она поверила мне свою любовь к Еюльену -- (чё?) -- Жюльен мой лучший друг, наверное, с которым я жил в мансарде на 23-ей улице когда впервые познакомился с Рут Эриксон -- Он был в нее безумно влюблен в то время но та взаимностью не ответила (так я и знал, в то время) -- Но теперь когда он был женат на этой очаровательнейшей изо всех земных женщин, на Ванессе фон Зальцбург, мой остроумный кореш и наперсник, О теперь она хотела Жюльена! Он ей даже звонил по межгороду на Средний Запад но бесполезно тогда было -- Вот уж действительно река Миссури в ее волосах, Стикс, или Митилена что более вероятно.
И вот теперь он старина Жюльен, дома после работы в конторе где он преуспевающий молодой начальник при галстуке с усиками хоть во дни своей молодости сидел в дождевых лужах со мною вместе поливая нам волосы чернилами вопя Мексиканские Боррачо-Йеху (или Миссурийский, один) -- В тот момент когда он приходит домой с работы то плюхается в великолепное кожаное мягкое кресло которое ему первым делом купила его, Лаэрда, жена, еще прежде колыбелек, и сидит в нем перед трескучим огнем покручивая ус -- «Делать больше нечего только растить детей да подкручивать усы,» сказал Жюльен который говорил мне что он новый Будда заинтересованный в перерождении! -- Новый Будда преданный Страданию! --
Я частенько заходил к нему в контору и смотрел как он работает, наблюдая за его конторским стилем («Эй ты долбоёб поди сюда») и за тем как щелкает его речь («Что это с тобой такое, да любое малюсенькое самоубийство в старой Западной Виргинии стоит десяти тонн угля или Джона Л.Льюиса!») -- Он следил за тем чтобы самые (для него) важные и грустнопупсичные истории проходили по каналам АП -- Он был любимцем самого грёбаного Президента целой информационной сети. Загребущего Такого-Растакого Джо -- Его квартира где я колбасился днем кроме тех дней когда кофе-клацал с Эриксон была прекраснейшей квартирой на Манхэттене по-своему по-жюльеновски, с маленьким балкончиком выходящим на все неоны и деревья и уличные движения площади Шеридан-Сквер, и с холодильником в кухне полным кубиков льда и Кок с которыми можно кирять ваш старый Виски Партнерский Выбор -- Я проводил день за разговором с Женой Нессой и детишками, которые шикали на нас когда в ТВ возникал Микки Маус, затем в своем костюме входил Жюльен, расстегнутый ворот, галстук, со словами «Черт -- вообрази приходишь домой после тяжелого дня на работе а тут этот маккартист Дулуоз» и иногда с ним приходил кто-нибудь из помощников редактора вроде Джо Скрибнера или Тима Фосетта -- Тим Фосетт который был глух, носил слуховой аппарат и был страдающим католиком, но все равно любил страдающего Жюльена -- Плюх, Жюльен падает в свое кожаное мягкое кресло перед разведенным Нессой огнем, и покручивает усы -- У Ирвина и Хаббарда к тому же была своя теория что Жюльен отпустил усы чтобы выглядеть старше и уродливей каким он вообще не был -- «Есть чего-нибудь поесть?» говорит он, и Несса выносит половинку жареной курицы которую он отрывочно пощипывает, пьет кофе, и вопрошает не спущусь ли я еще за одной пинтой Партнерского Выбора --
«Плачу половину.»
«Ах вы кануки вечно платите половину» поэтому мы спускаемся вместе с Почки черным спаниелем на поводке, а перед винным магазином заруливаем в бар и пропускаем несколько пшеничных с Коками глядя в телевизор со всеми остальными нью-йоркцами которые печальнее нас.
«Дурная кровь, Дулуоз, дурная кровь.»
«Ты это к чему?»
Он неожиданно хватает меня за рубашку и дергает так что отлетают две пуговицы.
«Зачем ты мне вечно рубашку рвешь?»
«Ах а мамочки твоей нет чтоб их обратно пришить, а?» и дергает сильнее, разрывая мою несчастную рубашку, и печально на меня глядит, печальный взгляд Жюльена это взгляд который говорит: --
«Какое говно чувак, все эти твои и мои маленькие тугозадые замыслы 24 часа в сутки бегать дисциплинированно по часам -- когда мы все отправимся на небо мы и знать не будем о чем вообще было вздыхать или как мы выглядели.» Я как-то встретил девчонку и сказал ему: «Девчонка которая прекрасна, грустно» и он ответил «Ах все прекрасны и грустны.»
«Почему?»
«Тебе этого не понять, канук с дурной кровью -- »
«Почему ты все время говоришь что у меня дурная кровь?»
«Потому что у вас в семье хвосты растут.»
Он единственный человек на свете которому можно оскорблять мою семью, в самом деле, поскольку он оскорбляет семью самой земли.
«А как насчет твоего семейства?»
Он даже не слышит чтоб ответить -- «Если б у тебя на голове была корона тебя пришлось бы повесить еще быстрее.» Обратно наверху в квартире он начинает дразнить сучку возбуждая ее: «Ох какой у нас черный сочащийся зад...»
Происходит декабрьская пурга. Приезжает Рут Эриксон, как договаривались, и они с Нессой все говорят и говорят пока мы с Жюльеном проскальзываем к нему в спальню и спускаемся по пожарной лестнице в снегу чтоб шваркнуть по бару добавить пшеничной с содовой. Я вижу как он проворно спрыгивает подо мной, поэтому сам предпринимаю такой же легкий прыжок. Но он-то уже так раньше делал. С этой раскачивающейся пожарной лестницы до тротуара десятифутовый пролет и падая я это соображаю но недостаточно быстро, и переворачиваюсь в полете и приземляюсь прямо на собственную башку. Тресь! Жюльен приподнимает меня с окровавленной головой. «И все это лишь ради того чтоб сбежать от баб? Дулуоз ты выглядишь лучше когда весь в крови.»
«Это все дурная кровь вытекает,» добавляет он в баре, но в Жюльене ничего жестокого нет, только справедливое. «В старой Англии из них кровь шла как сумасшедшая» а когда он начинает замечать гримасу боли у меня на лице то преисполняется сочувствия.
«Ах бедный Джек» (прислонив свою голову к моей, как Ирвин, по тем же самым и все же не по тем же причинам), «надо было тебе остаться где б ты ни был прежде чем приехал сюда -- » Он подзывает бармена и просит меркурохром обработать мою рану. «Старина Джек,» есть и такие времена когда он становится абсолютно кроток в моем присутствии и ему хочется знать что я на самом деле думаю, или же он на самом деле думает. «Твои мнения теперь ценны.» Первый раз когда мы с ним встретились в 1944 году я подумал что он вредный молодой говнюк, и единственный раз когда я обкурился конопли при нем то предугадал что он против меня, но поскольку мы постоянно были пьяны... и все же. Жюльен с его прищуренными зелеными глазами и стройной жилистой мужской силой Тайрона Пауэра колотит меня. «Поехали поглядим на твою девчонку.» Мы берем такси к Рут Хипер по снегу а как только входим и она видит что я пьян то вцепляется пятерней мне в волосы, дергает, выдирает несколько волосин из моего места такого важного для расчесывания и принимается лупить меня кулаками по физиономии. Жюльен сидит и обзывает ее «Тяжеловесихой». Поэтому мы снова сваливаем.
«Тяжеловесихе ты не нравишься, чувак,» бодро говорит Жюльен в такси. Мы возвращаемся к его жене и к Эриксон которые до сих пор разговаривают. Божже, величайшим из писателей что когда-либо жили придется быть женщине.






33





Потом подходит время вечерней программы по ТВ поэтому мы с Нессой готовим больше пшеничных с Коками в кухне, выносим их позвякивая к огню, и мы все подтаскиваем стулья к телеэкрану посмотреть Кларка Гэйбла и Джин Харлоу в картине о каучуковых плантациях в 1930-е годы, клетка попугая, Джин Харлоу чистит ее, говорит Попугаю: «Что же ты ел, цемент?» и мы все ревем от хохота. (6)
«Господи таких картин больше не снимают» говорит Жюльен потягивая свой напиток, покручивая усы.
Начинается Совсем Поздний фильм про Скотланд-Ярд. Мы с Жюльеном совсем затихли смотря наши старинные истории а Несса смеется. Все с чем ей приходилось сталкиваться в ее предыдущей жизни это детские коляски и дагерротипы. Мы наблюдаем как Ллойд Лондонского Оборотня высерается из-за дверей с косой ухмылкой: --
«Этот сукин сын и двух центов бы тебе не дал для твоей собственной матери!» вопит Жюльен.
«Даже с сеткой от кровати,» добавляю я.
«Повесить его в Турецких Банях!» ранит Жюльен.
«Или в Иннисфри.»
«Подкинь еще полешко в огонь, Мазз,» говорит Жюльен, «Дазз» это к детям, к Мазз Мамочке, что она и делает с великим удовольствием. Наши киношные грезы прерываются посетителями из его конторы: Тим Фосетт вопящий поскольку глух: --
«Бож-же! Та телеграмма ЮПИ в которой рассказывается об одной мамочке которая была шлюхой и которой приходилось иметь дело со всем кошмаром маленького ублюдка!»
«Ну так маленький ублюдок ведь умер.»
«Умер? Он снес себе череп подчистую в номере гостиницы в Гаррисбурге!»
Затем мы все напиваемся и заканчивается тем что я засыпаю у Жюльена в спальне а они с Нессой спят на разложенной тахте, я открываю окно свежему воздуху метели и засыпаю под старым живописным портретом жюльеновското дедушки Гарета Лава похороненного рядом с Каменной Стеной Джексоном в Лексингтоне Виргиния -- Наутро я просыпаюсь а пол и часть постели занесло двумя футами снега. Жюльен сидит в гостиной бледный и больной. Не хочет даже до пива дотрагиваться, ему надо на работу. Съедает одно яйцо всмятку и все. Надевает галстук и с ужасом содрогается в контору. Я спускаюсь, покупаю еще пива, и провожу весь день с Нессой и детишками болтая и играя с ними в закорки -- Темнеет и снова входит Жюльен, на пару стаканов крепче, и опять впадает в пьянство. Несса выносит аспарагус, отбивные и вино. В тот вечер вся банда (Ирвин, Саймон, Лаз, Эриксон, и кое-какие писатели из Деревни причем некоторые итальянцы) приходит посмотреть с нами ТВ. Мы видим как Перри Комо (7) и Гай Ломбардо (8) обнимаются друг с другом на Зрелище. «Говно,» говорит Жюльен, со стаканом в руке в кожаном кресле, даже усов не покручивая, «пошли бы все эти макаронники домой пускай нажрутся там равиолей и сдохнут от блевоты.»
Я единственный кто смеется (кроме Нессы втайне) поскольку Жюльен только один такой в Нью-Йорке кто ляпнет все что у него на уме чего б там в этот момент ни было, неважно чего, почему я и люблю его: -- Лаэрд, сэры (вы уж простите нас макаронники).






