Пока я добирался до предместья, окна домов погасли и снег потемнел.
В пивной уже зажгли свет, фонарь над входом освещал низкие ступеньки, покрытые
грязным растоптанным снегом. Я вошел внутрь, чтобы залить горечь от неудачной
охоты на таинственный трамвай, и оказался в просторном, сильно натопленном
помещении. В центре - бильярдный стол, зеленую обивку резко выхватывала
из тьмы низко висящая, ничем не завешенная лампочка. Углы комнаты терялись
в полутьме и табачном дыму; вокруг сдвинутых вместе столов теснились мужчины
в расстегнутых фланелевых рубахах, их лица блестели от пота, на стенах
над ними были приколоты плакаты с цветными фотографиями футбольных клубов
и голых девиц, резвящихся под водопадом. В темной нише через неплотно закрытую
печную дверцу оранжево теплилось пламя, бледную синеву окна перерезали
переплетенные черные ветви деревьев сада, который погружался в наступающую
ночь. Я с трудом втиснулся на пустое место в середине длинной лавки у стены,
отвернулся от стола и устало зарылся головой в висящие за мной тяжелые
гроздья пальто, в которых влажность таящего снега пробуждала неведомые,
дурманящие запахи, и слушал приятный гул пивной, к которому примешивались
голоса посетителей. В полумраке углов, словно потерянные драгоценные камни,
светились рюмки с зеленым ликером.
С одной стороны я был прижат к коренастому мужчине с круглым красным
лицом, который ни с кем не говорил, потихоньку потягивал пиво и читал журнал
«Наш маленький сад». Когда я допил вторую кружку, то повернулся к нему
и спросил, не знает ли он что-нибудь о загадочном трамвае из зеленого мрамора.
Мужчина молчал и даже не шевельнулся, и я подумал, что он не слышал моего
вопроса. Но, когда я уже не ждал ответа и вновь принялся за пиво, он вдруг
заговорил, не отрывая взгляда от тонущего в полутьме противоположного края
комнаты: «Он появляется в нашем районе ночью, в туман или в метель. Тех,
кто в него вошел, больше никто никогда не видел. В одной арке однажды прочитал
процарапанное на штукатурке сообщение о том, что депо этого трамвая находится
во дворе монастыря в Тибете, а приезжает он к нам потайными дорогами, идущими
через леса и поля. Может, и правда. Однажды в парикмахерской один человек
рассказывал, как ранним летним утром он собирал в лесу грибы, и вдруг прямо
рядом с ним тихо проехал трамвай и исчез в тумане. Но другие утверждают,
что это трамвай со дна Атлантического океана, который иногда по какой-то
неизвестной причине устремляется к устьям рек, идет по их дну против течения,
вечером выходит на поверхность воды и плутает по земле и, обойдя старые
заводы на окраинах и деревянные заборы футбольных полей, попадает в город.
Никто не догадывается, что он тут ищет, каково его предназначение. Рассказывают,
что реставраторы нашли в какой-то ротонде под слоем штукатурки романскую
фреску, где князь Бржетислав изображен на фоне чего-то, удивительно похожего
на зеленый трамвай…»
К нашему столу подошел подвыпивший парень в спортивном костюме и заговорил
с моим собеседником о покупке мешка цемента. Потом парень обратился ко
мне, он хотел узнать, не встречались ли мы на стадионе «Спарта». Поняв,
что мне не до разговоров, он махнул рукой и сел к соседнему столу.
«Его путь проходит через сады, сквозь густой кустарник у оград. Ночью
мы лежим в постелях, слышим приближающееся из глубин садов треньканье,
по потолку мелькнет отблеск, в ослепительном свете дрожит на стене пугающе
увеличенная тень занавески. Жены в ужасе хватают нас за руки. Но хотя днем
мы избегаем разговоров о трамвае, он постоянно стоит между нами темной
тенью. Мы боимся, как бы дети не спросили нас о нем…». Он помолчал и отпил
пива, мне казалось, что он раздумывает, продолжать ли рассказ. Потом он
все-таки заговорил. «Когда наша дочь немного подросла, я просил жену: поговори
с ней с глазу на глаз, расскажи ей все о зеленом трамвае. Она еще неопытная
и может легко попасть в беду. Жена несколько раз беседовала с дочерью,
внушала, чтобы она была осторожна и обращала внимание на трамвай, но дочь
только смеялась и твердила, что нам нечего бояться, что она не из тех,
кто садится в первый попавшийся трамвай, тем более, если он зеленый. А
когда мы возвращались с ее выпускного бала, то нам пришлось поздно ночью
дожидаться трамвая на темной остановке…» Он опять замолк, я не торопил
его, потому что догадывался, что будет дальше. «Трамвай появился неожиданно,
он двигался так тихо, что мы не заметили, как он подъехал. Наша дочь, сонная,
вся в воспоминаниях о бале, вошла в открывшуюся прямо перед ней дверь…
Когда она уже была внутри, я заметил, что трамвай какого-то странного цвета.