34





Я однажды видел фотографию Жюльена когда ему было 14, в доме у его матери, и был поражен тем насколько человек вообще может быть прекрасен -- Светловолосый, действительно с нимбом света вокруг волос, сильные твердые черты, эти восточные глаза -- Я подумал «Черт а понравился бы мне Жюльен когда ему было 14 и он вот так вот выглядел?» но не успел я сказать его сестре какая это замечательная фотография как та ее спрятала, так что в следующий раз (год спустя) когда мы снова случайно попали к ней в квартиру на Парк-Авеню «Где та великолепная фотография Жюльена?» ее нет, она спрятала ее или уничтожила -- Бедный Жюльен над чьей блондинистой головой я вижу немигание Автостоянок Америки и Унылейший Взгляд -- Взгляд «Кто-ты-такой, Жопа?» -- Печальный мальчонка наконец, которого я понял, поскольку знавал многих мальчонок в Ойской Французской Канаде как я уверен Ирвин знавал в Ойских Нью-Йоркских Евреях -- Мальчонка слишком прекрасный лля мира но в конце концов спасенный женой, старой доброй Нессой, которая один раз мне сказала: «Пока ты валялся в отрубе на кушетке я заметила что твои штаны сияют!»
Однажды я сказал Жюльену «Несса, я буду звать ее «Ножки» потому что у нее славные ножки» а он ответил: --
«Если я поймаю тебя что ты будешь клеиться к Нессе я тебя убью» и он не шутил.
Его сыновьями были Питер, Гарет и один был на подходе которого будут знать как Эзру.






35





Жюльен разозлился на меня за то что я приударил за одной из его старинных подружек, не Рут Эриксон -- Но тем временем пока мы закатывали вечеринку у обеих Рут кто-то стал швыряться тухлыми яйцами в окна Эриксон и я спустился вместе с Саймоном позже узнать в чем дело. Всего лишь за нелелю до этого Саймона и Ирвина остановила шайка малолетних преступников приставив им к горлу отбитые горлышки, только потому что Саймон посмотрел на эту шайку возле универсального (вот уж точно универсального) магазина -- Теперь я увидел этих ребяток и спросил «Кто кидался тухлыми яйцами?»
«Где собака?» спросил один пацан выступив вперед вместе с шестифутовым подростком.
«Он вас не тронет. Это вы кидались яйцами?»
«Какими яйцами?»
Пока я стоял там и разговаривал с ними то заметил что они хватаются за ножи чтоб меня подколоть, я испугался. Но они отвернулись и я увидел имя «Пауэр» (9) на спине куртки того что был помоложе, я сказал: -- «Ну ладно Джонни Пауэр, яйцами больше не кидайся.» Тот развернулся и поглядел на меня. «Четкое имя,» сказал я, «Джонни Пауэр.» Ну вот этим более-менее все и закончилось.
А между тем Ирвин и Саймон договорились об интервью с Сальвадором Дали. Но прежде я должен рассказать вам о своем пальто, но сперва о брате Лазаря Тони.
У Саймона и Лазаря двое братьев было в шизарне, как я говорил, один из них конченый кататоник который отказывается обращать внимание вообще и вероятно смотрел на своих санитаров с такой мыслью: «Я надеюсь эти парни не станут учить меня их трогать, я полон безнадежных электрических змей» а вот другой брат который был всего лишь шизоидной (продвинутой) личностью еще с надеждой преуспеть в мире и следовательно и не вру ему помог сбежать из больницы на Лонг-Айленде сам Саймон по какому-то тщательно разработанному плану вроде планов Французских Воров Рифифи -- И вот теперь Тони был на свободе и работал (изо всех вещей, которыми я занимался пацаном) подавальщиком в кегельбане, однако на Бауэри, куда мы пошли повидаться с ним и где я увидел его в яме согнувшегося чтоб быстро установить кегли -- Затем позже, на следующий вечер когда я слонялся по квартире Филлипа Вогэна читая Малларме и Пруста и Курбье по-французски, в дверь позвонил Ирвин и я подошел к двери и увидел там их втроем, Ирвина, Саймона и маленького низенького светловолосого прыщавого Тони между ними -- «Тони, познакомься это Джек.» И стоило Тони увидеть мое лицо, или глаза, или туловище, или что там еще было, как он резко развернулся и ушел от всех и я никогда больше его не видел.
Я думаю это потому что я похож на его старшего брата-кататоника, по крайней мере Лаз мне так сказал.
Позже я пошел в гости к своему старому другу Дени Блё.
Дени Блё это тот фантастический тип с которым я жил на Западном Побережье в мои дни на дорогах, который воровал все что попадалось на глаза но раздавал иногда вдовам (Bon coeur, доброе сердце) и который нынче жил скудно я бы сказал в квартирке на 13-й Улице у самой набережной с ледником (в котором тем не менее по-прежнему хранил свое домашнее консомме из цыпленка приготовленное по особому рецепту) -- Который напяливал Поварские колпаки и жарил огромных Индеек целиком на День Благодарения для громадных компаний хипстеров и битников Деревни которые лишь смывались в конце утаскивая под полой индюшачьи ножки -- Единственно потому что ему хотелось познакомиться с четкой цыпочкой из Гринвич-Виллидж -- Бедный Дени. Дени у которого был телефон и полный ледник и бичи которые сидели у него на шее, иногда стоило ему уйти на выходные бичи оставляли зажженным весь свет, все краны открытыми а двери квартиры незапертыми -- Которого постоянно предавали, даже я сам, как он утверждал. «Ну Дулуоз,» говорил этот большой 220-фунтовый черноволосый толстый француз (который крал а теперь лишь тибрит то что ему причитается), «ты всегда меня морочил как бы ни старался сделать по-другому -- Вот я сейчас тебя вижу и мне тебя жалко.» Он извлек какие-то государственные облигации с собственными фотографиями где он тыкал пальцем в государственные облигации и красными чернилами было написано: Я всегда смогу себе позволить консомме и индейку. Он жил всего лишь в квартале от обеих Рут. «Теперь когда я вижу тебя таким скаредным, и грустным, и невезучим, и потерянным, и даже выпить себе купить не можешь, или даже сказать «Дени, ты кормил меня много раз но пожалуйста не одолжишь ли мне того-то и того-то?» потому что ты никогда, никогда не просил меня занять тебе денег» (он был моряком и перевозил мебель между рейсами, мой старый школьный друг с которым познакомился мой отец и который ему понравился) (но Жюльен сказал что его руки и ноги слишком мелки для такого огромного мощного тела) (но вы кого будете слушать?) теперь он мне говорит: «Поэтому я отдаю тебе вот это пальто из настоящей вигони как только вот этой самой бритвой отпорю очень важную меховую подкладку -- »
«Откуда ты взял это пальто?»
«Не твое дело откуда я его взял, но раз ты настаиваешь, раз ты намеренно сбиваешь с толку чтобы заморочить меня, раз еn effet vous ne voulez pas me crore (10), я взял это пальто в пустом складе пока вывозил оттуда кое-какую мебель -- Так случилось что у меня в то время была информация что владелец пальто умер, mort, вот я его и взял, ты меня понимаешь Дулуоз?»
«Ага.»
«Он говорит Ага» и бросая взгляд вверх на своего Ангелоподобного Том Вулфовского брата. «Все что ему есть сказать это «Ага» а я уже почти отдаю ему пальто за двести долларов!» (Только через год после этого вашингтонский скандал по поводу вигоневых пальто, пальто из неродившихся телят, был готов разразиться) (но сначала он вытащил меховую подкладку). Пальто было громадным, длинным, свисало мне до башмаков.
Я сказал «Лени, ты рассчитываешь что я буду ходить по улицам Нью-Йорка в пальто болтающемся до самых башмаков?»
«Я не только на это рассчитываю,» сказал он надевая мне на голову вязаную лыжную шапочку и натягивая ее на самые уши, «но еще я рассчитываю что ты будешь и дальше помешивать эти яйца как я тебе сказал.» Он взбил омлет из шести яиц с четвертью фунта масла и сыра и специй, поставил на медленный огонь, и заставил меня помешивать столовой ложкой пока сам занялся протиранием пропитанного маслом картофельного пюре через сито, на ужин в полночь. Это было очень вкусно. Он показал мне какие-то бесконечно малые фигурки слонов из слоновой кости (примерно с пылинку) (из Индии) и объяснил какие они хрупкие и как один озорник сдул их у него с ладони в баре на прошлый Новый Год. Еще он достал бутылку Ликера Бенедектин который мы пили всю ночь. Ему хотелось чтобы я познакомил его с Рутами. Я знал что ничего из этого не выйдет. Он старомодный французский racоnteur и bon vivant (11) которому нужна жена-француженка, и которому не следует болтаться по Деревне пытаясь сделать тех холодных одиноких дамочек. Но как всегда он держал меня за руку и рассказывал все свои последние истории, которые повторял в тот вечер когда я пригласил его к Жюльену и Нессе выпить. По этому поводу он отбил телеграмму одной своей незаинтересованной любимице где написал что будет пить коктейли в доме «le grand journaliste (12), Жюльена Лава,» но та так и не появилась. А после того как он рассказал все свои анекдоты Несса пустилась рассказывать свои и Дени ржал так сильно что обсикался, пошел в ванную (он меня за это убьет), выстирал свои трусы, развесил их, хохоча вернулся, рассеянно забыл про них, и когда Несса и я и Жюльен на следующее утро проснулись с затуманенным взором и печальные, то захохотали глядя на широченные всемирные трусы свисающие с их душа -- «Это кто такой здоровый их носит?»
Но недотепой Дени не был.






36





В огромном вигоневом пальто Дени с лыжной шапочкой надвинутой на уши, по холодным кусучим ветрам декабрьского Нью-Йорка, Ирвин с Саймоном подвели меня к Русской Чайной на встречу с Сальвадором Дали.
Тот сидел уперев подбородок в изразцовую рукоятку изящно украшенной трости, голубую с белым, рядом со своей женой за столиком Кафе. У него были нафабренные усики, тоненькие. Когда официант спросил его чего он хочет тот ответил «Один грейпфрут... роозовый!» а глаза у него были большие и голубые как у младенца, настоящий оrо (13) испанец. Он сказал нам что ни один художник не велик пока не заработал денег. Он что -- говорит об Уччелло, о Гьянондри, о Франка? Мы даже не знали что такое деньги на самом деле или что с ними делать. Дали уже прочел статью о «мятежных» «битах» и ему было интересно. Когда Ирвин сказал ему (по-испански) что мы хотим встретиться с Марлоном Брандо (который питался в этой Русской Чайной) тот ответил, взмахнув в мою сторону тремя пальцами, «Он прекраснее М.Брандо.»
Мне стало интересно почему он так сказал но вероятно со стариной Марлоном у него произошла размолвка. Однако имел в виду он мои глаза, голубые, как и у него самого, и мои волосы, черные, как и у него, и когда я заглянул в его глаза, а он заглянул в мои, мы не смогли выдержать всей этой печали. Фактически, когда Дали и я смотрим в зеркало, то не можем выдержать всей этой печали. Для Дали печаль прекрасна. Он сказал: «Как политик я роялист -- мне бы хотелось видеть Испанский Престол возрожденным. Франко и остальных вон -- Вчера ночью я закончил свою последнюю картину и самым последним штрихом там стали лобковые волосы.»
«В самом деле?»
Его жена не обратила абсолютно никакого внимания на эту информацию как будто все так и надо, как оно собственно и есть. Когда вы замужем за Дали с его лобковой тростью, аh Quoi? (14) На самом деле мы очень подружились с его женой пока сам Дали разговаривал на ломаном французско-английско-испанском с сумасшедшим Гарденом, который делал вид что (и в самом деле понимал) понимает его речь.
«Pero, qu'est ce que vous penser de Franco?»
«С'est nes pas'd mon affaire, mon homme, entiendes?» (15)
Между тем, на следующий день, старый Дени, не сам Дали конечно но тоже ничего, приглашает меня зашибить 4 доллара втаскивая газовую плиту на шестой этаж -- Мы гнем себе пальцы, рвем себе запястья, поднимаем плиту и идем шесть этажей вверх в квартиру к голубым, один из которых, видя как из запястья у меня течет кровь, смилостивился и намазал мне его меркурохромом.






37





Подходит Рождество, и Рут Хипер осточертел дедушка приславший ей целый переносной телевизор, я направляюсь на юг снова увидеться с мамой -- Рут целует меня и любит меня на прощанье. По пути туда я планирую навестить Рафаэли дома у Варнума Рэндома поэтического консультанта Библиотеки Конгресса -- какой бардак! Но зато как смешно! Даже Варнум должен это вспоминать с ликованием ужаса. Такси с вокзала завозит меня в пригороды Вашингтона Округ Колумбия.
Я вижу роскошный дом с пригашенными на ночь огнями и звоню в дверь. Отвечает Рафаэль говоря «Тебе не следует здесь быть но о том что я здесь я тебе сказал сам и вот ты здесь.»
«Так что Рэндом будет возражать?»
«Нет разумеется нет -- но он сейчас спит со своей женой.»
«А пойло есть?»
«У него две прекрасных взрослых дочери которых ты увидишь завтра -- Здесь настоящий бал, это не для тебя. В Зоопарк поедем на его Мерседес-Бенце -- »
«У тебя палево есть?»
«Еще осталось с Мексики.»
И вот мы зажигаем в большой пустой гостиной с пианино и Рафаэль спит там на тахте чтобы я мог спуститься в цоколь и спать там на маленькой кушетке в задрапированном алькове который Рэндомы для него приготовили.
Спустившись туда и отлетев по дури, я вижу тюбики масляной краски, и бумажные альбомы для акварелей, и рисую себе две картины прежде чем уснуть... «Ангела» и «Кота»...
А наутро вижу весь ужас этого, фактически я только усугубил ужас своим по-настоящему докучливым присутствием (но я хотел увидеть Рафаэля). Помню только что невероятный Рафаэль и невероятный я на самом деле навязались этому кроткому и тихому семейству глава которого, Варнум, бородатый Добрый Иезуит я догадываюсь, сносил все с подобающей мужчине аристократической грацией, как мне самому предстояло делать впоследствии? Но Варнум в самом деле знал что Рафаэль великий поэт и увез его в тот день на коктейль в Иглу Клеопатры пока я лебезил в гостиной пиша стихи и беседуя с младшей дочерью, 14, и старшей, 18, и пытаясь угадать где в этом доме прячут бурбон Джек Дэниэлс -- до коего добрался позже --
Вот он Варнум Рэндом великий американский поэт глядящий по телику Грязевой Кубок поверх своего Лондонского Литературного Приложения, иезуитов кажется вечно интересует футбол -- Он показывает мне свои стихи такие же прекрасные как у Мертона и такие же техничные как у Лоуэлла -- Школы письма ограничивают людей, даже меня. Если б в святых самолетах во время войны было что-то мрачное я бы прибавил последний темный штришок. Если б все на свете, когда видят сны о петухах, умирали, как сказал Ся Ан, то к рассвету все были бы мертвы и в Мексике, и в Бирме и в Мире... (и в Индиане). Но в реальном мире ничего подобного не происходит даже на Монмартре когда Аполлинер взбирается по склону у кучи кирпичей, чтоб добраться до своей пьяной комнатенки, а ветры февраля задувают. Благословенна будь поездка.






38





И вот обезумевший Рафаэль с огромным гвоздем и огромным молотком действительно колотящий в хитро украшенную стенку чтобы повесить свое изображение микеланджеловского Давида маслом-по-дереву -- Я вижу как хозяйка дома морщится -- Рафаэль очевидно думает что картину будут держать на стене и почитать ее вечно рядом с болдуиновским роялем и ширмой эпохи Тань -- Более того после этого он просит завтрака -- Я прикидываю что мне б лучше отсюда двигать. Но Варнум Рэндом на самом деле просит меня остаться еще на денек поэтому я весь день провожу за писанием стихов торча по бенни в гостиной и называю их Вашингтонские Блюзы -- Рэндом и Урсо спорят со мною по поводу моей теории абсолютной спонтанности -- На кухне Рэндом вытаскивает Джек Дэниэлс и говорит «Как ты можешь ввести хоть какие-то отточенные или хорошо выношенные мысли в спонтанный поток как ты его называешь? Все это может закончиться невнятной бессмыслицей.» И это не было гарвардским враньем. Но я ответил:
«Бессмыслица, так бессмыслица. Происходит определенное количество контроля типа того как человек рассказывает в баре историю не прерываясь и даже без единой паузы.»
«Ну что ж возможно это станет популярным приемом но я предпочитаю рассматривать свою поэзию как ремесло.»
«Ремесло есть ремесло.»
«Да? В смысле?»
«В смысле искусное. Как ты можешь исповедовать свою искусную душу в ремесле?»
Рафаэль встал на сторону Рэндома и завопил: --
«Шелли было плевать на теории о том как он должен написать своего «Жаворонка». Дулуоз ты полон теорий как старый перфессор из колледжа, ты думаешь что знаешь все.» («Ты считаешь себя единственным,» добавил он про себя.) Торжествуя он укатил с Рэндомом в мерседес-бенце на встречу с Карлом Сэндбергом или кем-то еще. Это была великая сцена «делания этого» о которой кукарекал Ирвин. Я заорал им вслед:
«Если б у меня был Университет Поэзии знаете что я бы написал над входом?»
«Нет, что?»
«Поймите Что Ученье Тьма! Господа не жгите мне уши! Поэзия ягнячий прах! Я предрекаю это! Я уведу школы в изгнание! Мне Плевать!» Они не брали меня на встречу с Карлом Сэндбергом с которым я и так уже познакомился семь лет назад на нескольких вечеринках где он стоял перед камином в смокинге и рассуждал о товарняках в Иллинойсе в 1910. И на самом деле обхватил меня руками поехав «Ха ха ха! Ты похож на меня!»
Зачем я все это говорю? Я чувствовал себя брошенным и потерянным даже когда Рафаэль я и жена Рэндома отправились в Зоопарк и я увидел как мартышка-самка дает самцу черепа (или как мы называем это в Нижнем Ист-Сайде, Пунтанг) и сказал «Вы видели как они занимаются феллацио?» Женщина вспыхнула а Рафаэль сказал «Не говори так!» -- откуда они-то могли услышать слово феллацио!
Но у нас состоялся один прекрасный обед в центре города, вашингтонцы таращились на бородатого человека в моем вигоневом пальто (которое я отдал Рэндому взамен за его летное кожаное пальто с меховым воротником), на двух хорошеньких дочерей с ним, на элегантную жену, на взъерошенного забрызганного грязью черноволосого Рафаэля с альбомом Боито и альбомом Габриэлли в руках, и на меня (в джинсах), все мы входим и садимся за столик в глубине заказывая пиво и цыплят. Фактически все как по волшебству выгружаемся из крошечного мерседес-бенцика.