Я вскрикнул и кинулся к дверям, чтобы вытащить дочь оттуда, но двери моментально
закрылись, и моя рука натолкнулась на холодное непрозрачное стекло, трамвай
тронулся и исчез во тьме…»
Мы оба молчали, гул голосов в комнате то усиливался, то ослабевал,
подобно прибою таинственного моря. «Это случилось двадцать лет назад»,
тихо проговорил он. «С тех пор мы не виделись, только несколько раз мы
замечали ее лицо в глубине зеркала и темной комнате, слышали ее голос в
гудении печи. Сначала мы изредка находили на дне ящиков или между книжных
страниц ее грустные записки, которые мы понимали чем дальше, тем хуже,
она писала о залах, о текущих через эти залы реках, по которым плывут плоты
с бронзовыми львами, о бесконечно долгих симпозиумах в окаменелых лесах,
о кофейнях, где официанты выныривают из густого тумана. По тому, что она
нам писала, казалось, что она живет в, где изгибы материй важнее, чем лица,
и имеют свои имена, а чаща лиц растворяется в равнодушной неразличимости.
Слова у них - незначащее дополнение шумов и шуршаний, которые единственно
приносят важные вести. Иногда в ее письмах линия письма расплеталась, вилась
по бумаге и снова закручивалась в непонятные завитки, из которых проглядывали
обрывки тревожных слов и образов. Нам очень трудно постигнуть ее мир. Я
больше всего на свете мечтаю хотя бы раз увидеть ее, но не знаю, сможем
ли мы понять друг друга, если встретимся. Я часто думаю о том, что мир,
в котором она живет, может быть очень близко к нашему, может даже прямо
переплетаться с нашим миром, потому что его полнота простирается там, где
в нашем мире мы видим только пустоту, а то, что пусто у них - полно в нашем
мире».
Он замолчал, минуту смотрел на противоположную стену, увешанную плакатами,
а потом опустил голову к «Нашему маленькому саду». Мы еще долго сидели
рядом, выпили по несколько кружек пива, но никто из нас не промолвил больше
ни слова. В конце концов моего собеседника соседи с другой стороны стола
вовлекли в какую-то карточную игру, а я заплатил и оделся. Пройдя по холодному
коридору со стенами, узор на которых напоминал лица китайцев, я попал в
тесную уборную. Там не было света; через открытое окошко был виден заснеженный
сад. Мне почудилось, что из его глубины доносится протяжное пение, какое
я слышал в подземном храме. Я пошел в конец коридора, открыл дверь, ведущую
в сад, и провалился в глубокий снег, который намело к стене дома. Ночной
змеей мороз скользнул через рукава к голой коже. Я закрыл за собой дверь;
голоса из пивной утихли. Я стоял на окраине темных заснеженных садов, на
снегу чернели скрещенные стволы деревьев, в их ветвях, подобно плодам,
сияли дальние фонари. Из глубины садов слышалась тихая волшебная музыка,
и я чувствовал, что она неодолимо тянет меня к себе. Я пошел на эту музыку
по нетронутому снегу вглубь темного сада; хмельной, бродил я по заснеженным
тропинкам, среди голых деревьев, на ветвях которых кое-где висели маленькие
пожухлые яблочки, мимо куч компоста, покосившихся сараев, пустых крольчатников,
вдоль новых и новых заборов. Не покажется ли среди деревьев загадочный
трамвай? Не заблестят ли в кустах алмазы на диадеме Королевы садов? Но,
кроме ветвей, качающихся на ветру, ничего не шевелилось, в тишине была
слышна только монотонная мелодия и временами доносился отдаленный собачий
лай. Я дошел до полусгнившей беседки, и то, что я принял за литургическое
пение, оказалось всего лишь ночной музыкой, которую выводит на ее крыше
полуоторванный, колеблющийся на ветру кусок жести. Я вошел в беседку и
сел. Сквозь выбитые окна были видны черные деревья, снег, дальние огни,
звучала усыпляющая музыка, такая же бессмысленная, как и рисунки, которые
составляло переплетение ветвей на снегу, как влажные пятна на стенах, вдоль
которых я одиноко блуждаю, как чужие буквы-завитки в зловещих книгах. Куда
я иду, боже мой, почему я не вернусь, пока есть время, к остальным людям?
Но то, что веяло из ночных садов и с окраин нашего мира, уже держало меня
в своей власти.
Я шел дальше; пролез через несколько дыр в заборах, а потом заметил
на краю одного из садов освещенную улицу, схватился за декоративные резные
планки забора, подтянулся на руках и оказался снаружи. Через минуту я был
на автобусной остановке. Я ждал автобуса, развлекаясь тем, что читал в
слабом бледно-фиолетовом свете фонаря поблекшие листки, которые были приколоты
ко дну застекленного ящика, висящего на ограде сада. Это была витрина,
в какие обычно помещают объявления союзы огородников или туристические
организации. На листках были всевозможные объявления и сообщения, кто-то
предлагал рассаду клубники, другой продавал диван и свадебное платье, которое
можно было видеть на скрученной фотографии с отрезанной головой невесты.
Внизу в углу, между листочком, на котором некто сообщал, что чинит холодильники,
и типографским распоряжением об обязательной прививке собак висело объявление,
отпечатанное на машинке: «Лекция Новейшие сведения о Великой битве в комнатах
состоится в среду в половине третьего ночи на философском факультете».
Я услышал, как подъехал автобус, с тихим шипением открылись двери: я вошел
внутрь.