39





Я предвидел новую безотрадность во всем этом литературном успехе. В тот вечер я вызвал такси чтоб доехать до автостанции и опорожнил полбутылки Джека Дэниэлса дожидаясь его, сидя на кухонной табуретке набрасывая портрет хорошенькой старшей дочери которая собиралась поступать в колледж Сары Лоуренс изучать там все что только есть про Эриха Фромма. Я подарил ей набросок, довольно точный, думая что она сохранит его навечно как Рафаэлева Микеланджело. Но когда мы оба вернулись в Нью-Йорк месяц спустя пришла большая посылка в которой были все наши картины и наброски и заблудившиеся майки, безо всякого объяснения, в смысле «Слава Богу что вас тут больше нет.» Я их не виню, мне до сих пор стыдно за тот незванный визит и я никогда ничего подобного с тех пор больше не делал и никогда не буду.
Я приехал на автостанцию со своим рюкзаком и сдуру (торча от Джека Дэниэлса) разболтался с какимии-то моряками которые затем наняли парня с машиной поездить по вашингтонским закоулкам в поисках неурочного пузыря. С нами как раз торговался негр-фарцовщик когда подвалил негр-полицейский и захотел нас всех обыскать, но нас было больше. Я просто ушел со своим рюкзаком за плечами, на станцию, влез в автобус и уснул поставив рюкзак у кабины водителя. Когда же я проснулся на заре в Роанук-Рэпидз его уже не было. Кто-то подрезал его в Ричмонде. Я уронил голову на сиденье в этом жестком сверкании хуже которого чем в Америке нет нигде в мире с дурацким виноватым бодуном. Целый новый роман (Ангелы Опустошения) целая книжка поэзии, заключительные главы еще одного романа (про Тристессу), вместе со всеми картинами не говоря уже о единственном снаряжении что у меня было на свете (спальник, пончо, свитер святой милости, совершенно простое снаряжение как результат многолетних размышлений) пропали, все пропало. Я заплакал. И поднял взгляд и увидел тусклые сосны у тусклых фабрик Роанук-Рэпидз с единственным последним отчаяньем, как отчаянье человека которому ничего не остается делать как покинуть землю навсегда. Солдаты покуривая ждали автобуса. Толстые старые северокаролинцы наблюдали сцепив руки за спиной. Воскресное утро, я опустевший и лишенный всех своих маленьких трюков делающих жизнь сносной. Пустой сирота сидящий нигде, больной и плачущий. Будто при смерти я видел как мимо пролетают все годы, все силы что прилагал мой отец чтобы сделать жизнь хоть чем-то интересным но закончившейся лишь смертью в сверкании автомобильного дня, автомобильного кладбища, целые стоянки кладбищ повсюду. Я видел угрюмые лица своей матери, Ирвина, Жюльена, Рут, все они пытались верить и дальше без надежды. Голубые студентики колледжа на задних сиденьях автобуса от них еще тошнее думать об их лиловых планах которые все со временем завершатся вслепую в страховой конторе автомобильного кладбища за хер собачий. Где там старый мул похоронен на тех сосновых пустошах или же стервятник только что пообедал? Кака, весь мир кака. Я вспомнил то неимоверное отчаянье когда мне было 24 и я сидел дома у матери весь день пока та работала на обувной фабрике, фактически же сидел в смертном кресле своего отца, глядя как бюст Гёте в никуда. Поднимаясь время от времени побренчать сонатки на фортепьяно, сонаты собственного спонтанного сочинения, затем падать на постель плача. Выглядывая из окна на сверкание автомобилей на Кроссбэй-Бульваре. Склоняя голову над своим первым романом, продолжать слишком тошно. Недоумевая как это Голдсмит и Джонсон отрыгивались скорбью у своих очагов в жизни которая была слишком долгой. Вот что сказал мне отец той ночью перед смертью, «Жизнь слишком долгая.»
Так интересно если Бог это личный Бог которому на самом деле лично небезразлично что с нами происходит, с каждым. Проверяет нас тяготами? Временем? Вопиющим кошмаром рождения и невозможной затерянностью обещания смерти? А зачем? Потому что мы падшие ангелы которые сказали на Небесах «Небеса превосходны, как бы то ни было такими им лучше и оставаться» и пали вниз? Но вы или я помним ли такую вещь?
Я помню только то что перед тем как родиться было блаженство. Я в самом деле помню темное роящееся блаженство 1917 года хоть и родился в 1922-м! Наступали и уходили Новые Годы а я был лишь блаженством. Но когда меня вытащили из чрева матери, посиневшего, синенького малыша, то заорали на меня чтоб я проснулся, и шлепнули меня, и с тех пор я наказан и потерян прочно и все такое. Никто не шлепал меня во блаженстве! Бог есть всё? Если Бог это всё то это Бог меня шлепнул. По личным причинам? Должен ли я таскать везде с собой это тело и называть его своим?
Однако в Рэйли высокий голубоглазый южанин сообщил мне что мой мешок отправлен на станцию назначения в Винтер-Парк. «Благослови вас Боже,» сказал я, а он спокойно осмотрел меня с ног до головы еще раз.






40





Что же касается моей матери, то другой такой на свете нет, это точно. Родила ли она меня только лишь для того чтоб малыш утешал ей сердце? Ее желание сбылось.
В это время она уже вышла на пенсию всю жизнь (начиная с 14 лет) обтачивая обувь на фабриках Новой Англии а потом Нью-Йорка, получала свою пенсию и жила с моей замужней сестрой как нечто вроде горничной хоть и вовсе не была против домашней работы, для нее естественной. Чистая французская канадка родилась в Сен-Пакоме в 1895 году пока ее беременная мать гостила в Канаде приехав из Пью-Гемпшира. Она родилась близнецом но ее ликующая толстенькая сестренка умерла. (О какой бы она была?) и мать умерла тоже. Поэтому положение моей мамы в мире было немелленно отрезано. Затем в 38 лет умер ее отец. Она ходила в прислугах у тетушек и дядюшек пока не повстречалась с моим отцом который был разъярен тем как с нею обращались. Отец мой покойник, а я сам бродяга, она же снова домработница у родни хоть в свои лучшие времена (Нью-Йорк в войну), она бывало зарабатывала по 120 долларов в неделю на обувных фабриках на КаналСтрит и в Бруклине, в те периоды когда я бывал слишком болен или слишком печален чтоб жить самостоятельно с женами и друзьями, и я возвращался домой, она полностью содержала меня пока я тем не менее писал свои книги (безо всякой реальной надежды когда-либо их опубликовать, просто художник). В 1949 году я заработал около 1000 долларов на своем первом романе (аванс) но это так ни к чему и не привело поэтому теперь она жила у моей сестры, ее можио было увидеть в дверях, во дворе выносила ведро, у печки жарила мясо, у раковины мыла посуду, у доски для глажки, у пылесоса, все равно вся радостная. Подозрительная параноичка сказавшая мне что Ирвин и Жюльен дьяволы и погубят меня (вероятно правда), она однако большую часть времени радовалась как дитя. Все ее любили. Единственный раз когда у отца была причина пожаловаться на эту приятную крестьянскую женщину это когда та всыпала ему по первое число за то что он проиграл все свои деньги. Когда старик умирал (в возрасте 57 лет) то сказал ей, Мемер, как ее теперь называет мой племянник (сокращенно от grandemere (16)): -- «Энжи, я никогда не представлял себе
какая ты превосходная женщина. Простишь ли ты меня когда-нибудь за все плохое что я сделал вроде того когда меня по многу дней не бывало дома, и те деньги что я проиграл, те несколько жалких долларов что я мог бы потратить на тебя с какой-нибудь глупой шляпкой? -- »
«Да, Эмиль, но ты всегда давал нам хозяйственные деньги на еду и за крартиру.»
«Да, но я проиграл гораздо больше этого на скачках и в карты и деньги что я отдавал просто так целой куче бичей -- Ах! -- Но теперь когда я умираю наверное, и вот ты работаешь на обувной фабрике, и Джеки вот тут обо мне позаботится, а я этого не стою, теперь я понимаю что потерял -- все эти годы -- » Как-то ночью он сказал что хотел бы покушать настоящей старой доброй китайской еды поэтому Мемер дала мне пять долларов и заставила проехать на метро всю дорогу с Озон-Парка аж до самого Чайнатауна в Нью-Йорке купить китайской еды в коробках, и привезти обратно. Па съел все до кусочка но его вырвало (рак печени).
Когда его хоронили она настояла на дорогом гробе, что меня так дьявольски разозлило, но дело не только в этом, хоть я на этот счет и не злился, она заставила перевезти его старое милое тело в Нью-Гемпшир чтоб отпеть и похоронить его там рядом с его первым сыном, Жераром, моим святым братом, поэтому теперь когда грохочет гром над Мехико где я пишу это, они до сих пор там, бок о бок, 35 и 15 лет как уже в земле, но я ни разу не приезжал на могилы зная что там лежат не Папа Эмиль или Жерар на самом деле, а только навоз. Ибо если душа не может вырваться из тела отдайте мир Мао Цзэ-дуну.






41





Я-то знаю лучше -- Бог должен быть личным Богом потому что я знал множество того чего в текстах не было. Фактически когда я поступил в Колумбию нас там пытались учить только Марксизму, но мне было до ноги. Я пропускал занятия и отсиживался у себя в комнате и спал в объятьях Господа. (Это то что диалектические материалисты называют «херувимскими наклонностями», или психиатры называют «шизоидными наклонностями».) Спросите у моего отца и моего брата в их могилах о наклонностях.
Я вижу как они склоняются к золотой вечности, где все восстановлено навеки, где на самом деле все что ты любил сведено целиком в Одну Сущность -- в Единственную.
Теперь в Канун Рождества мы все сидели потягивая мартини перед телевизором. Бедный маленький славный Дэви серый котик ходивший раньше за мной следом в леса Северной Каролины когда я с собаками удалялся туда медитировать, бывало значит прятавшийся у меня над головой на дереве, иногда сбрасывая вниз веточку или листик чтоб я его заметил, теперь стал ободранным кошаком ударившимся в загулы и потасовки а однажды его даже ужалила змея. Я пытался посадить его к себе на колени но он больше уже не помнил. (В действительности мой зять все время вышвыривал его за дверь.) Старый Боб пес обычно водивший меня через леса полночными тропами, почему-то сияя белым, он теперь уже умер. Я думаю Дэви скучал по нему.
Я вытащил свой альбомчик и набросал Ма как она дремлет в своем кресле во время полночной мессы из Нью-Йорка. Когда впоследствии я показал рисунок одной подруге в Нью-Йорке та сказала что она выглядит очень средневеково -- сильные руки, суровое спящее лицо, отдохновение в вере.
Однажды я притащил домой пятерых торчков в Мехико которые продавали мне дурь но все они оказались ворами, украв у меня мой скаутский нож, фонарик, Мурин и Ноксзему пока я стоял спиной, хоть я и заметил но не сказал ничего. В одном месте их вожак стоял у меня за спиной, а я сидел, с добрых полминуты молчания, и за это время как мне пришло в голову он вероятно собирался ударить меня моим же ножом чтоб они смогли обыскать всю квартиру в свое удовольствие ища мои спрятанные деньги. Я даже не испугался, я просто сидел там наплевав, торча. Когда воры наконец ушли на рассвете один из них настаивал чтобы я отдал ему свой дождевик за 50 долларов, я сказал «Non» четко, наверняка, окончательно, добавив что моя мама меня убьет: «Mi madre, пух!» жестом показав удар в собственную челюсть -- На что странный вожак сказал по-английски: «Значит ты чего-то действительно боишься.»
На веранде дома стояло мое старое бюро с откидной крышкой где хранились все неопубликованные рукописи, и тахта на которой я спал. Сидеть за своим старым бюро и смотреть было грустно. Вся работа что я сделал за ним, четыре романа и бессчетные сны и стихи и заметки. За ним я внезапно понял что работал так же тяжело как и любой другой человек на свете поэтому за что я себя упрекаю, наедине с собой или иначе? Святой Павел писал (Кор. 8:10): «Ибо, пишу я все эти штуки заочно, чтобы на деле лично не прибавил остроты, согласно власти которую Господь дал мне к созиданию, а не к расстройству.» (17)
Когда я уезжал, после того как Ма приготовила громадный вкуснейший обед с индейкой на Новый Год, то сказал ей что вернусь Осенью перевезти ее в собственный маленький домик, прикидывая что заработаю как раз достаточно на книжке которую только что приняли. Она сказала «Oui (18) Жан, мне действительно хочется свой махонький домик,» чуть не плача, и я поцеловал ее на прощанье. «Не давай этим бродягам в Нью-Йорке себя ни во что втянуть,» добавила она, поскольку была убеждена что Ирвин Гарден задался целью меня доконать, как почему-то предсказал мой отец, сказав: «Энжи, скажи Джеку что Ирвин Гарден постарается однажды его погубить, и этот Хаббард тоже -- С тем Жюльеном все в порядке -- Но Гарден и Хаббард погубят его.» И было жутко не обращать внимания поскольку он произнес это перед самой смертью, тихим пророческим голосом, так словно я был каким-то важным Святым Павлом или даже самим Иисусом с предопределенными Иудами и недругами в Царствии Небесном. «Держись от них подальше! Держись за свою подружку которая прислала тебе сигары!» закричала моя Ма имея в виду коробку сигар которые мне на Рождество прислала Рут Хипер. «Они погубят тебя если дашь им волю! Мне не нравятся смешные выражения у них на лицах!» И все же, как ни странно, я ехал как раз в Нью-Йорк занять у Ирвина 225 долларов чтоб отправиться морем в Танжер Марокко в гости к Хаббарду!
У-ух.






42





А между тем в Нью-Йорке, фактически, Ирвин и Рафаэль и Рут Хипер позировали для зловещих фоток на квартире у Рут где Ирвин был в глухом черном свитере, Рафаэль в злобном чепчике (очевидно ухаживая за Рут) а сама Рут в своей пижаме.
Рафаэль постоянно флиртовал с моими девчонками. К несчастью мой па так никогда и не познакомился с ним.
Из поезда на пути в Нью-Йорк я видел беременную женщину толкавшую детскую коляску перед кладбищем.
(Вот так яблочко).
Первым под руку когда я распаковывал вещи в спальне у Рут Хипер мне попался Журнал Лайф собирался снять нас всех в печатной и рамочной лавочке Жерара Роуза в Гринвич-Виллидж, что было устроено Ирвином. Жерару Роузу я никогда не нравился и вся эта затея ему тоже была абсолютно не по душе. Жерар был оригинальным отрешенным подземным которого так всё затрахало, таким безразличным, однако таким симпатичным как Жерар Филлип, однако таким опущенным, таким скучающим, что когда Хаббард познакомился с ним то сказал мне так заметив по поводу Жерара: -- «Я могу себе представить как мы с Жераром сидим в баре и тут в Нью-Йорк вторгаются Монголы -- Жерар склоняет голову себе на руку произнося «Татары Везде».» Но мне Жерар нравится разумеется и когда я наконец опубликовал свою книгу той Осенью он завопил: «Хо хо! Повеса Бит Поколения? Хочешь мерседес купить?» (как будто я мог себе это позволить тогда или теперь.)
Поэтому ради лайфовских фотографов я надрался, вторчал, причесался и заставил их снять меня стоящим на голове: «Расскажите всем что так не нужны никакие доктора!» Те даже не улыбнулись. Они сделали и другие снимки Рафаэля и Ирвина и Саймона и меня сидящих на полу, взяли у нас интервью и сделали заметки, ушли пригласив нас на вечеринку, и так никогда и не напечатали ни картинок ни статьи. Есть поговорка в этих кругах что пол кабинета ответсека Журнала Лайф на фут завален «Потерянными Лицами», или «Лицами с Пола Ответсека». Этому не суждено было погубить мою потенциальность как художника, писателя, но было ужасной растратой энергии и в каком-то смысле скверной шуткой.
Между тем мы отправились на указанную вечеринку и услыхали как человек в костюме от Братьев Брукс сказал: «Кто хочет быть кайфоломщиком в конце концов?» Как только мы услышали слово «кайфоломщик» мы тут же свалили, что-то как-то тут не так, будто вожатый в летнем лагере перднул.






43





Да, это было только начало. Но все по-прежнему было ужасно смешно в те дни, как Рафаэль рисовал половой краской фреску на стене бара на углу 14-й Улицы и 8-й Авеню, за деньги, а владельцами бара были здоровые итальянские гангстеры с пушками. Они стояли вокруг в просторных костюмах пока Рафаэль рисовал на стенке огромных монахов. «Чем больше смотрю тем больше мне нравится,» сказал один бандюга, срываясь к телефону когда тот зазвонил, принимая ставку и засовывая бумажку себе в шляпу. Бандюга-бармен был не так сильно уверен:
«Ну не знаю, мне кажется Рафаэль сам не знает чего хочет.»
Рафаэль вихрем разворачивается с кистью в руках, на другой руке указательный палец к большому как итальянец, «Ссушайте парни? Вы ни черта не смыслите в красоте! Вы все кучка крутых бандитов откуда вам знать в чем сокрыта красота? Красота сокрыта в Рафаэле!»
«Почему это красота сокрыта в Рафаэле?» спрашивают они несколько обеспокоенно, почесывая подмышки, сдвигая на затылки шляпы, отвечая на звонки и принимая еще ставки.
Я сидел там с пивом и не знал что произойдет. Но Рафаэль орал на них: я вдруг понял что из него вышел бы самый прекрасный и убедительный бандит в Нью-Йорке или даже во всей Мафии. «Эх! Всю свою жизнь лопаете леденцы на Кенмэр-Стрит а потом когда подрастаете то не приносите с собой никакой леденцовой красоты. Взгляните на эту картину! Это ж красота!»
«А я на ней есть?» спрашивает бармен, Рокко, с ангельским взглядом снизу вверх на фреску чтоб рассмешить остальных бандитов.
«Конечно есть, ты монах в конце, черный монах -- Тебе нужны только белые волосы!» вопит Рафаэль окуная свою кисть в ведерко с белой краской и неожиданно малюя громадные белые водопады вокруг головы черного монаха.
«Эй!» вскрикивает Рокко всерьез изумленный. «У меня нету белых волос и даже длинных белых волос нету?»
«Теперь есть потому что я так произнес, я объявил тебя Красивыми Волосами!» и Рафаэль ляпает еще больше белого по всей росписи, на самом деле портя ее поскольку все смеются а он ухмыляется своей тонкой рафаэлевой усмешкой как будто у него в горле полно хохота который он не хочет выпускать наружу. И вот тогда-то я действительно полюбил его потому что он не боялся никаких бандитов, фактически он сам был бандитом и бандиты это знали. Когда мы спешим из бара обратно на хату к Рут поужинать спагетти Рафаэль говорит мне сердито: «Ах, я наверное брошу поэтическую фигню. Она ничего мне не дает. Я хочу голубков на коньке своей крыши и виллу на Капри или на Крите. Я не хочу разговаривать с этими обдолбанными шулерами и громилами, я хочу встречаться с графьями и принцессами.»
«Тебе ров нужен?»
«Мне нужен ров в форме сердца как у Дали -- Когда я встречусь с Кёрком Дугласом я не хочу перед ним извиняться.» А у Рут он сразу пускается в дела и варит консервированных моллюсков в бачке с маслом, одновременно варя спагетти, и выливая все это, перемешивает, делает салат, зажигает свечу, и у нас у всех получается совершенный Итальянский Ужин со Спагетти и Моллюсками и с хохотом. Врываются певцы из авангардной оперы и начинают распевать прекрасные песни из Блоу и Пёрселла вместе с Рут Эриксон но Рафаэль мне говорит: «Что это за придурки» (почти что «пидурки») -- «Гриппозники, чувак». Ему хочется поцеловать Рут Хипер но тут я поэтому он вылетает найти себе девчонку в баре на Минетта-Лейн, смешанный бар для цветных и белых уже закрыт.
А на следующий день Ирвин укатывает нас с Саймоном и Рафаэлем на автобусе в Резерфорд Нью-Джерси на встречу с Уильямом Карлосом Уильямсом старым великим поэтом Америки XX Века. Уильямс всю свою жизнь районный врач, его кабинет по-прежнему там где он осматривал больных 40 лет и добывал свой материал для тонких Томас-Хардиевских стихов. Он сидит там глядя в окно пока мы все читаем ему свои поэмы и прозу. Ему на самом деле скучно. А кому б не было в 72? Он все так же худ и моложав и величественен, однако, и под конец спускается в погреб и выносит оттуда бутылку вина приободрить нас всех. Он говорит мне: «Продолжай писать вот так же». Ему очень понравились стихи Саймона и позже он пишет в рецензии что Саймон действительно самый интересный новый поэт в Америке (Саймон склонен писать строки вроде, «Проливает ли пожарный кран столько же слез сколько я?» или «У меня красная звезда на сигарете») -- Но конечно же Д-р Уильямс любит Ирвина из соседнего Патерсона Нью-Джерси больше всех из-за его громадной, в некотором роде неподвластной критике воющей в целом одинаковости великости (как Диззи Гиллеспи на трубе, Диззи кончает волнами мысли, а не фразами) -- Пусть Ирвин или Диззи разогреваются и стены падают, по крайней мере стены вашей ушной веранды -- Ирвин пишет о слезах с громким слезным стоном, Д-р Уильямс достаточно стар для того чтобы понять -- На самом деле исторический случай и наконец мы обдолбанные поэты просим у него последнего совета, он встает глядя сквозь муслиновые шторки своей гостиной на нью-джерсийское дорожное движение снаружи и говорит:
«Там полно всякой сволочи.»
Я недоумеваю по этому поводу с тех самых пор.
А я провел большую часть времени за беседой с очаровательной женой доктора, 65, которая рассказывала каким Билл был симпатичным в молодые годы.
Но тут к вам мужчина.






44





Отец Ирвина Гардена Гарри Гарден заезжает домой к Д-ру Уильямсу отвезти нас домой, в его собственный дом в Патерсоне где нас ждет ужин и большой разговор о поэзии -- Гарри сам поэт (появляется на редакционной странице Таймс и Трибьюн несколько раз в год с идеально срифмованными стихами о любви и печали) -- Но у него есть конек, хохмы и как только он входит в дом Д-ра Уильямса так сразу говорит «Винцо попиваете, а? Когда стакан у тебя постоянно пуст вот тогда тянешь по-настоящему» -- «Ха ха ха» -- Довольно-таки недурная хохма, даже, но Ирвин смотрит на меня оцепенев будто это какая-то невозможная в обществе сцена из Достоевского. «А ничего так себе купить галстук вручную расписанный пятнами подливки?»
Гарри Гарден преподает в старших классах ему под 60 собирается на пенсию. У него голубые глаза и песочные волосы как у его старшего сына Леонарда Гардена, ныне юриста, в то время как у Ирвина черные волосы и черные глаза его прекрасной матери Ребекки, о которой он писал, ныне покойной.
Гарри весело везет нас всех к себе домой являя в десять раз больше энергии чем мальчишки что по молодости годятся ему во внуки. У него на кухне с закручивающимися лохмотьями обоев я до чертиков опиваюсь вином пока он читает и хохмит за кофе. Мы удаляемся к нему в кабинет. Я начинаю читать свое глупое отвязное стихотворение где одни хрюки или «грррр» да «фррррт» которыми описываются звуки уличного движения в Мехико --
Рафаэль выпаливает «Ах это не поэзия!» и старик Гарри смотрит на нас откровенными голубыми глазами и говорит: --
«Вы мальчики ссоритесь?» и я ловлю быстрый взгляд Ирвина. Саймон нейтрален на Небесах.
Ссора с Рафаэлем-Бандитом переносится на когда мы ловим патерсоновский автобус на Нью-Йорк, я заскакиваю внутрь, плачу за проезд, Саймон платит за себя (Ирвин остался с отцом) но Рафаэль взывает «У меня нет денег, заплатил бы ты за меня Джек?» Я отказываюсь. Саймон платит за него деньгами Ирвина. Рафаэль начинает пылко наезжать на меня по поводу того что я за бессердечный прижимистый канук. К тому времени как мы доезжаем до Порта-Авторити я практически плачу. Он все повторяет: «Ты только и делаешь что прячешь деньги в своей красоте. Это тебя уродует! Ты сдохнешь с деньгами в кулаке и еще будешь спрашивать почему это Ангелы не хотят тебя возносить.»
«А у тебя нет денег потому что ты их все время тратишь.»
«Да я все время их трачу! А почему бы и нет? Деньги это ложь а поэзия это истина -- Смог бы я заплатить за билет истиной? Понял бы меня шофер? Нет! Потому что он как ты, Дулуоз, испуганный скаредный и даже жадножопый сукин сын и деньги он прячет у себя в носках купленных в мелочной лавке. И все чего ему хочется это СДОХНУТЬ!»
Но хоть я и мог бы с ним много поспорить как например спросить чего ж он тогда профукал все денежки на самолет из Мексики когда мог бы поехать с нами горестной машиной, я не могу ничего сделать лишь стираю слезы с глаз. Не знаю почему, может потому что он прав когда все сказано и сделано и нам всем дадены хорошие деньги на все наши похороны, йяй -- О все похороны предстоящие мне, куда мне придется надевать галстуки! Похороны Жюльена, похороны Ирвина, похороны Саймона, похороны Рафаэля, похороны Ма, похороны моей сестры, а ведь я уже надевал галстук и уныло глядел в землю на похоронах своего отца! Цветы и похороны, утрата широких плеч! Не будет больше нетерпеливого клекота каблуков по тротуару куда-то одна лишь безотрадная борьба в могиле, как во французском кино. Крест даже не может встать прямо в таком шелку и жиже -- О Талейран!
«Рафаэль я хочу чтобы ты знал что я люблю тебя.» (Эта информация была с готовностью передана Ирвину на следующий день Саймоном, который увидел ее значимость.) «Но не доставай меня деньгами. Ты всегда треплешься что деньги тебе не нужны но это единственное чего ты хочешь. Ты пойман в ловушку невежества. Я по крайней мере признаю это. Но я тебя люблю.»
«Можешь оставить себе свои деньги, я уезжаю в Грецию и у меня будут видения -- Люди будут давать мне деньги а я буду их отбрасывать прочь -- Я буду спать на деньгах -- Я буду ворочаться во сне на деньгах.»
Шел снег. Рафаэль проводил меня до Рут Хипер где мы должны были ужинать и рассказывать ей про свою встречу с Уильямом Карлосом Уильямсом. Я заметил странное выражение у нее в глазах, и у Рут Эриксон тоже. «Что случилось?»
В спальне любовь моя Рут рассказывает что ее психоаналитик посоветовал ей сказать мне чтоб я выселялся из ее комнаты и шел снимать себе свою поскольку это нехорошо ни для ее души ни для моей.
«Этот ублюдок сам хочет тебя ебать!»
«Ебать это как раз то самое слово. Он сказал что ты мною пользуешься, что ты безответственный, от тебя ничего хорошего, ты напиваешься, притаскиваешь пьяных дружков -- в любое время ночи -- Я не могу отдохнуть.»
Я собираю все свое снаряжение и ухожу с Рафаэлем в усиливающийся буран. Мы спускаемся по Бликер-Стрит, или по Унылейшей Улице, она же. Рафаэлю теперь грустно за меня. Он целует меня в щеку когда уходит (ужинать с девушкой где-то на окраине), и говорит, «Бедный Джек, прости меня Джеки. Я тоже тебя люблю.»
Я совсем один в снегу поэтому иду к Жюльену и мы снова напиваемся перед телевизором, Жюльен в конце свирепеет и сдирает с меня рубашку и даже вместе с майкой прямо со спины и я сплю пьяный на полу в гостиной до полудня.
На следующий день я снимаю себе номер в Отеле Марлтон на 8-й Улице и начинаю перепечатывать то что написал в Мексике, через два интервала аккуратно для издателей, тысячи долларов спрятанные в этом моем рюкзачке.






45





С оставшейся десяткой я спускаюсь в аптеку на углу 5-й Авеню купить пачку бычков, прикидывая что смогу еще сегодня ночью купить жареную курицу и съесть ее за машинкой (одолженной у Рут Хипер). Но в аптеке этот тип говорит «Ну как дела в Глакаморе? Ты за углом живешь или в Индиане? Знаешь что сказал этот старый козел прежде чем сыграть в ящик...» А потом когда я возвращаюсь к себе в комнату то обнаруживаю что он дал мне сдачу только с пятерки. Забил мне баки и недодал. Я снова иду в магазин но он уже сменился, ушел, и управляющий смотрит на меня с подозрением. «У вас ловчила в магазине работает который сдачу недодает -- Я не хочу ни на кого показывать пальцами но верните мне мои деньги -- Я голоден!» Однако деньги мне так и не вернули и мне пришлось засунуть в жопу палец. Я продолжал печатать на одном кофе. Позже я позвонил Ирвину и тот велел мне позвонить девушке Рафаэля с окраины может получится пожить с нею поскольку Рафаэль ее уже задолбал.
«Почему Рафаэль ее задолбал?»
«Потому что он все время валяется на кушетке и говорит «Покорми Рафаэля»! В самом деле! Я думаю ты ей понравишься. Ты просто будь четким милым Джеком и позвони ей.» Я ей позвонил, зовут Элис Ньюман, и сказал что умираю от голода и не встретится ли она со мною у Говарда Джонсона на 6-й Авеню и не купит ли мне пару франкфуртов? Та ответила ладно, она маленького роста блондинка в красном пальто. В 8 часов вечера я увидел как она зашла.
Она купила мне горячих собак и я их проглотил. Я уже посмотрел на нее и сказал, «Чего б тебе не разрешить мне остаться у тебя в квартире, мне надо много печатать а меня обдурили с деньгами сегодня в аптеке.»
«Если хочешь.»






46





Но это стало началом возможно самого лучшего романа в моей жизни потому что Элис была интересной молодой женщиной, еврейкой элегантной среднего класса печальной и чего-то ищущей -- Она выглядела чертовски по-польски, с ногами крестьянки, голым низким низом, torque (19) волос (светлых) и печальными понимающими глазами, фактически, она как бы влюбилась в меня. Но это было только потому что я ей не навязывался. Когда я просил яичницы с ветчиной и яблочным соусом в два часа ночи она готовила с радостью поскольку я просил искренне. Искренне? Что неискреннего в «Покорми Рафаэля»? Старушка Элис (22) однако говорила:
«Ты наверное станешь большим литературным богом и все тебя будут жрать с потрохами, поэтому ты должен позволить мне себя оберегать.»
«А как жрут литературных богов?»
«Их достают. Грызут и грызут пока от тебя ничего не останется.»
«А ты откуда это знаешь?»
«Книжки читала -- С авторами знакомилась -- Я сейчас сама роман пишу -- Думаю назвать его Лети сейчас, плати потом но издатели боятся что у них будут неприятности с авиалиниями.»
«Тогда назови его Заплати мне пенни завтра
«Это мило -- Прочесть тебе главу?» Совершенно неожиданно я оказался в спокойном доме под лампой с тихой девушкой которая обернется страстной в постели, как я увидел, но Боже мой -- Мне не нравятся блондинки.
«Мне не нравятся блондинки,» сказал я.
«Может я тебе понравлюсь. Хочешь я выкрашу волосы?»
«У блондинок слишком мягкие личности -- Мне целые будущие жизни еще с этой мягкостью сражаться -- »
«Так тебе нужна жесткость? Рут Хипер на самом деле не такая четкая как ты думаешь, она в конце концов всего-навсего неуклюжая деваха которая не знает что делать.»
И так у меня появился товарищ, и тем паче я это увидел в тот вечер когда напился в Белой Лошади (Норман Мейлер сидел в глубине болтая об анархии с пивной кружкой в руке. Боже мой а нас будут поить пивом в Революцию? или Желчью?) -- Вдрызг, и тут входит Рут Хипер выгуливая пса Эриксон и начинает убалтывать меня пойти с нею домой на ночь.
«Но я теперь живу с Элис -- »
«А разве ты меня больше не любишь?»
«Ты же сама сказала что тебе сказал твой врач что -- »
«Кончай!» Но тут в Белой Лошади как-то возникает Элис и выволакивает меня оттуда как бы за волосы, в такси и к себе домой, из чего я узнаю: Элис Ньюман не собирается никому позволять красть у нее ее мужика, кем бы он ни был. И я возгордился. Я пел «Я глупец» Синатры всю дорогу домой в такси. Такси мчало мимо океанских судов ошвартованных у пирсов Северной Реки.






47





И на самом деле мы с Элис были дивными здоровыми любовниками -- Она от меня хотела всего лишь чтоб я делал ее счастливой и сама делала все что было в ее силах чтоб я тоже был счастлив, чего было достаточно -- «Ты должен знать больше еврейских девушек! Они тебя не только любят но и приносят тебе ржаной хлеб со сладким маслом к утреннему кофе.»
«Чем занимается твой отец?»
«Сигары курит -- »
«А мать?»
«Вяжет кружевные салфеточки в гостиной -- »
«А ты?»
«Не знаю.»
«Так ты значит собираешься стать большой романисткой -- Какие у тебя образцы для подражания?» Но образцы у нее совершенно не те, однако я знал что у нее получится, стать первой великой писательницей в мире, но я полагаю, я думаю, ей хотелось детей во что бы то ни стало и как бы оно ни было -- Она была мила и я ее по-прежнему люблю сегодня ночью.
К тому же мы остались вместе на ужасно долгое время, на годы -- Жюльен называл ее Экстазным Пирожком -- Ее лучшей подруге, темноволосой Барбаре Липп, по стечению обстоятельств случилось влюбиться в Ирвина Гардена -- Ирвин и направил меня в гавань. В этой гавани я спал с нею с целью занятий любовью но после того как мы все делали я уходил во внешнюю спальню, где постоянно держал открытым зимнее окно а радиатор выключенным, и спал там в своем спальнике. Со временем я таким образом наконец избавился от своего туберкулезного мексиканского кашля -- Я не такой тупой (как вечно твердили Ма).






48





И вот Ирвин со своими 225 долларами в кармане сначала ведет меня в Рокфеллеровский Центр за моим паспортом после чего мы бродим по центру города болтая обо всем на свете как бывало раньше в колледже -- «Так значит теперь ты едешь в Танжер повидаться с Хаббардом.»
«Моя мама говорит что он меня погубит.»
«О вероятно попытается но у него ничего не выйдет, как и у меня,» уткнувшись головой мне в щеку и смеясь. Такой вот Ирвин. «Как насчет всех людей что хотят погубить меня но я продолжаю прислоняться головой к мосту?»
«К какому мосту?»
«К Бруклинскому. К мосту через реку Пассаик в Патерсоне. Даже к твоему мосту на Мерримаке полному безудержного хохота. Ко всяким мостам. Я прислоняюсь головой к любому старому мосту в любое время. Черномазый в сортире на Седьмой Авеню что прислоняется головой к унитазам или что-то типа. Я не борюсь с Богом.»
«А кто такой Бог?»
«Тот большой радар в небесах, наверное, или видят мертвые глаза.» Он цитировал одно из своих подростковых стихотворений, «Видят Мертвые Глаза.»
«Что видят мертвые глаза?»
«Помнишь то здоровое здание которое мы видели как-то утром на 34-й Улице когда торчали, и сказали что в нем сидит великан?»
«Ага -- и у него еще ноги наружу торчат или что-то вроде? Это давно было.»
«Так вот мертвые глаза видят этого Великана, не меньше, если только невидимые чернила уже не стали невидимыми и даже Великан не исчез.»
«Тебе нравится Элис?»
«Ничего.»
«Она мне говорит что эта Барбара в тебя влюблена.»
«Да наверное.» Ему было скучно как никогда. «Я люблю Саймона и не хочу чтоб какие-то там толстые жены-еврейки орали на меня моя посуду -- Погляди-ка что за тошнотная харя мимо прошла.» Я обернулся и увидел спину какой-то дамы.
«Тошнотная? Почему?»
«С глумливым выражением и безнадегой, отвалила навсегда, фу.»
«Разве Бог ее не любит?»
«Ох перечитай еще раз Шекспира или еще кого-нибудь, ты уже чуть ли не слезу готов пустить.» Но ему неинтересно было даже произносить это. Он озирался в Рокфеллеровском Здании. «Смотри кто там.» Там была Барбара Липп, она помахала и подошла к нам.
А после краткого разговора, и после того как мы получили мой паспорт, мы пошли пешком в центр просто болтая о том и сем и только перешли угол Четвертой Авеню и 12-й как нам снова замахала руками Барбара, но это случайно, в самом деле, очень странное совпадение.
«Ага, похоже я сегодня уже второй раз с вами сталкиваюсь,» говорит Барбара, как две капли воды похожая на Ирвина, черные волосы, черные глаза, такой же тихий голос.
Ирвин говорит: «Мы искали великанскую дозу.»
«Что такое великанская доза.» (Барбара)
«Такая здоровая доза говна.» И ни с того ни с сего они начинают долгие жидовские разборы насчет дозы говна которых я даже понять не могу, ржут на улице передо мной, хихикают фактически. Эти ленивые леди с Манхэттена...






49





И вот я покупаю себе билет на пароход в замызганной конторе югославского пароходства на 14-й Улице и отход у меня в воскресенье -- Судно это пароход Словения, сегодня пятница.
Утром в субботу я появляюсь в квартире Жюльена в темных очках из-за давшего по глазам бодуна и с шарфом на шее чтоб успокоить кашель -- Со мною Элис, мы в последний раз проехались на такси вдоль пирсов реки Гудзон поглазеть на громадные тонкие заточенные кесарями носы Либертэ и Королев Элизабет уже готовых бросить якоря в Ле Гавре -- Жюльен смотрит на меня и кричит «Фернандо!»
Фернандо Ламаса мексиканского актера имеет он в виду. «Фернандо старый международный roue (20)! Eдешь в Танжер про ай-рабских девчонок разузнать, хей-й?» Несса увязывает детишек, у Жюльена сегодня выходной, и мы все вместе едем на мой пирс в Бруклин закатить прощальную вечеринку в каюте у меня на судне. У меня целая двухместная отдельная каюта на одного поскольку югославским флотом никто не плавает кроме шпионов и соnspirateurs (21). Элис в восторге от вида корабельных мачт и полуденного солнца на водах гавани хоть и променяла Вулфа на Триллинга давным-давно. Жюльену хочется одного -- полазить с детишками по низу мачты. Между тем я смешиваю напитки в каюте которая уже перекосилась потому что загружают сначала левый борт и вся палуба дает крен. Милая Несса приготовила мне в дорогу подарок, Danger a Tanger (22), дешевый французский романчик про арабов которые сбрасывают кирпичи на головы Британского Консульства. Члены экипажа даже не говорят по-английски, только по-югославски, хоть и окидывают Нессу и Элис властными взглядами как будто могут говорить вообще на всех языках. Мы с Жюльеном ведем его мальчишек на капитанский мостик посмотреть на погрузку.
Представьте когда нужно путешествовать сквозь время каждый день своей жизни влача собственное лицо и делая так чтоб оно походило на собственное лицо! Вот так Фернандо Ламас! Бедный Жюльен со своими усами действительно влачит лицо сурово и нескончаемо что бы там ни говорили, будь они хоть философами хоть кем. Соткать эту сочную маску и пускай себе походит на вас, пока ваша печень собирает, сердце колотится, этого достаточно будет чтоб заставить Господа расплакаться со словами «Все мои чада мученики и хочу я чтоб вернулись они в совершенной безопасности! Зачем испустил я их в самом начале, затем что хотел посмотреть плотское кино?» переменным женщинам которые улыбаются это даже и не снится. Бог Кто суть всё, Уже Такой, Тот Которого я видел на Пике Опустошения, тоже улыбающаяся беременная женщина даже не мечтающая об этом. И если мне следует жаловаться на то как обошлись с Кларком Гэйблом в Шанхае или с Гэри Купером в Полуденном Городке, или как меня сводят с ума старые потерянные дороги в колледж под луной, да-да, в лунном свете, лунный свет, освети мне это, лунный свет -- Освети мне луной немного мутного самогона, отверди меня. Жюльен продолжает напрягать губы, плёрк, а Несса держит высокоскулую плоть в черном теле, а Элис мычит «Хум» в длинноволосой печали и даже детишки умирают. Старый Фернандо-Философ хотел бы рассказать Жюльену то что можно растрезвонить всем по Всемирному Телеграфу. Но югославские краснозвездные стивидоры имели все это в виду пока у них есть хлеб, вино и баба -- Хоть они и могут кидать свирепые взгляды вдоль каменных стен на Тито когда тот проходит мимо, йаа -- Эти дела с держанием вашего ваш-лица вам каждый день, вы могли бы позволить ему упасть (как Ирвин пытается) но в конце ангельский вопрос наполнит вас удивлением. Мы с Жюльеном мешаем безумные напитки, пьем их, они с Нессой и детишками уходят в сумерках по трапу а Элис и я лежим мертвецки у меня в шконке, до одиннадцати утра, когда югослав-стюард стучится ко мне в дверь, говорит «Вы остаетесь на судне? Окей?» и сходит в Бруклин напиться вместе с экипажем -- Элис и я просыпаемся, в час ночи, рука об руку на ужасающем корабле, ах -- Только один вахтенный в одиночестве на обходах -- Все пьют в барах Нью-Йорка.
«Элис» говорю я «давай поднимемся и помоемся и поедем на метро в Нью-Йорк -- Поедем в Вест-Энд и выпьем развеселого пива.» А что в этом Вест-Энде кроме смерти все равно?
Элис хочется только поплыть со мною в Африку. Но мы одеваемся и спускаемся под ручку по трапу, пустой пирс, и пускаемся через громадные плацы Бруклина банды хулиганья со мной с бутылкой вина у меня в руке как с оружьем.
Я никогда не видел более опасной округи чем эти бруклинские стройплощадки за пирсом Буш-Терминала.
Мы наконец добираемся до Боро-Холла и ныряем в подземку, линия Ван-Кортланда, довозит нас до самого угла 110-й Улицы и Бродвея и мы заходим в бар где мой старый любимый бармен Джонни подает пиво.
Я заказываю бурбон и виски -- Мне является видение изможденных ужасных смертельных лиц что проходят одно за другим сквозь бар мира но Боже мой все они на поезде, на бесконечном поезде, и он бесконечно мчится на Кладбище. Что делать? Я пытаюсь сказать Элис: --
«Лиси, я не вижу ничего кроме кошмара и ужаса повсюду -- »
«Это потому что ты заболел от того что слишком много пьешь.»
«Но что мне делать с кошмаром и ужасом которые я вижу?»
«Заспи их, чувак -- »
«Но бармен озарил меня тусклейшим взглядом -- как будто я уже умер.»
«Может и так.»
«Потому что я не остаюсь с тобой?»
«Правильно.»
«Но это самозамкнутое глупое бабье объяснение того кошмара который у нас обоих -- »
«У обоих и поровну.»
Бесконечный поезд на бесконечное кладбище, полное тараканов, все бежал и бежал в голодные изможденные глаза Джонни-Бармена -- Я сказал «Джонни разве ты не видишь? Мы все созданы для измены?» и вдруг понял что слагаю стихи вообще из ничего, как всегда, поэтому если б я был Счетным Механическим Устройством Берроуза то все равно заставлял бы цифры танцевать ко мне. Все, все, ради трагедии.
А бедняжка Лиси, она не поняла гойшевого меня.
Переходим к Части Три.



1. товарищи (исп.)
2. Калифорнийский мистик и провидец (1877-1945), основатель холистической медицины, под сильным влиянием которого долгое время находился Нил Кэссиди, прототип Коди Помрэя.
3. От англ. «to hеар» -- складывать в кучу.
4. Имеется в виду Гринвич-Виллидж.
5. ляпсусов (фр.)
6. Фильм Виктора Флеминга «Красная пыль» (MGM, 1932).
7. Популярный эстрадный исполнитель середины века. Родился 18 мая 1912 г.
8. Гай Альберт Ломбардо (1902-1977) -- американский дирижер канадского происхождения, знаменитый новогодними выступлениями своего оркестра в Нью-Йорке.
9. От англ. «power» -- «сила».
10. на самом деле вы не хотите мне поверить (фр.)
11. трепач и кутила (фр.)
12. видного журналиста (фр.)
13. золотой (исп.)
14. а Что? (фр.)
15. «Но что вы думаете о Франко?» -- «Это не мое дело, любезнейший, абсолютно.» (исп., фр.)
16. бабушка (фр.)
17. Парафраз Второго Послания к Коринфянам Святого Апостола Павла, 10:8,11.
18. Да (фр.)
19. Здесь: валиком (фр.)
20. пройдоха (фр.)
21. заговорщиков (фр.)
22. Опасность в Танжере (фр.)